На далёкой северной реке

Деревня стояла на высоком берегу реки, возвышаясь нелепостью покосившихся домиков под бесконечным морем леса. Противоположный берег начинался заливными лугами, а дальше - опять лес, лес. В общем – то, от деревни ничего и не осталось. Десять-пятнадцать старых северных изб из толстенного кругляка. Таких брёвен сейчас уже нет, а новым деревьям ещё расти и расти. На краю единственной дороги, проходящей по самому краю обрыва, виднелись холмы, заросшие крапивой, репейником и малиной, останки разобранных на дрова домов. Кое-где из необычно буйной растительности торчали груды кирпичей и даже одна покосившаяся печная труба, чудом уцелевшая, а теперь, словно обелиск, напоминавшая о былой жизни. Ещё пригодные, но оставшиеся без хозяев дома геологи пустили на дрова. Они десяток лет хозяйничали здесь, словно иноземцы-захватчики, уничтожали всё без разбору. Превращали лес в непроходимый бурелом, цветные ковры болот- в торфяную, вонючую жижу, речушки- в канализационные стоки для солярки от вездеходов. Но жизнь берёт своё: раны земли начинают зарастать, красота побеждает уродство вторжения извне.

Как и тысячи лет назад, над северной землёй сияло солнце. Была ли это ночь, утро ли, трудно сказать- летом солнце почти не уходит. Тучи комаров отгудели свою заунывную песню и, видимо, устав, опустились в травы вместе с голубоватым туманом. По часам было три-четыре утра. Все жители деревушки: а это три мужичка, вернее, старика, да восемь бабулек молча стояли у своих домиков, глядя на дорогу, по которой двигались две фигуры, удаляясь от деревни к редкому сосняку на краю берега. До первых высоких сосен, за которыми поворачивала, скрываясь, дорога, было метров двести. Впереди шел молодой мужчина с большой сумкой на плече. Он явно замедлял шаг, поджидая попутчика, но не оглядывался назад. Второй же человек шел очень странно. Во-первых, он двигался задом, весь как-то согнувшись, втянув голову в плечи. Через каждые десять метров он медленно, чинно крестился и кланялся. Словно застывшие, люди у своих жилищ никак не реагировали, ничем не отвечали ему. Всё это казалось каким-то немым, старым фильмом, если бы не щебетание проснувшихся птиц, да яркие краски нарождающегося дня.

Сын, приехавший из города, увозил из деревни старого отца. Уводил его туда, где не надо носить воду из колодца и колоть дрова, где не надо длинными зимними вечерами сидеть у потрескавшейся печки, слушая, как поёт вьюга, кажется, заметающая дом под самую крышу, где не надо ждать машину, раз в месяц привозящую кое-какие продукты да пенсию, где не надо бояться начинающейся хвори, где не надо, не надо…Чему или кому кланялся этот старик, удаляясь всё дальше и дальше?

Деревья скрылись за поворотом, старик угрюмо шагал за сыном. Сын тоже молчал. Всё было сказано ещё вчера, вернее, уже давным-давно и неоднократно. Вопрос о переезде больше нельзя было откладывать, да, в общем- то, всё будто само собой и решилось.

«Что ж, погрустит старик да и свыкнется», - сын покосился на отца.

И опять молчание, в котором хотелось бы видеть понимание. Наконец и большая дорога. Теперь попутка до станции, билеты на поезд уже взяты. Сын заторопился, как-то неуклюже задвигался. Множество лишних, беспорядочных движений создавали какую- то суету, словно какую- то виноватость, вину, которая за этой суетой должна бы была превратиться в деловитость.

Но на фоне неподвижной, сгорбленной фигуры старика впечатление складывалось такое, будто снующий туда - сюда молодой человек боится, что его попутчик вдруг передумает садиться в вагон. И от этой боязни ещё больше нервничает, вот-вот готовый сорваться, и тем самым защититься, оправдать себя, подавить странное чувство виноватости неизвестно за что.

-Дело-то, вроде, благое, хорошее. Должен же отец хоть под старость лет пожить по-человечески. Сам ещё того не понимает- ишь, хорохорится, насупился.

Старинный, железный громкоговоритель на здании станции что-то проскрипел, прошуршал совершенно невнятное. Народ зашевелился, бросился к самым рельсам. Громкоговоритель ещё что - то бормотал, но и так было понятно, что стоянка поезда всего одна-две минуты. Черная от солярки и мазута, плотно утоптанная тропинка проходила у самых шпал. Поэтому двигаться к вагону, который ещё неизвестно где остановится, приходилось с большой осторожностью.

-Семнадцатый вагон в самом конце, - закричала тётка, отступая от приближающегося тепловоза с тропинки в пыльную траву.

Народ запаниковал, помчался, увешанный сумками, тюками и чемоданами, едва не задевая двигающиеся навстречу вагоны, сначала в один конец путей. Затем, вдруг увидев, что их вагон медленно ползёт дальше, толпа развернулась и побежала в другую сторону, сталкиваясь со встречными и поперечными. В общем, суета и толкотня. Колёса последний раз заскрипели подстать станционному громкоговорителю. Наконец, поезд остановился.

-В связи с опозданием поезда стоянка будет сокращена, - более отчетливо прокричал железный голос. Облупленная дверь вагона открываться не торопилась. Сонный проводник появился за пыльным стеклом, как в замедленном действии, открыл дверь, откинул тяжелую подножку, при этом продолжая зевать. Только и успел чуть-чуть пошевелить рукой, мол, заходите. Этого было достаточно. Толпа ломанула в вагон чуть не по головам. Очень странно, но за столь короткое время стоянки все успели войти и, казалось, поезд стоит ещё целую вечность. Новые пассажиры были ещё возбуждены, быстро распихивали вещи по полкам, шутили.

-Батя, садись ближе к окошку. Вот так, давай сумку поставлю.

Колёса поезда стучали всё отчетливее, деревья всё быстрее и быстрее убегали назад к станции. Народ рассаживался по местам, знакомился, доставал съестное.

-Чего у тебя отец-то такой невесёлый? - спросил сосед напротив.

-В город не хочет уезжать, а надо. Тяжело ему одному в деревне- то. Хотели до зимы дотянуть, но решили, давай уж всё разом, так легче. Правда, батя?

Старичок вдруг как- то съёжился, заморгал голубыми чистыми глазами и, ничего не ответив, обхватив голову руками, заплакал - даже не заплакал, а зарыдал. Слёзы текли из-под ладоней по впалым щекам. Видно, много накопилось их у русского мужика за долгую жизнь, может, никогда, ни разу за эту жизнь и не плакавшего. А сейчас словно прорвало. Никто ничего не говорил, вагон словно замер: исчезли, казалось, все звуки, кроме стука колёс да воистину детского плача. Смех и улыбки как-то сами исчезли у людей, наступила полная тишина. Сын, не говоря ни слова, уложил старика, накрыв его стареньким, залатанным пиджачком. Старика уже не было слышно, но народ сидел молча, глядя в окна вагона. Каждый думал о чём-то своём, с какой- то особой грустью. В воздухе повисла тишина, которую лучше назвать чистотой. Исчез любой намёк на бесполезную суету, которая не проявлялась больше ни в чём. Всё словно вернулось в состояние, которое можно было назвать первоначальным, именно первоначальным, потому что на фоне его всё остальное казалось каким-то наносным, ненормальным, пришлым, фальшивым. В этом молчании было больше общения, чем когда-либо. Без всяких жестов, слов разговаривали души. Нет, души людские даже не разговаривали - они созерцали. Созерцали в наступившей вдруг неподвижности- а это можно было назвать внезапно наступившей неподвижностью- внешний, движущийся и постоянно изменяющийся мир. Там, внутри каждого человека, была какая-то особенная жизнь, какая- то тихая, радостная печаль. Человек в такие минуты может взглянуть, охватить в одно мгновение всё прошлое. Прошлое не только своё, а вообще всю историю. С высоты жизни видно и недалёкое будущее, и постоянно двигающееся настоящее, остающееся в прошлом, и постоянно становящееся в будущем, хотя бы в размышлениях и фантазиях. В такие мгновения душа осознает, что она - не часть этого мира, а имеет в себе какой-то особый образ. Она подобна чему-то совершенно неземному, непостижимому; она и радостна и печальна от своего несовершенства. Понимая, что несовершенство лишь временно, душа ликует. От этого слияния и происходит тихая, радостная печаль. Человек тогда не понимает, отчего он плачет.

Прошел час или два. Вновь все услышали тихий плач. Но плакал теперь сын, нагнувшись над мёртвым телом отца, который так и не уехал в город, а улетел душой в свою маленькую деревушку на красивой северной реке.