Двадцать

Небо озаряется красками. Папа зажигает фитиль петарды и отходит на десять шагов. Огонек сжигает фитиль за несколько секунд, затем пропадает, и целая буря красок вылетает в воздух со свистом. Красная, желтая, зеленая, голубая, розовая — в таком порядке одна за другой в небе взрываются искры. Затем папа поджигает еще один фейерверк, и он взлетает ввысь с ужасным писком, оставляя за собой длинный розовый свет, затем потихоньку тухнет и начинает падать вниз. Следом еще несколько штук точно таких же огоньков.

— Ого! — произносит мама и прижимает руку к уху, немного кривясь, но довольно улыбаясь.

На улице пахнет порохом и сыростью. Я вдыхаю этот запах как можно глубже в легкие, хочется его запомнить. Запомнить запах зимы без снега. Задний двор становится темным и мутным, затем я вижу, как начинает появляться туман. Видимо, папа зажег дымовую шашку. Ночью холодно, хотя еще не ночь, от силы часов девять вечера. Чувствую, как тело покрывается гусиной кожей, по нему пробегает холодок, и я еще больше укутываюсь в одеяло, сидя на ступеньках и облокотившись о перила.

Почему-то я вспоминаю, как на днях мы ходили в больницу, где я снова проходила обследование. Ничего не изменилось. Я все еще умираю. Тогда я сидела на краю лавочки, стоящей в коридоре возле кабинета врача, и ждала. Качала ногами туда-сюда, ерзала, шуршала фантиками в моих карманах и шаркала по плитке ботинками. Самое ужасное — это ожидание. Ведь новая диагностика могла показать, что мне стало намного хуже или какие-нибудь метастазы в другие части моего мозга или органы. Но я зря волновалась. Опухоль все еще в правом полушарии и не задевает главную жизнедеятельность моего организма, хотя все-таки уничтожает его.

Я выдыхаю. В воздухе клубиться теплый пар, а затем растворяется. Я снова набираю воздух в легкие через нос, чтобы он согрелся внутри меня, и выдыхаю. Мне всегда нравилось, как зимой можно увидеть своё дыхание.

Затем взрывается целый каскад, а в небе распускаются сад блестящих цветов. Я всегда любила этот день — ночь фейерверков, которую каждый год устраивают ровно в середине декабря. Но сейчас на нашей улице фейерверки гремят только в нашем дворе, возможно, в других загремят намного позже или в полночь.

Мама приподнимается со ступенек и идет к папе. Она хочет помочь ему с остальными петардами.

Слышу, как захлопывается входная дверь. Наверное, Кристи вернулась с подработки — она работает в кафе по сменам. Через стеклянную дверь я вижу, как она входит на кухню и ставит пакеты с продуктами на стол. Видимо, сегодня у нас будут гости, хотя я уже знаю кто. Сестра машет рукой мне через дверь, а затем выходит на улицу и присаживается на корточки рядом со мной.

— Ты как? — спрашивает она.

— Все еще умираю.

Сестра тыкает меня под ребра двумя пальцами и улыбается. Затем нахмуривает брови и шепчет мне:

— Мне нужно приготовить ужин. Посидишь одна?

— Боишься, что убегу? — скептически спрашиваю я.

— Да, — говорит она. — Я пригласила Лондон и Ив. Ты же не против? — Я качаю головой.

Ветер колышет ветки деревьев и вечнозеленые кусты. Холодный воздух пробирает меня до дрожи. Я прячу нос и уши в одеяле и продолжаю следить за огнями в небе. Мама звонко смеется, я слышу её смех сквозь скрежет и треск петард. Как они с отцом мне напоминают подростков.

Я не слышу, как стучит нож, который держит сестра, когда она нарезает тонкими полосками морковь и перец, за толстой дверью. Но я представляю этот звук, и он меня успокаивает. Такая некая семейная идиллия: звук ножа, улыбки родных, смех матери. Перебираюсь на кухню и вдыхаю запах овощей, краду у Кристи морковку и, сев в стороне, начинаю грызть её, словно кролик.

Первым приходит Джеральд. Я не знаю, как долго они знакомы с моей сестрой, возможно, они познакомились намного раньше. Но мы с ним знакомы всего месяц. Он целует Кристи в щеку и присаживает рядом со мной.

— Можно? — спрашивает он, указывая на одеяло. Я легонько пожимаю плечами и накидываю на него половину.

Кристи достает из холодильника курицу, которую она приготовила еще вчера, и ставит её в микроволновку, чтобы разогреть. До моего носа доходит чудесный запах жареного мяса. Кит в животе начинает свою песню, а я неловко краснею. Мы с Джеральдом начинаем смеяться, потому что он слышал этот звук.

Постепенно на столе начинают появляться угощения: жареная курица, салаты, пюре, маринованные овощи и свежие фрукты, пирожные, булочки, сладости и соки. Кристи приготовила столько еды, как на праздник, хотя мы всего лишь пригласили парочку гостей к нам на ужин.

Затем приезжает Ив, и мы вместе садимся смотреть телевизор. Еще через время к нам присоединяются Трент и Лондон. Джеральд с кухни выкрикивает нам какую-то шутку, но я все прослушала.

Мне приходит сообщение от Майки: «Выходи на перекресток, я тебя буду ждать». А я пишу: «Нет. Там холодно». Майки: «Я все равно буду тебя ждать». Я: «Жди». А сама улыбаюсь этому, не понимая почему. Просто стало так тепло от мысли, что меня кто-то ждет.

Звон тарелок, голоса дорогих мне людей, их шутки и общие разговоры. Как они стучат вилками о тарелки, как звучат бокалы, когда они друг о друга стукаются. Кто-то произносит шутку, — я подозреваю, что это снова был Джеральд — и мы все смеемся. Папа обнял маму, а мама прижимается к нему. Лондон бросает на Трента взгляды, полные нежности, а Трент отвечает ей тем же. Джеральд целует в лоб Кристи, а та краснеет и заливисто смеется. Мы с Ив сидим, улыбаясь, и болтаем. Её лицо сияет, как и прежде.

Больно. Я не знала, что может быть так больно.

Я умру и больше не увижу всего этого. И больше вообще ничего не будет. Меня поглотит пустота и тьма. А все будут жить дальше, как и жили. Ну, некоторое время погорюют, но все забудется. Со временем все проходит. Даже самое ужасное горе забудется. У Кристи появятся дети — мои племянники, родители станут дедушкой и бабушкой, как я и предсказывала. С Лондон будет та же самая история, и думаю, её мама и папа будут лучшими бабушкой и дедушкой, чем родителями. Только мы с Ив навеки замрем в своем подростковом состоянии. Мы останемся в памяти, на фотографиях, в обрывках воспоминаний, в памятниках и, возможно, на эпитафиях, но нас не будет.

— Что ты чувствуешь? — интересуюсь я у Ив.

— Наверное, я счастлива. — Улыбается.

Какая же Ив замечательная. Ей так мало нужно для счастья. Она умеет наслаждаться каждым моментом в жизни. Мне тоже нужно ловить каждый миг своей жизни и не упускать возможности.

Мне вновь приходит сообщение: «Все. Я замерз, и раз ты не хочешь меня видеть, то я иду домой».

— А ты? — спрашивает Ив.

— Почти, — отвечаю.

Мои руки дрожат. Нужно набрать сообщение, но это слишком долго. Нельзя терять ни секунды.

— Я сейчас вернусь, — говорю я всем и иду к выходу.

Накидываю своё пальто, обуваю сапоги и выбегаю из дома. Слишком темно, я мало что вижу, даже в свете фонарей. Глаза еще не привыкли к темноте. Я несусь, словно ненормальная, и молю, лишь бы он не ушел. Но силы покидают меня, и приходится переходить на шаг. Всего пару домов и я буду на месте. Я делаю глубокие вдохи-выдохи через рот, и от этого моё горло высыхает. Сглатываю слюну. Как же хочется пить.

— Майки! — кричу я, оборачиваясь по сторонам.

Но никто не отвечает. Я опоздала. Прыгаю на месте, потому что мороз пробирает легкие, ведь я остановилась. Пожалуйста, пожалуйста, будь тут.

— Майки!

Тишина. А затем во дворах начинают греметь хлопушки и фейерверки. Если бы он был рядом, то услышал бы, но теперь что-то кричать бесполезно. В воздухе слишком много разных звуков. Я нахмуриваюсь и иду обратно.

— Легко же ты сдалась, — слышу голос позади себя. — Я-то тебя намного дольше ждал.

Он улыбается, и на его щеках появляются ямочки. Какой у него красивый рот.

— Знаешь, я чуть себе конечности не отморозил, — продолжает он.

Я тоже улыбаюсь. А затем подхожу ближе и толкаю его в грудь:

— Идиот! Я ведь подумала, что ты ушел.

Он берет мои руки за запястья и не отпускает, вероятно, чтобы я больше его не толкала. Сейчас я не противлюсь его прикосновению. Больше нет чувства, что я не могу доверять этому человеку. Я всматриваюсь в его лицо, наконец-то я привыкла к темноте. В его глазах я вижу своё отражение. Они у него янтарного цвета. Я снова краснею от его взгляда.

Глаза Майки дрогнули, будто пламя свечи на ветру. В них я видела нежность, вероятно, захлестнувшую его с головой, и беспокойство из-за того, что я могу уйти, и мы больше не встретимся сегодняшней ночью, и он не будет ждать меня целый час, стоя на перекрестке, и я затем не побегу к нему с мыслью: «Лишь бы не опоздать». И тогда это мгновение будет потеряно навсегда.

Я все это видела в его глазах, потому что чувствовала и думала о том же самом. И моё сердце, рвано бьющееся в груди и уходящее в пятки, биение которого глухо звучало у меня в голове и отдавалось в каждой части моего тела, в каждой его клеточке, выдавало зарождающееся чувство в моей груди с потрохами.

Я опустила глаза и вырвала свои руки из рук парня.

— Останься, — единственное, что я произнесла.

— Я уже говорил, что останусь.

И я вспоминаю, как молила его больше не бросать меня, видя в лице Майки Тома. Я не думаю о том, что может случиться с нами после, что я его, возможно, буду обманывать, что буду слишком эгоистична по отношению к нему, не рассказывая ему о своей участи — но сейчас все это кажется таким ничтожным. Да, будет больно, очень больно. Но ведь больно уже сейчас. А эти мгновения не должны быть потеряны.

Мы идем домой. Ко мне домой. И когда я захожу в дом, то слышу хоровое «О-о-о-о!».

— Это мой друг — Майки, — смущенно произношу, когда мы заходим в столовую.

— Друг? — смеется Джеральд.

— Друг, — утверждаю я, немного наклонив голову и приподняв брови. Возможно, Джеральд бы и поверил моему скептическому взгляду, если Майки не произнес следующее:

— Ну, это она так считает, — шепотом проговорил он, но я все слышала и толкнула его в бок. Все засмеялись.

И снова звон тарелок, веселые голоса людей, находившихся здесь, их смех, их запах, их глаза. И когда Ив снова спрашивает:

— Теперь ты счастлива?

Я отвечаю:

— Да.