Научный консультант серии Е.Л. Михайлова 6 страница

Фрустрация перерастает в отчаяние, когда человек начинает сомневаться в собственной способности для кого-нибудь что-нибудь “значить”.

Требуемые “знаки” комплементарности можно получить за деньги у проститутки. Если таких “знаков” невозможно добиться от Джилл, Джек начинает отчаиваться в том, что ему под силу быть кому-нибудь небезразличным, но может решить вопрос хорошей подделкой. Возможно, Джилл и сама будет готова играть роль проститутки. Тогда сор, так сказать, не выносится из избы.

Любые отношения между людьми неявно содержат определение “я” другим и другого — “я”. Такая комплементарность может быть центральной или периферической, может усиливаться или ослабляться по значимости в различные периоды жизни отдельного человека. В определенный период ребенок бунтует против того узла отношений, который привязывает его именно к этим родителям, а также братьям и сестрам, которых он не выбирал; он не желает, чтобы его определяли и идентифицировали в качестве сына его отца или брата его сестры. Эти люди могут казаться ему чужими. Ему, конечно, ближе родители, которые лучше, мудрее, выше. Но в то же время этот узел комплементарных связей есть та надежная опора, по которой тоскуют другие. У сирот и приемных детей иногда развивается чрезвычайной силы стремление выяснить, “кто же они такие”, разыскав родных отца или мать. Они чувствуют собственную ущербность из-за отсутствия матери или отца, в их представлении о себе остается какая-то недосказанность. Чего-нибудь осязаемого, даже надгробного камня, может оказаться достаточно. Это, как представляется, позволяет “закрыть вопрос”.

“Собственная” идентичность отдельного человека не может быть рассмотрена отвлеченно, полностью абстрагирована от его идентичности-для-других. Его идентичность-для-себя-самого; идентичность, приписанная ему другими; идентичности, которые он приписывает другим; идентичность или же идентичности, которые, как он думает, они приписывают ему; что он думает, они думают, он думает, они думают...

“Идентичность” — это то, посредством чего ты чувствуешь, что ты тот же самый, независимо от места и времени, прошлого или будущего; это то, посредством чего происходит идентификация. Мне кажется, что большая часть людей склонны к прочному ощущению, что они те же самые неизменные существа от утробы матери и до могилы. И эта “идентичность” отстаивается тем более решительно, чем более она является фантазией.

“Идентичность” нередко становится “объектом”, который теряется или считается потеряным и который начинают искать. Многие первобытные фантазии вращаются вокруг идентичности и “ее” овеществления. Неодно­кратно описанные в наше время поиски “идентичности” становятся еще одним сценарием для фантазии.

Сильнейшую фрустрацию вызывает неудача в поисках того другого, который нужен для создания удовлетворительной “идентичности”.

Другие люди становятся своего рода инструментом для идентичности, с помощью которого можно собрать по кусочкам картину себя самого. Ты
узнаешь себя самого в этой привычной улыбке узнавания, которой встречает тебя этот давний друг.

Если человек обнаруживает, что он обречен на идентичность, дополняющую кого-то другого, которую он не признает, но от которой не может отказаться, возникает, по-видимому, не чувство вины, а скорее чувство стыда. Как можно образовать непротиворечивую идентичность — то есть видеть себя последовательно одним и тем же образом, — если другие определяют тебя непоследовательно или взаимоисключающе? Другой может определять “я” одновременно несовместимыми способами. Двое и более других могут идентифицировать “я” вразнобой. Приспособить друг к другу все эти идентичности или отказаться от них от всех может быть просто неосуществимым. Отсюда — мистификация, путаница и конфликт.

Противоречивые или парадоксальные идентичности, сообщенные открыто или косвенным образом, посредством атрибуций, предписаний или других средств (см. главу 10), могут не признаваться как таковые ни другими, ни самим “я”. Одно предписание, например, настаивает на негласной договоренности, несмотря на то, что негласная договоренность неосуществима. Негласная договоренность может заключаться в том, чтобы не признавать, что существует предписание негласной договоренности, и не признавать, что предписанная негласная договоренность неосуществима. В такой ситуации человек оказывается не просто в конфликтном состоянии, но в состоянии такой путаницы, что он находится в неведении, по поводу чего эта путаница, и не осознает, что он не осознает, что он сбит с толку. Путаница и неясность могут порождаться другими, предлагающими идентичности, комплеметарные своим идентичностям, пригодные, если их распределить между несколькими людьми, но несовместимые в одном человеке. Брайан не мог быть сыном своего отца и сыном своей матери одновременно (см. ниже). Другое дело, если бы у них было два сына. С такой подорванной в основе своей идентичностью он чувствует себя вынужденным контролировать любые возможные попытки как-то его определить. “Я” в таком случае отвергает все элементы идентичности, которые ему навязаны, — биологические и социальные. Я — это тот, кем я выбираю быть. Если я выбираю быть женщиной, я и есть женщина. Если я выбираю быть в Сан-Франциско, я — в Сан-Франциско. Этот “способ выхода из игры”, относимый обычно к категории маниакального, есть безумный способ освободиться от нестерпимого диссонанса взаимоисключающих идентичностей, отображенных на “я” самим “я” и другими.

Что может сделать человек, чтобы приспособить друг к другу два диссонирующих определения, кроме как выработать внутренне несообразное поведение и тем самым одновременно быть и той и другой идентичностью? Или, не зная сам почему, он испытывает удушье, чувство подавленности, угнетенности, стесненности со всех сторон. Или находит тот самый маниакальный выход. Щелчок пальцами, и он обретает ту ипостась, то место, то время, которые сам для себя избрал; и может любого другого превратить точно так же в кого угодно.

Следующие две истории наглядно показывают, что человек может даже совсем потерять рассудок, если комплементарная другим идентичность, такая как сын или дочь такого-то отца и такой-то матери, поставлена под вопрос или зиждется на призрачном основании. И тот, и другой находились в больнице в течение нескольких месяцев.

Брайан

В возрасте двадцати девяти лет Брайан был помещен в психиатрическую лечебницу в состоянии полного помрачения ума и отчаяния, в котором он оказался после десяти лет, казалось бы, счастливого брака. Он начал жестоко избивать свою жену веревкой, завязанной узлами, и пристрастился к спиртному. Брайан твердил, что он испорченный, злой человек, “потому что не может быть большего зла, чем причинять незаслуженные страдания хорошему человеку, который любит тебя и которого любишь ты”.

До четырех лет он жил со своей матерью и был убежден, что отец его умер. Мать в его памяти сохранилась доброй, милой, ласковой и простодушной. Когда ему было четыре года, мать, как он вспоминает, взяла его с собой в дальнее путешествие. Они оказались в незнакомом доме, где он встретился с незнакомыми мужчиной и женщиной. Его мать разрыдалась, поцеловала его и выбежала вон из дома. Больше он никогда не видел ее и ничего не слышал о ней. Незнакомые мужчина и женщина обратились к нему по имени и сказали ему, что они его мама и папа. Брайан помнит, что он был в полном недоумении. Это недоумение заслонило все его остальные чувства, включая тоску по матери. Он вспоминает, что все его силы уходили на отчаянные попытки осмыслить, что же произошло, и их уже не хватало на то, чтобы оплакивать потерю матери. “Родители” ничего не говорили. Его мучили два вопроса: “Кто моя мама?” и “Кто я?” Чтобы ответить на второй, ему необходимо было ответить на первый. Потеряв свою “прежнюю” мать, он потерял свое “прежнее” “я”. Неожиданная потеря идентичности (“я — сын моей мамы”) и назначение ему новой двумя незнакомцами (“ты — наш сын”) означало: его прежняя мама сбыла его с рук, потому что он плохой. Эта мысль была для него единственным, за что он мог ухватиться. В ней для него было все. Она стала для него единственным несомненным фактом. Он не знал, кто он был, но он точно знал, какой он был. И если он был отвратительным, тогда ему следует быть отвратительным.

Он помнит, что пришел к такому решению как раз накануне своего пятилетия. Он не знал за собой никаких ужасающих преступлений, ему не в чем было себя винить, но он знал, что он отвратительный. И поскольку он был отвратительным, он должен был делать отвратительные вещи. С тех пор как такая идентичность окончательно устоялась, первейшей его задачей стало вести себя отвратительно.

У “родителей” было двое своих детей — сын Джек и дочь Бетти — на восемнадцать и шестнадцать лет его старше соответственно. С ним обращались как с младшим братом. Брайан помнит, что брат пытался с ним подружиться, но он слишком замкнулся в своих переживаниях, чтобы ответить ему взаимностью. Позже, когда он был уже чуть постарше, брат уехал в Канаду.

Брайан стал совсем непослушным, и ему начали говорить, что он плохой мальчик и из него ничего не выйдет. Каждый раз, когда ему удавалось спровоцировать кого-нибудь на такое замечание, он ликовал. В школе Брайан издевался над девочкой, которая сидела перед ним и которую он считал “доброй, милой, ласковой и простодушной”. Связь между его “собственной” мамой и этой девочкой позднее стала для него очевидной. Он начал вынашивать мысли о причинении всевозможных мучений всякой девочке или женщине, “доброй, милой, ласковой и простодушной”. Это было высшей степенью отвратительности, и позволять себе это в мечтах было главной и самой тайной усладой.

Когда Брайану было девять, произошло событие, которое многое решило. Без ведома “родителей” он обнаружил документы о своем усыновлении и узнал, что он не имеет к “ним” отношения. Он утаил от всех свое открытие и преисполнился презрения к своим приемным родителям. Какое жалкое лицемерие, какой обман и какое малодушие! Эти люди рассчитывали, что Брайан поверит в их росказни, будто бы он один из “них”, просто на том основании, что они так сказали! Каждый раз, когда он не слушался и они сгоряча говорили, что из него не выйдет проку, он укреплялся в своей уверенности, что их “любовь” к нему всего лишь обман и лицемерие, и что на самом деле он для них ничего не значит. “Они просто завели себе мальчика вместо собаки на старости лет”. Однако Брайан думал: “Я пока поиграю в их игру”. Неприкрытая злоба просто была бы им на руку.

За год до этого он пришел к убеждению, что они пытаются подтолкнуть его к тому, чтобы он был плохим, говоря ему, что он плохой. Брайан чувствовал, если он ничего не достигнет, то просто доставит им удовольствие. Если в будущем ему уготовано стать ничтожеством, то лучший способ досадить им, разрушить их планы — это стать кем-то. В соответствии с этим решением фаза трудного мальчика-“психопата” закончилась, он начал делать успехи в школе и в целом вести себя хорошо, таким образом заставляя “родителей” блефовать, вызывая у них лицемерные проявления удовольствия по поводу его достижений. В подростковом возрасте Брайан достиг уровня притворства чрезвычайной сложности. В шестнадцать лет родители сообщили ему, что он был усыновлен, будучи в полной уверенности, что он считает себя членом их семьи и забыл свою мать. Брайан сделал вид, что расстроен этим открытием, в то время как внутренне кипел ненавистью и презрением к этим глупцам, которые думали так легко превратить его в негодяя.

Окончив школу, он пошел в бизнес. Его подстегивало желание отомстить, наперекор всем чего-то достигнуть, и он стал преуспевающим бизне­сменом.

С тех пор как в школе Брайан издевался над маленькой девочкой, больше такого не повторялось, и он не пытался исполнить свои мечты о мучении девочек. Он считал себя тихим, робким и обаятельным с женщинами. В свое время, когда ему исполнилось двадцать с небольшим, он женился на девушке своей мечты, “доброй, милой, ласковой и простодушной”. Брак был счастливым, у них родился сын. А потом он начал ругаться с женой без всякого повода и не мог ничего с этим поделать. Брайан сильно запил. Раздобыв толстую веревку и завязав ее узлами, он стал избивать свою жену этой веревкой, пока она не сбежала к своим родителям, в полном ужасе и недоумении по поводу происходящего. Их сыну было четыре года.

Он довел свою жену до того, что она ушла, когда их сыну было столько же лет, сколько было ему, когда его бросила мать. Достижение сыном этого возраста пробудило в отце исходный кризис, когда вместе с утратой матери он утратил свою первоначальную идентичность. Напомним: его мать не просто ушла. Та женщина, которая ушла, не была его матерью. Так кто же был он, которого бросили?

Запои и избиение жены обнажили давно скрываемую инфраструктуру фантазии, которую он так хорошо упрятал, что даже сам уже не подозревал о ней. Коэффициент реальности, если так можно выразиться, при идентификации личности его жены резко упал.

К двум катастрофам в его жизни — потере прежней идентичности и открытию, что новая идентичность является ложной, — должна была присоединиться еще одна. Это, видимо, оказалось последним, решающим фактором. Как раз перед тем, как у Брайана начались нарушения поведения, он вновь побывал “дома” на Рождество. Он почти расстался с ожесточенно­стью, со своей женой он впервые в жизни нашел, как ему казалось, истинное счастье. После стольких лет он наконец примирился с тем фактом, что был усыновлен, то есть с тем, что он не родной. Он смог “понять”, что его “родители” “думали сделать как лучше”, когда обманывали его. Будучи “дома”, он беседовал как-то с сестрой и впервые хоть немного смог говорить о тех переживаниях, которые держал в тайне всю свою жизнь. Однако было очень печально, что ему никогда не узнать, кто же его отец.

“Так ты не знаешь? — спросила сестра. — Я думала, родители говорили тебе. Джек был твоим отцом”.

Джек, тот самый “брат”, который как-то особенно старался, чтобы они стали “друзьями”, когда мать оставила его в этой семье, недавно умер в Канаде. Это был уже явный перебор, нечто совсем нешуточное. Самое ценное тайное достояние Брайана заключалось в том, что он знал: он не “один из них”. Смысловая структура его жизни была уничтожена. Он сам был разо­дран на куски. Он был одурачен полностью. Не подозревая того, он вырос там, где и было его родовое гнездо. Какая глупость, какая бессмыслица! И он вернулся в исходное состояние, к несомненности, которую никто не способен был бы отнять у него. Он должен был удостовериться, что он плохой. Он — испорченный и отвратительный. У него не должно было быть и тени сомнения на сей счет. Он стал пить до полного одурения и избивать жену, пока она не ушла, а его не пришлось увезти в больницу.

Когда жена ушла от него, Брайан только наполовину осознавал, что сам ее к этому вынудил. Отчасти он был застигнут врасплох. Он лелеял надежду, что жена настолько “добра, мила, ласкова и простодушна”, что никогда не покинет его, как бы ни был он плох и что бы ни делал. Брайан тайно хранил в себе “мать”, безропотно выносящую все истязания, не помышляющую о наказании или о том, чтобы бросить его. Он смешивал свою “мать” со своей женой. Когда жена ушла от него, она обнаружила тем самым, что она ничуть не лучше, чем он, так как ее любовь не была безусловной. Он придумал, как можно добиться окончательного реванша, чтобы в одно и то же время “отплатить ей сполна” и сделать обязанной себе навсегда. Он должен покончить с собой, а она должна получить его деньги в наследство. Тогда она никогда не сможет его покинуть, потому что никогда не сможет себя простить.

Жизнь Брайана настолько насыщена нелепыми ситуациями и комическими эффектами, что производит впечатление какой-то почти дьявольской шутки. Его история исключительна, но именно в силу этого мы получаем возможность с особенной ясностью увидеть некоторые основополагающие истины.

Трудно заранее предсказать, что за идентичность изберет для себя человек. Называя ее осевой, я имею в виду, что вся иерархия целей и планов на будущее, все и вся, что он любит, ненавидит, чего боится, его понимание успеха и неудачи — вращается вокруг этой идентичности. И лишь некое, может быть, незначительное по видимости событие высвечивает ее осевой характер.

Что-то случается, несовместимое с этой осевой идентичностью, пусть и скрытой, но определяющей всю его смысловую систему. Кто-то выдергивает ось, которая соединяла в одно целое весь мир. Реальность перестает быть осмысленной. Выбивается почва из-под ног. Причастность к миру, такие понятия, как “связь с реальностью” и “ощущение реальности”, становятся пустым звуком. Ситуация жесточайшего кризиса несомненна. Или он целиком пересматривает “реальность” своего взгляда на мир и других людей, а также “реальность” собственного самоопределения; или он игнорирует расхождение между тем, каково положение дел, и тем, что он знает как положение дел, предпочитая оставаться при том, что он знает. Нет ничего более реального и несомненного, чем чистая фантазия; ничего более очевидного; ничего, что было бы так бесспорно и так легко доказуемо.

Самоидентичность — это история, которую он рассказывает сам себе, о том, кто он такой. Его потребность верить этой истории часто напоминает желание сбросить со счетов другую историю, более простую и более страшную. Необходимость помещать в центр своей жизни комплементарную идентичность (я — сын своего отца, жена своего мужа) намекает на страх фантазии и неприятие существующего.

Иисус говорил о том, чтобы оставить своих родителей. Может быть, он имел в виду, наряду с другими вещами, что нет мудрости в том, чтобы для максимальной безопасности держаться их системы координат, что это не тот путь, которым можно найти самого себя.

Смысл, извлеченный Брайаном из ситуации внезапного и необъяснимого ухода матери, заключался вот в чем: это потому, что я плохой. Быть плохим стало его кредо. Он жил этим. Это был фундамент, на котором он строил свою жизнь. “Раз я плохой, ничего не остается, кроме как быть плохим”. В восемь лет он утвердился в своей сатанинской ненависти и презрении, притворившись добрым, милым, ласковым, простодушным, а также преуспевающим. Быть плохим, притворившись, что ты хороший, — этот просто еще один оборот вокруг центральной оси, которая остается по-прежнему неизменной. Он “знал”, что не был их ребенком. Он “знал”, что по существу он плохой. Он “знал”, что они не знают, что он “знает” правду. На этом он продолжал основывать самого себя. Слова сестры: “Разве ты не знаешь, что Джек был твоим отцом?” — возымели такое действие, как будто кто-то выдернул ось, скреплявшую воедино весь мир. Когда обнаружилась иллюзорность его утраты иллюзий, то соломинкой, за которую он ухва­тился, чтобы его не засосало в бездну, было все то же: “Я плохой”. И еще: “Я забылся немного, но я наверстаю упущенное”.

В фантазии “Я плохой” содержится не столько комплементарная идентичность, сколько идентичность посредством интроективной идентификации, то есть смешение себя самого с “плохой матерью”. Нападения на жену заключали в себе нападения “в фантазии” на ре-проекцию этой “плохой матери”, а также на проекцию своей собственной “невинности”. Брайан ощущал их как проявления абсолютной “плохости”, направленные на абсолютную “хорошесть”. Он полностью был внутри фантазии и, следовательно, не мог видеть ее как таковую. Она была “бессознательна”. Его абсолютно плохая и абсолютно хорошая мать беспорядочно перепутывались друг с другом внутри него самого, а также в соотношении “он — и его жена”. Его полнейшая бессознательность относительно этого является для меня индикатором того, что с тех пор, как Брайана бросила мать, он утратил себя и больше уже не находил, несмотря на то, что со стороны выглядел совершенно нормальным, вплоть до того момента, когда на него внезапно “свалилось с неба” то самое “помрачение”.

Кто ты такой, тебе говорят другие. Вслед за этим ты либо подписываешься под данным определением, либо пытаешься от него избавиться. Просто не принимать в расчет то, что они говорят, практически невозможно. Можно пытаться не быть тем, кто, как ты “знаешь”, ты есть в самой своей основе. Можно пытаться вырвать из своего “я” эту “чуждую” идентичность, которой ты наделен или, может быть, заклеймен, и собственными усилиями создать для себя свою идентичность, которую ты попытаешься заставить других принять. Но какие бы превращения ни постигли ее в дальнейшем, первая идентичность социального толка присваивается другими. Нам говорят, кто мы такие, и мы учимся этим быть.

Когда тебе ничего не известно о своих настоящих родителях или, став взрослым, ты обнаруживаешь, что люди, считавшиеся твоими родителями, не являются ими, возникает вопрос: чувствовать ли себя лишенным таковой идентичности или радоваться, что счастливо от нее отделался. Чаще всего такие люди чувствуют неодолимую тягу узнать что-нибудь о своих родителях, особенно о своей матери. Мотивы здесь самые разнообразные, в том числе месть и ненависть, но, по-видимому, всегда присутствует допущение, что посредством установления своего биологического происхождения можно по-настоящему понять, кто ты есть на самом деле. Или, по крайней мере, обратное: если тебе не известны твои родители, ты не можешь знать самого себя. Один человек сказал: “Я книга, которая не имеет начала...” И все-таки изыскания на предмет того, кто же были твои родители, хотя и вполне понятны, но вряд ли способны как таковые привести тебя к тебе самому.

В “семейном мифе” заключена мечта о том, чтобы поменять других, тех, кто определяет “я”, так чтобы идентичность “я” можно было самоопределить, пере-определив других. Это попытка устроить так, чтобы чувствовать гордость вместо стыда, будучи сыном или дочерью этой матери или этого отца.

Джон

Джон был сыном проститутки и морского офицера. Он жил с матерью, пока ему не исполнилось шесть лет, после чего был переведен под опеку отца. Он попал в совершенно другой мир. Его отец, который не был женат, отдал его в школу, и дела Джона шли вполне успешно до тех самых пор, пока совершенно неожиданно он не завалил вступительный экзамен в университет. Вслед за этим его призвали на флот, но офицером он стать не смог. Отец, человек очень требовательный, был крайне расстроен тем, что сын потерпел неудачу при поступлении в университет, но еще больше его расстроила неудача Джона на офицерском поприще, и у него вырвалось замечание, что он просто не представляет, как у него вообще может быть такой сын. Когда в течение следующих нескольких месяцев Джон опозорился в качестве моряка, отец сказал ему прямо, что Джон ему больше не сын и теперь он понял, что никогда им и не был. Отец официально отказался от него.

В первые месяцы, как Джон оказался на флоте, он был замечен в том, что время от времени на него нападает тревожность, и в офицеры его не взяли как раз на том основании, что он страдает неврозом тревожности. Однако впоследствии его поведение получило название “психопатической делинквентности”, и это никак не вязалось с его “характером”, как он проявлялся до сих пор. Когда от него отказался отец, отклонение поведения переросло в то, чему дали название острый маниакальный психоз. Все его поведение выводилось из следующей посылки: он может быть кем угодно, по собственному желанию, достаточно щелкнуть пальцами.

Метод отцовского наказания сводился к тому, чтобы уничтожить его идентичность в качестве сына. Отец своего добился. То, что его “не признают своим”, этот Дамоклов меч, который висел над Джоном, в итоге обрушился на него. Ситуация Джона была такова, что вместо того, чтобы чувствовать: “Я сын моего отца, неважно, что я при этом делаю и нравится это ему или мне или нет”, — он рос с совершенно другим чувством: “Только тогда я буду сыном моего отца, если я преуспею в определенных вещах”. Джон должен был доказать, что он сын своего отца. Не имея другого твердого основания, он опирался на то, что нам заблагорассудилось называть бредом, на то, что он может быть тем, кем захочет. Однако посылка его отца только на первый взгляд кажется более здравой.

Вот что втолковывал ему отец: “Ты мой сын, если я говорю, что ты мой сын, и ты мне не сын, если я говорю, что ты мне не сын”. Джон заменил это следующим: “Я — это тот и только тот, кто, я говорю, я есть”.

Когда у него начался психоз, он еще не вполне пришел к пониманию, что истина где-то рядом. Но он приблизился к истине на один шаг по сравнению с прежним состоянием. Джону следовало еще понять, что он в ложной4 позиции, помещенный туда отцом, и эта позиция стала безвыигрышной5. Когда он был в состоянии принять как реальность тот факт, что кто он такой, не зависит от слов отца, он прекращал подставлять на место этого понимания некий самообман. Он осознавал, что вводил себя в заблуждение точно таким же образом, как это проделывал с ним отец.

Коренная ошибка его психоза вырастает из допущений, принятых им в допсихотический период. Его психоз представляется не столько reductio ad absurdum допсихотических допущений, сколько магическим заклинанием уже существующего абсурда, а именно, что “он есть тот, кто, его отец говорит, он есть”. Он отрицал это следующим образом: “Нет, я есть тот, кто, я говорю, я есть”. Но истинное здравомыслие лежит с совершенно другого бока: отрицание психотического отрицания ложной первоначальной посылки. Я есть не тот, кто они говорят, я есть, и не тот, кто я говорю, я есть.

Бинсвангер назвал маниакальное состояние мошенничеством, имея в виду, что здесь существует двойной обман. Тебя обманом лишают того, что тебе по праву принадлежит, внушая тебе, что ты нищий и попрошайка, а ты совершаешь ответный трюк, делая вид, что на самом деле ты не нищий, а принц. К счастью, другие не верят ни первому, ни второму.

Глава 7

Подтверждение и неподтверждение

В человеческом обществе, на всех его уровнях и во всех слоях, люди на практике повседневной жизни в той или иной степени подтверждают друг друга в личных качествах и способностях, и общество может определяться как человеческое лишь в той мере, в какой его члены подтверждают друг друга.

Основа человеческой жизни среди людей двуедина — это желание каждого человека быть подтвержденным другими людьми таким, как он есть, и даже каким он способен стать; а также естественная способность каждого человека подтверждать подобных себе в этом же отношении. То, что эта способность остается в огромной мере неразвитой, составляет поистине слабость и сомнительность человечества: действительно человеческое существует только там, где эта способность раскрыта. С другой стороны, конечно, пустая претензия на подтверждение, лишенная искренней приверженности тому, чтобы быть и становиться, вновь и вновь искажает правду жизни в отношениях между людьми.

Людям необходимо, и им это дано, подтверждать друг другу их личное бытие посредством подлинных соприкосновений; но сверх этого людям необходимо, и им это дано, прозревать другим, собратьям истину, которую душа обретает в борьбе, осветившуюся по-другому, и даже так быть подтвержденными.

Мартин Бубер

Полное подтверждение одного человека другим есть редко реализуемая идеальная возможность. На практике, как утверждает Бубер, подтверждение всегда существует “в той или иной степени”. Любое взаимодействие между людьми предполагает определенную степень подтверждения, по меньшей мере в том, что касается физических тел участников, даже если один человек убивает другого. Малейший знак узнавания со стороны другого уже подтверждает твое присутствие в его мире. “Нельзя изобрести более жестокого наказания, — писал Уильям Джеймс, — будь такая вещь возможна физически, чем выпустить кого-либо в общество и оставить абсолютно незамеченным всеми членами оного”.

Таким образом, мы можем считать подтверждение не только частичным и различающимся по способу, но и всеобщим и абсолютным. Результаты действия или взаимодействия можно рассматривать с точки зрения подтверждения или неподтверждения. Подтверждение может варьировать по интенсивности и широте охвата, количественным и качественным характеристикам. Поддерживая одни проявления другого, мы не поддерживаем другие, реагируя на них равнодушно, поверхностно, невнимательно и т.п.

Модальности подтверждения или неподтверждения могут разниться, например, подтверждение через ответную улыбку (визуальное), через рукопожатие (тактильное), через словесное выражение симпатии (аудиальное). Ответ, содержащий в себе подтверждение, релевантен инициирующему действию, он указывает на признание этого действия и соглашается с его важностью, по крайней мере, для самого инициатора. Реакция подтверждения — это прямой ответ, ответ “по существу дела” или “в том же разрезе”, что и инициирующее действие. Ответ, подтверждающий отчасти, не обязательно состоит в согласии, стремлении угодить или доставить удовольствие. И отказ может служить подтверждением, если он прямой, а не косвенный, признает инициирующее действие как факт, соглашаясь с его значимостью и правом на существование.

Существуют разные уровни подтверждения и неподтверждения. Действие может подтверждаться на одном уровне и не подтверждаться на другом. Некоторые формы “отвержения” предполагают ограниченное подтверждение — понимание того, что отвергается, и желание откликнуться на то, что отвергается. “Отвергаемое” действие воспринято, и такое восприятие показывает, что оно учитывается как факт. Прямое “отвержение” — это не перевод разговора на другую тему, высмеивание или лишение силы еще каким-либо способом. Оно не нуждается ни в том, чтобы недооценивать, ни в том, чтобы преувеличивать первоначальное действие. Оно не равняется безразличию или глухоте.