2015-05-20
158
Насколько мы переживаем мир по-разному, настолько мы, по существу, живем в разных мирах. “Мир полон людей, следующих сквозь все те же побуждения и те же обстоятельства, но несущих в своей глубине и распространяющих вокруг себя миры, столь же взаимно удаленные, сколь созвездия в небе” (Mounier, 1952). И в то же время Мир — мир вокруг меня, мир, в котором я живу, мой мир — есть в самой структуре, самой ткани своего образа бытия-для-меня, не исключительно мой мир, но и твой мир тоже, он окружает и тебя, и его, это общий мир, единственный мир — Мир.
Не существует обязательной корреляции между публичностью опыта, его реальностью и возможностью сопричастности к нему. Люди могут быть бесконечно одиноки в своем переживании самых публичных зрелищ; и более всего вместе в своей сопричастности к самым “реальным” и в то же время безусловно приватным событиям. Совместность переживания может быть признаком самой искренней и подлинной связи между двумя людьми или признаком самого низкого и презренного рабства. Фантазия может переживаться каждым из них по отдельности как нечто внутреннее или внешнее, приватное или публичное, разделяемое или неразделяемое, реальное или нереальное.
По иронии, нередко то, что я считаю самой что ни на есть публичной реальностью, оказывается тем, что другие считают моей самой интимной фантазией. А то, что я считаю моим самым интимным “внутренним” миром, оказывается тем, что я имею наиболее общего с другими человеческими существами.
Психоаналитик описывает свое переживание в определенные моменты групповой работы, когда он “чувствует, что им манипулируют, как будто бы он играет роль (неважно, можно ли определить, какую именно) в чьей-то чужой фантазии или готов это сделать за счет того, что задним числом можно назвать лишь временной потерей проникновения в ситуацию, ощущением переживания сильных эмоций и в то же время убежденностью, что их существование полностью оправдывается объективной ситуацией, не требуя обращения к более глубокому объяснению их происхождения” (Bion, 1955, курсив мой).
Этот эффект отчуждения подкрадывается незаметно. Мы все склонны втягиваться в социальные системы фантазии (Jaques, 1955) с потерей собственной идентичности в этом процессе и только ретроспективно осознаем, что это произошло. Бион продолжает: “Я уверен, что способность вытряхнуть “я” из цепенящего ощущения реальности, которое сопутствует этому состоянию, есть первое, что необходимо аналитику в группе...”.
Потеря собственного восприятия и собственных оценок, которая происходит вместе с занятием ложной позиции (вдвойне ложной в том смысле, что ее ложность не видна тому, кто ее занимает), “становится реальностью” только задним числом. Ложная позиция не обязательно полностью “безвыигрышная”3. Позже я собираюсь говорить о некоторых затруднениях при попытке занять безвыигрышную позицию или высвободиться из нее. Человек во вдвойне ложной позиции чувствует себя “подлинным”, “реальным”; не “ ощущая ” собственного оцепенения, он обездвижен и лишен собственных ощущений этим самым чувством “реальности”. Вытряхнуть “я” из ложного чувства реальности — значит навлечь дереализацию, которая ложно считается нереальностью. Только тогда у тебя есть возможность постичь систему социальной фантазии, в которой находишься. Нормальное состояние — это когда ты настолько погряз в своей погруженности в системы социальной фантазии, что принимаешь их за нечто реальное. Множество образов было использовано, чтобы напомнить нам об этом обстоятельстве. Мы мертвы, но думаем, что мы живы. Мы спим, но думаем, что мы бодрствуем. Мы грезим, но принимаем наши грезы за реальность. Мы — расслабленные, увечные, слепые, глухие, больные. Но мы больные вдвойне, мы дважды потеряли сознание. Наши дела так плохи, что мы больше не чувствуем себя больными, как это часто случается при смертельных заболеваниях. Мы безумны, но не догадываемся об этом.
Ошибка здесь скорее не в содержании, а в категории. Мы осознаем содержание опыта, но не отдаем себе отчета в том, что это иллюзия. Мы видим тени, но принимаем их за сущности. Близкая по смыслу ошибка категории — это смешение модальностей опыта. Мы с легкостью замечаем, когда другие впадают в подобное заблуждение, но совсем иное дело, когда это происходит с нами самими.
Мы можем видеть теперь, что любая дисциплина, провозглашающая себя “научной” в том смысле, в котором этот термин обычно используется в наши дни, и в то же время непосредственно связанная с категоризацией опыта и такими материями, как бессознательное и “бессознательная фантазия”, находится в очень большом и весьма характерном затруднении по поводу своего собственного критерия достоверности.
Нельзя рассчитывать на то, что твое впечатление, что другой вдвойне отчужден, будет подтверждено прямым свидетельством этого другого. Если бы другой мог согласиться с тобой, ты бы оказался неправ. Здесь легко можно занять позицию, что отказ или неспособность другого видеть мою правоту есть доказательство того, что я прав. Достоверно лишь то, что я мог бы оказаться частично неправ, если бы он все-таки согласился с тем, что я говорю, потому что тогда я ошибался бы, думая, что он неспособен видеть то, что, по моему мнению, могу видеть я. Можно пойти еще дальше и сказать: но он “реально”, “на самом деле” не понимает; это псевдоинсайт.
“Деперсонализация” может не переживаться как потеря каких-либо личностных атрибутов тем, кому аналитик приписывает деперсонализацию. Нужно всегда уточнять, когда сталкиваешься с употреблением этого термина, относится ли термин “деперсонализация” к состоянию, которое “я” приписывает самому “я”, или же это атрибуция, совершаемая по отношению к другому, идущая вразрез с самоатрибуцией другого.
Человек в отчужденной ложной позиции в системе социальной фантазии, который начинает частично догадываться о своем положении, может дать “психотическое” проявление своего частичного понимания действительной ситуации как фантазии, заявляя, что он подвергается воздействию ядов, которые ему подбрасывают в пищу, что у него отняли его мозги, что его действия контролируются извне и т.п. Мании подобного рода представляют собой частично достигнутую дереализацию — реализацию.
Все группы работают посредством фантазии. Тот тип опыта, который дает нам группа, есть одно из важнейших оснований, если (для некоторых людей) не единственное основание для того, чтобы находиться в группе. Что же люди хотят получить из опыта существования в определенном наборе человеческих коллективов?
Накрепко спаянные группы, которые возникают в некоторых семьях и других формированиях, держатся вместе потребностью обрести псевдореальный опыт, который возможен только в такой модальности опыта, как фантазия. Это значит, что семья переживается не как модальность фантазии, но как “реальность”4. Однако “реальность” в этом смысле является не модальностью, а качеством, которое способно накладываться на любую модальность.
Если член семьи обладает выигрышной позицией внутри системы семейной фантазии, импульс покинуть систему в том или ином смысле, похоже, приходит к нему только извне системы фантазии. Мы меняемся в своей готовности и в своем стремлении выйти наружу из систем бессознательной фантазии, которые мы считаем нашей реальностью. Пока мы находимся в очевидно выигрышной позиции, мы ищем любое основание, чтобы не допустить мысль, что мы существуем в ложном ощущении реальности и нереальности, защищенности или незащищенности, идентичности и отсутствия идентичности.
Ложное, социальное чувство реальности неотделимо от фантазии, неопознаваемой как таковая. Если Пол начинает пробуждаться от системы семейной фантазии, он может классифицироваться своей семьей только как сумасшедший или же негодяй, поскольку для них их фантазия есть реальность, а все, что не их фантазия — нереально. Если он свидетельствует в пользу некоего опыта, выходящего за пределы того, что кажется им реальным и истинным, это может говорить только о том, что он запутался в прискорбном сплетении выдумки и обмана, объясняя им, что то, что известно им как реальное и истинное, есть прискорбное сплетение выдумки и обмана, когда они объясняют ему, что то, что он знает как реальное и истинное (например: Бог наделил его особой миссией разоблачить то, что они принимают за реальное, как прискорбное сплетение выдумки и обмана, и для этой цели он разгуливал, не стыдясь, нагишом по главной улице города, и ему дела нет до того, что он позорит семью), есть прискорбное сплетение выдумки и обмана, от которого ему нужно лечиться.
Обычное состояние — это находиться в устойчивой и выигрышной позиции в системах фантазии узла5. Чаще всего такое состояние называется иметь “личность”. Мы никогда не понимаем, что находимся в этом. Мы никогда даже не помышляем о том, чтобы вырваться на свободу. А тех, кто пытается вырваться и говорит, что и нам следовало бы, мы терпим как неизбежное зло, наказываем или обходимся с ними как с безобидными больными или помешанными.
Человек может быть помещен в безвыигрышную позицию, заключающуюся в наборе несовместимых позиций. Когда его положение в системе социальной фантазии становится таковым, что он не может ни оставаться в своей собственной фантазии, ни покинуть ее, его позиция становится безвыигрышной.
То, что называется психотическим эпизодом у одного человека, часто может быть понято как особого рода кризис во взаимном опыте узла, так же как и в его поведении (см. Laing и Esterson, 1964; Laing, 1967).
Единственный путь, которым можно попробовать выбраться из семьи, это загнать семью внутрь себя самого, так что можно быть снаружи собственного нутра и, таким образом, быть свободным. Но куда бы вы ни пошли, вам придется идти куда-нибудь еще и еще, так что вы решаете остановиться и обзавестись каким-нибудь местом, чтобы звать его своим собственным.
Чем большая существует потребность в том, чтобы выбраться из безвыигрышной позиции, тем меньше шансов на то, чтобы добиться этого. Чем более безвыигрышным является положение, тем труднее из него выбраться. Эта тавтология стоит того, чтобы поразмышлять над ней.
Под безвыигрышной я имею в виду позицию, которую невозможно покинуть и в которой невозможно оставаться.
Находясь в отчужденной безвыигрышной позиции, мы не осознаем этого. Отсюда следует, что выйти невозможно. Коль скоро Пол осознает, что он в футляре, он может попытаться выбраться из него. Но так как для них футляр — это весь мир, то выбраться из футляра — это все равно что шагнуть в бездну, вещь, которой никто из любящих его просто не может перенести и которой они не позволят случиться.
Для дальнейшего понимания связанности, а может быть, и повязанности людей во взаимном опыте мы должны будем показать, как каждый из них оказывает влияние на фантазию остальных, так что его фантазия и их фантазия или все больше сближаются между собой, или расходятся в противоположные стороны все дальше и дальше. Чем больше расстояние между переживанием ситуации одним человеком и переживанием других в “той же самой” ситуации, тем в больший диссонанс начинают вступать его действия с действиями остальных. В определенный момент в нарастании рассогласования опыта и диссонанса действий, тот, кто в меньшинстве, начинает оцениваться большинством как “не наш”.
“Реальность” смещается от относительной к абсолютной. Чем больше человек, о котором мы думаем, что он абсолютно не прав, думает, что он абсолютно прав, а мы абсолютно не правы, тем скорее этот человек должен быть уничтожен, пока он не погубил себя сам или не погубил нас. Мы (конечно же) не имеем в виду, что мы хотим уничтожить его. Мы хотим спасти его от ужасного заблуждения, что мы хотим уничтожить его. Неужели он не видит, что единственное, что мы хотим сделать, это уничтожить его заблуждение? Его заблуждение в том, что мы хотим его уничтожить. Его заблуждение — это уверенность в том, что мы пытаемся втыкать иглы ему в глаза. Тот, кто думает, что люди втыкают иглы ему в глаза, может пойти к психиатру, чтобы подвергнуться лоботомии посредством игл, воткнутых ему в глаза, так как он предпочел бы скорее поверить в то, что он свихнулся, чем в то, что такое могло быть на самом деле.
Качество реальности, переживаемое внутри узла фантазии, может быть притягательным. Снаружи холодно, пусто, бессмысленно, там все нереально. Нет ни желания, ни, слава Богу, возможности уйти.
Уйти, без сомнения, нелегко. Но для некоторых людей система фантазии узла есть омерзительный ад, а не приятная передышка, и они хотят вон оттуда. Но это нехорошо, хотеть вон, это свидетельствует о неблагодарности. Это безумие — рваться наружу, там — бездна и хаос, там — дикие звери. И кроме того, не беспокойся, даже несмотря на твое отступничество и неблагодарность, ты можешь все-таки благодарить нас за то, что мы не позволим тебе улизнуть. Доктор тебе объяснит, что ты на самом деле не хочешь уйти, ты просто пятишься от нас, потому что боишься получить нож в спину. Ты ведь знаешь, мы не сделаем этого.
Выбор в фантазии становится выбором между тем, чтобы окончательно задохнуться внутри, и тем, чтобы рискнуть открыть свое “я” всему, что только есть устрашающего и угрожающего вовне. Но как только ты минуешь дверь в пространство, которое в настоящий момент есть внутреннее, ты попадаешь обратно прямо в изнанку внутреннего, которое ты вывернул с лица на изнанку, чтобы попасть наружу того, внутри чего ты был. Так что как только ты проходишь в эту дверь таким образом, ты тем больше внутри, чем больше ты думаешь, что ты снаружи6.
Когда внешнее и внутреннее вывернуты наизнанку, так что внутреннее-внешнее для А есть внешнее-внутреннее для Б, и оба мыслят в “абсолютных” категориях, то значит, мы достигли крайней степени расхождения взаимного опыта в нашей культуре — психиатры, психически здоровые, и пациенты, психически больные. Психиатр в такой ситуации чужд сомнений относительно постановки диагноза: пациент является психотиком и не догадывается об этом. Пациент считает, что это психиатр психически ненормален и не догадывается об этом. Пациент — это психотик и не догадывается об этом, потому что он считает, что психиатры — это опасные безумцы, которых следовало бы запереть для их же собственной безопасности, и если другие люди так основательно обработаны полицией мысли7, что даже не видят этого, то он намерен что-нибудь предпринять, чтобы исправить положение.
Выход наружу — через дверь. Однако в рамках фантазии узла уйти — это значит поступить неблагодарно, жестоко, губительно для себя или других. Первые шаги приходится предпринимать еще внутри фантазии, прежде чем она может быть разгадана как таковая. И здесь существует риск потерпеть поражение и сойти с ума.
Некоторые “психотики” рассматривают кабинет психоаналитика как относительно безопасное место для рассказа кому-нибудь, что они думают на самом деле. Они готовы вести себя как пациенты и даже поддерживать правила игры, оплачивая услуги аналитика при условии, что он не будет их “лечить”. Они даже готовы притвориться излеченными, если ему покажется неудобным иметь клиентуру, которая не обнаруживает явного улучшения.
Ну что ж, соглашение, не лишенное оснований.
Глава 3
Притворство и уклонение
Давайте посмотрим на этого официанта в кафе. Его движения быстры и уверенны, немного слишком стремительны и точны, он приближается к посетителям чуть-чуть быстрее, чем нужно, он склоняется перед ними чересчур услужливо, его голос, его глаза выражают слишком большое внимание к тому, что скажет клиент, но вот он возвращается, имитируя своей походкой отточенные движения некого автомата, с безрассудством канатоходца неся свой поднос, находящийся в неустойчивом равновесии, которое он постоянно восстанавливает легким движением плеча и руки. Все его поведение напоминает нам игру. Он старается, чтобы его движения сочетались друг с другом, как приводящие друг друга в действие детали механизма, даже его мимика и голос кажутся механическими; он придает себе быстроту и стремительность неодушевленных объектов. Он играет, он забавляется. Но во что он играет? Нам не понадобится долго наблюдать за ним, чтобы ответить на этот вопрос: он играет в официанта в кафе1.
Жан-Поль Сартр
Наше восприятие “реальности” является в полной мере достижением нашей цивилизации. Воспринимать реальность! Когда же люди перестали ощущать, что то, что они воспринимают, нереально? Возможно, ощущение и сама мысль, что то, что мы воспринимаем, реально, возникли совсем недавно в человеческой истории.
Сидишь в комнате. Представляешь, что комната не реальна, а вызвана в воображении: (А-В). Притворившись до почти полной убежденности, что комната воображаема, начинаешь делать вид, что она все же реальна, а не воображаема: (В-А1). Кончаешь тем, что притворяешься, что комната реальна, не воспринимая ее как реальную.
Уклонение — это такое отношение, при котором ты притворяешься, что ты — это не ты; затем притворяешься, что выходишь из этого притворства, так что создается впечатление, что ты возвращаешься обратно в первоначальную точку. Двойное притворство симулирует отсутствие притворства. Единственный способ “поймать” свое подлинное первоначальное состояние — это отказаться от первого притворства, но стоит только усугубить его вторым притворством, и уже не видно конца последовательности возможных притворств. Я — это я. Я притворяюсь, что я — это не я. Я притворяюсь, что я — это я. Я притворяюсь, что я не притворяюсь, что притворяюсь...
Позиции А и А1 на окружности отделены непроницаемым барьером, более тонким и прозрачным, чем можно себе вообразить. Начнем с А и переместимся в направлении к В. Вместо того чтобы вернуться по часовой стрелке к А, продолжим движение против часовой стрелки к точке А1. А и А1 — совсем рядом друг с другом и все же бесконечно далеки. Они так тесно примыкают друг к другу, что можно сказать: “Чем А1 хуже А, если она неотличима от А?” Можно при этом знать, что живешь за невидимой завесой. Нельзя увидеть, что отделяет тебя от тебя самого. Анна Фрейд (1954) вспоминает ребенка из книги А. Милна “ Когда мы были совсем юными ”:
“В детской этого трехлетнего малыша есть четыре стула. Когда он сидит на первом, он бывает путешественником-первооткрывателем, плывущим вверх по Амазонке сквозь ночную тьму. На втором он лев, пугающий своим ревом няню; на третьем — капитан, ведущий по морю свой корабль. Но на четвертом, высоком детском стульчике он пытается притворяться, что он — это просто он сам, всего лишь маленький мальчик”.
Если “он” преуспеет в притворстве, что он — это “просто” он сам, маска станет лицом, и он сам начнет думать, что каждый раз, когда он ведет себя так, как будто бы он — это не “просто маленький мальчик”, он притворяется, что он — это не просто он сам. Мне кажется, большинство трехлетних детей при поддержке родителей, которые, в свою очередь, поддерживаются такими авторитетами, как Анна Фрейд, приближаются к тому, чтобы успешно притворяться просто маленькими мальчиками и девочками. Именно в этом возрасте ребенок отрекается от своего свободного порыва и самозабвения и забывает, что он только притворяется просто маленьким мальчиком. Он становится просто маленьким мальчиком. Но он не в большей мере — это просто он сам, потому что он теперь просто маленький мальчик, чем тот мужчина — это просто он сам, потому что он — это официант в кафе. “Просто маленький мальчик” — это просто то, что думают многие специалисты по детям о том, что есть такое трехлетнее человеческое существо.
Спустя шестьдесят лет этот человек, уверенный, что он был “просто маленьким мальчиком”, которому нужно было научиться кое-каким вещам, чтобы стать “взрослым мужчиной”, и затвердивший кое-какие другие вещи, которые большие мужчины должны говорить маленьким мальчикам, из взрослого мужчины начинает становиться стариком. Но внезапно он начинает вспоминать, что все это была игра. Он играл в маленького мальчика, во взрослого мужчину, а теперь благополучно играет в “старика”. Его жена и дети начинают сильно беспокоиться. Друг семьи — психоаналитик объясняет, что гипоманиакальное отрицание смерти (понятие, которое он почерпнул у экзистенциалистов) нередко встречается у определенных людей, особенно успешных; это возврат к инфантильному всемогуществу. С этим, возможно, удастся справиться, если он поддерживает общение с какой-либо религиозной группой. Было бы неплохо пригласить священника зайти пообедать. Нам нужно поостеречься, чтобы банковские вклады были в полной сохранности, просто на всякий случай...
Он пытается притвориться, что он — это “просто он сам, всего лишь маленький мальчик”. Но он не может вести себя так до конца. Трехлетний ребенок, который не очень успешно пытается притвориться, что он — это “просто маленький мальчик”, напрашивается на неприятности. Он, весьма вероятно, будет отправлен на психоанализ, если его родители имеют для этого средства. И горе шестидесятитрехлетнему человеку, если он не способен притвориться, что он — это “просто старик”.
Если в детстве у тебя не получается играть в то, что ты не играешь, когда ты играешь в то, что ты — это “просто ты сам”, то очень скоро возникает тревога по поводу твоего слишком затянувшегося инфантильного всемогущества. А если спустя шестьдесят лет ты осознаешь, как ловко ты притворялся, что даже не помнил все эти годы, что ты притворяешься, то обнаружишь, что окружающие думают, что ты слегка впал в старческий маразм. Попытаться ли тебе еще раз притвориться, теперь уже в том, что ты — это “просто маленький старичок”?
Джилл замужем за Джеком. Она не хочет быть замужем за Джеком. Она боится расстаться с Джеком. Поэтому она остается с Джеком, но представляет себе, что она не замужем за ним. В конце концов она уже не чувствует, что она замужем за Джеком. Поэтому ей приходится представлять себе, что она замужем за Джеком. “Мне нужно напоминать себе, что он — это мой муж”.
Обычный маневр. Уклонение — это способ закруглить конфликт без прямой конфронтации или принятия решения. Оно переигрывает ситуацию конфликта, вбрасывая в игру одну модальность опыта против другой. Джилл представляет себе, что она не замужем, затем представляет, что замужем. Спираль уклонений уходит в бесконечность.
Некоторые люди2 годами притворяются, что у них благополучные сексуальные отношения. Их жизнь становится основанной на притворстве, причем до такой степени, что они теряют различие между тем, что их на самом деле удовлетворяет или фрустрирует, и тем, что их притворно удовлетворяет или фрустрирует.
Сексуальное желание без сексуального удовлетворения. Джилл не получает настоящего удовлетворения от своих тайных выдуманных отношений, и все же ей не хватает сил отказаться от призрака отношений, чтобы дать дорогу обнаженной действительности. Стоит только довериться каким-то “реальным” отношениям, как тут же наступит разочарование, потому что они окажутся фальшивыми, как и все остальные. Когда ты знаешь, что имеешь дело со своим воображением, оно не создает тебе особых неприятностей. Беда, если ты начинаешь представлять себе, что то, что ты представляешь себе, реально.
Отношения-призраки возбуждают телесные переживания. Возлюбленный-фантом держит тело в постоянном напряжении. Этот непрерывный зуд возбуждения толкает к непрерывному поиску сексуальной разрядки. Воображаемая половая близость с фантомом пробуждает в теле реальные ощущения, однако не так просто добиться реальности их разрядки. Кое-кто говорит, что его чувства более реальны в воображаемой ситуации, чем в реальной. Джилл ощущает реальное сексуальное возбуждение, когда в воображении предвосхищает реальный половой акт, но когда доходит до дела, она каждый раз переживает лишь отсутствие желания и отсутствие удовлетворения. Жить в прошлом или в будущем может быть менее радостно, чем жить в настоящем, но зато там никогда не бывает такого крушения иллюзий. Настоящее никогда не будет тем, что уже случилось, или тем, что могло бы быть. В поисках чего-либо вне времени — лишь опустошающее чувство бессмысленности и безнадежности.
Чтобы длиться, уклонение требует вкуса к самому процессу, и один из способов — это сделать тебя пленником ностальгии. Чары прошлого никогда не должны ослабевать. В откровенном виде оно становится отталкивающим. Исчерпывающий пример тому в литературе — “Мадам Бовари”.
Время — пусто, оно лишено содержания. Упование на него столь же тщетно, сколь и тщетны попытки от него убежать. Нечто, присвоенное себе на все времена, которое длится и тянется бесконечно, принимает облик обманчивой вечности. Это попытка жить вне времени за счет жизни в каком-то отрезке времени, жить, позабыв о времени, в прошлом или в будущем. Настоящее никогда не наступает.
“Я” другого оказывается объектом уклонения, когда к другому относятся как к воплощению фантазии. Ты якобы принимаешь другого “как он есть”, но чем более ты полагаешь, что так обстоит дело, тем более ты обращаешься с ним как с воплощенным фантомом, “как будто бы” он иная, отдельная личность и в то же время как будто бы твоя неотъемлемая собственность. Другой выступает в роли “промежуточного объекта”, по выражению Винникотта (1958). Это еще одно притворство. В одном смысле или на одном уровне “я” признает, что другой — это другой, что это “личность”, а не “полуобъект” или вещь, однако полное принятие этого остается притворным. Особенно благоприятствует такой ситуации, когда другой вступает в сговор с твоим уклонением и подыгрывает твоим выдумкам. Характерно, что ты начинаешь пугаться и впадать в негодование, обнаруживая, что другой не является воплощением твоего прототипа другого. Живя таким образом, ты, может быть, часто обольщаешь себя надеждами, но что еще вероятнее, слишком часто испытываешь разочарования. Каждый следующий встречный может казаться оазисом в пустыне твоей действительности, но стоит к нему приблизиться, и он превращается в мираж. Примешивая к тому, что существует, то, что не существует, в этой почти незаметной, неуловимой путанице ты не усиливаешь потенциал ни того, ни другого, но выхолащиваешь и то, и другое, получая тем самым некоторую степень дереализации и деперсонализации, осознаваемых только отчасти. При этом ты живешь в своеобразном заточении. В своем бегстве от полноты жизни и обратно, в поисках полноты жизни ты можешь “внутренне” связать себя определенными отношениями с другими через воображаемое их присутствие для тебя, что и помыслить себе не могли люди с более простыми способами получать удовлетворение от жизни. Однако, не довольствуясь “всего лишь” воображением, ты можешь сделаться зависимым от других в надежде, что они будут воплощать в действительность твое воображение и помогать тебе уклоняться от пугающих и зловещих сторон твоей фантазии. Потребность воплотить фантазию в действительность, заставляющая искать фактически существующих других вместо воображаемых, может послужить причиной чрезмерной сложности и запутанности отношений с внешним миром. Ты хочешь добиться от фактически существующих других того удовлетворения, которое ускользает от тебя в воображении, и все время воображаешь себе удовольствия, которых тебе не хватает в “реальности”.
После нескольких месяцев любовной связи, которая началась как волшебное приключение, а теперь приносила все больше разочарований, перед взором Иветт замаячил близкий конец. Она представляла себе различные варианты окончательного разрыва, обнаруживая при том, что горько плачет, поглощенная воображением этих сцен. Она заметила, как это характерно для нее — проливать такие настоящие слезы и с таким чувством в ситуации, которую она сама выдумала и которая существует пока что только в ее воображении. Она сказала, довольно точно предвосхищая события, что “когда этот момент наступил бы”, она бы ничего не почувствовала. Действительный конец ее романа был скучным и прозаическим, лишенным всякого трагического или комического начала. Когда все окончательно завершилось, Иветт была спокойна и безмятежна в течение нескольких недель. Но затем начала драматизировать прошлое, так же, как драматизировала будущее. Она воскрешала в воображении прошлое, которое никогда не было ничем иным, кроме как ее воображением. Выдуманное прошлое задним числом становилось реальным прошлым. Чувства Иветт попадали в такт с ее настоящей ситуацией лишь тогда, когда ее любовная история только завязывалась так пленительно и многообещающе. Все остальное время она вымучивала чувства в действительно происходящей ситуации и, похоже, могла быть по-настоящему счастлива или несчастна только в воображении. Может быть, она уклонялась от переживания недвусмысленного поражения, но ценой того, что чувство недвусмысленного удовлетворения ускользало от нее.
Уклонение благодаря самой его природе очень трудно “прижать к стенке”. Такова его характерная особенность. Оно имитирует искренность двойным притворством. Можно придать этому маневру более четкие очертания, сравнивая его с некоторыми явлениями, исследованными в “ Разделенном Я ” (Laing, 1960).
В этой работе были даны описания modus vivendi3 при некоторых формах тревожности и отчаяния. Особое внимание я уделил той форме расщепления “я”, за которой скрывается разрыв бытия человека на бестелесный разум и обездушенное тело. При этой потере единства человек оберегает чувство, что у него есть “внутреннее”, “истинное “я”, которое, однако, нереализовано, тогда как “внешнее”, “реализованное” или “фактическое “я” — “фальшиво”. Мы пытались раскрыть эту позицию как отчаянную попытку приспособиться к единственной форме “онтологической незащищенности”.
“Человек с улицы” многое принимает как само собой разумеющееся: например, то, что у него есть тело, у которого есть внутренние и внешние аспекты; что вначале он родился, а в конце, с точки зрения биологии, умрет; что он находится в том или ином месте в пространстве; что он занимает то или иное положение во времени; что он продолжает существовать непрерывно при переходе от места к месту и от одного момента времени к другому. Обыкновенный человек не пускается в размышления над этими базовыми элементами своего бытия, он просто считает свой способ переживания себя и других “нормальным”. Однако есть люди, которые так не считают. Обычно их называют шизоидными. А шизофреник и вовсе не принимает как само собой разумеющееся то, что его собственная особа (а также другие люди) — это в достаточной мере воплощенное, живое, реальное, вещественное и непрерывное существо, которое остается “тем же самым” независимо от места и времени, в которых оно находится. В отсутствии этой “основы” ему остро недостает обычного чувства собственного единства, ощущения себя как начала собственных действий, а не робота, машины, вещи; чувства, что это он воспринимает и познает, а не кто-то другой использует его уши, его глаза и тому подобное.
