Жили-были в одном селе два брата, оба женатые. Старший был трудолюбив, бережлив и богат, и за какое дело ни брался, господь за него заступался, но детей у него не было. А младший брат был беден. Не раз бежал он от счастья и счастье от него, потому что был он ленив, неповоротлив в хозяйстве и неудачлив в делах; да и детей имел целую кучу! Жена у бедняка была женщина работящая, добрая, а у богатого – скупая и злая-презлющая.
У бедного брата – был бы он беден грехами! – все же пара волов имелась, да еще каких: сизых, молодых, высоченных, рога острые, на лбах отметины, а сами ширококостные, жирные, лучше не сыщешь – хоть в телегу впрячь, хоть на люди показаться, хоть землю пахать. Зато ни плуга, ни бороны, ни телеги, ни саней, ни тынжалы221, ни косы, ни вил, ни граблей – ничего нужного в хозяйстве и в помине не было у этого непутевого человека. Всякий раз, когда была в них нужда, шел он к другим, особливо к брату, у которого всего было вдоволь. А тому жена покою не давала:
– Брат не брат, – говорила она, – а денежки не родня.
– Так-то так, жена, да ведь кровь не вода. Уж если не я, то кто и поможет?
Жена, не зная, что сказать, умолкала и губы себе кусала. И все бы ничего, кабы не телега. Двух-трех дней, бывало, не пройдет, как снова Данила на пороге, просит телегу одолжить: то дров из лесу привезти надо, то муку с мельницы, то копны с поля, то еще невесть что.
– Слышь, брат, – сказал однажды старший меньшому. – Уже воротит меня от родства-то нашего! Есть у тебя волы, почему телегу не справишь? Мою ты вконец искалечил. Трах сюда, тарарах туда – пропадает телега. И потом знаешь, как говорится: отдай, поп, шпоры, сам кобылу пятками гони.
– Так-то оно так, – отвечал меньшой, почесывая голову, – но что же мне делать?
– Как что делать? Ты меня послушай. Волы у тебя рослые да красивые. Ступай на ярмарку, продай их и других возьми, поменьше и подешевле. На остаток телегу купишь и станешь хозяином.
– А ведь совет-то неплох. Так я и сделаю.
Побежал домой, вывел волов на веревке и побрел на базар. Но, как уже сказано, был он одним из тех, у кого собаки на ходу кусок из котомки тянут, и все дела свои делал навыворот. Город был неблизко, ярмарка подходила к концу. Но Даниле Препеляку сам черт не брат! Недаром же его Препеляком прозвали – только и было добра у него во дворе, что кол, сделанный его руками. Нахлобучил он кушму на голову, натянул на уши, и море ему по колено:
К дяде Ване –
Ноль вниманья;
К дяде Сене –
Пуд презренья!
Идет он, идет с Думаном и Телешманом222 на ярмарку; как стал подыматься по холму пологому, видит – шагает навстречу человек, перед собой новую телегу катит, только-только на рынке купленную: в гору толкает, под гору осаживает.
– Постой, приятель, – говорит Данила, у которого волы так и рвались с веревки к сочной и пышной гречихе, что у самой дороги росла. – Придержи-ка свою телегу, словом с тобой перекинусь.
– Я бы постоял, да она стоять не хочет. А о чем речь-то?
– Ишь, телега у тебя словно сама идет?
– Да вроде… Почти что сама. Не видишь разве?
– А знаешь что, приятель?
– Буду знать, если скажешь.
– Давай меняться: ты мне телегу, я тебе волов. Хватит мне с ними мороки: то сена им подавай, то загон ставь, то как бы волк не задрал, то еще чего… Уж как-нибудь ухитрюсь телегу толкать, особливо если сама идет.
– Шутишь, человече, или вправду говоришь?
– Не шучу, – отвечает Данила.
– Однако вижу, ты малый себе на уме… – говорит хозяин телеги. – Твое счастье, что я добрый сегодня; что ж, в добрый час! счастливо тебе телегой владеть, а мне волами!
Оставил ему телегу, сам с волами к лесу свернул и вскоре пропал из виду. А Данила про себя думает:
– Зд о рово же я его подковал… Только бы он не раздумал. Но вроде не цыган, не пойдет на попятный.
Впрягся в телегу, под гору домой топает.
– Го, телега чудная, го! Вот когда нагружу доверху, повезу мешки с мельницы или сено с поля, тогда не хуже катись!
А телега все вперед, вперед, словно обогнать его хочет.
Вот окончился спуск, подъем начинается. Толкай ее в гору, кто может! Данила туда, Данила сюда – обратно телега катится.
– На! Вот и вышла мне боком телега!
С большим трудом подал он телегу в сторону, подпер на месте, присел на дышло, думу думает:
«Вот так так! Коли я Препеляк Данила, то волов загубил, а коли нет, то телегу нашел. То ли я Препеляк, то ли нет…»
Глядь – человек мимо шагает, гонит козу на ярмарку продавать.
– Слушай, приятель, – говорит Данила. – Не отдашь ли козу взамен телеги?
– Да видишь ли… Коза у меня не попрыгунья какая-нибудь, к тому же и молочная.
– Что толковать впустую? Молочная-немолочная, бери телегу, отдавай козу!
Тот, конечно, спорить не стал: отдает козу за телегу. Потом попутных телег дождался, к одной из них свою привязал и отправился восвояси, а Данила с разинутым ртом на месте остался.
– Ладно, – сказал себе Препеляк. – Его-то, по крайности, зд о рово я обставил…
Потащил он козу на ярмарку. Но коза козой остается! Так во все стороны дергает, что вовсе ему опостылела.
– Поскорей бы до базара добраться, – говорит Препеляк. – Отделаться от такого добра.
Идет он, идет, а навстречу человек с базара возвращается с гуской под мышкой.
– Здорово, добрый человек, – говорит Данила.
– Дай боже здоровья!
– Не хочешь ли меняться? Бери у меня козу, давай взамен гуску.
– Вот и не угадал. Не гуска, а гусак. Я на семя его купил.
– Давай сюда! Я тебе тоже доброе семя дам…
– Коли еще добавишь чего, может, и уступлю. А нет, так счастье моим гусыням: такое потомство заведут через него, что только держись!
Словом, туда-сюда, один прибавляет, другой уступает – просватал-таки козу Препеляк! Хватает он гусака и дальше шагает, к ярмарке, а гусак у него в руках гогочет вовсю: га, га, га, га!!!
– Вот те на! От черта избавился, на батьку его напоролся! Оглохнуть можно. Ничего, сейчас я тебя поженю, негодник этакий!
Рядом человек кошелями торговал. Променял Данила гусака на кошель, что на длинных ремнях на шее носят. Берет он кошель, крутит, вертит в руках, потом говорит:
– Фу ты, пропасть, чего ж я наделал! Была пара волов таких, что любо-дорого посмотреть, а остался с пустым кошелем. Мэй, мэй, мэй! Ведь не впервой я в дорогу пускаюсь. А сегодня словно черт разум отнял.
Походил, походил он еще, глаза на ярмарку пяля, и к дому затопал. До села добрался и на радостях прямо к брату:
– Здравствуй, брат!
– Добро пожаловать, брат Данила! Долго же ты на ярмарке пропадал!
– Да вот так, брат; туда поспешил, обратно людей насмешил.
– Ну, а вести какие с базара несешь?
– Не ахти какие. Волы мои, бедняжки, как в воду канули.
– А что, зверь какой напал или выкрали их у тебя?
– Какое? Своей рукой их отдал, брат.
Рассказал Данила все, как было, по порядку, от начала до конца.
– Словом, – говорит, – чего там долго болтать? Была пара волов, а теперь один кошель, да и в том ветер свищет, дорогой брат.
– Ну, по правде сказать, большой ты простак!
– Что ж, брат, зато теперь набрался я ума-разума. Хотя и то сказать, толк-то какой?
Коль есть умишко,
То нет излишка.
Коль мед есть сладкий,
То нету кадки.
На, бери себе кошель, нечего мне с ним делать. Но Христом богом тебя заклинаю, в последний раз одолжи мне телегу с волами: дровишек из лесу привезу жене и детям, а то у них, бедняжек, ни искры в печи! А уж дальше – будь что будет, не стану тебя больше тревожить.
– Тьфу! – молвил брат, выслушав его до конца. – Видать, господь населил эту землю кем смог. Ступай, бери телегу, только знай, что это в последний раз.
Даниле только того и надо. Сел в телегу, погнал волов. Приехал в лес, приглядел дерево потолще, вплотную подал телегу. Не выпряг волов, стал дерево рубить, чтобы сразу оно в телегу свалилось. Уж таков был Данила Препеляк! Стучит он по дереву, стучит и – пырр! валится тяжелый ствол, телегу в щепки, волов насмерть!
– Ну вот! Насолил же я брату! Что теперь делать-то! Я так думаю, что хорошо, то не худо: Данила напутал, Данила и распутай. Может, уломаю брата, даст он мне кобылу. Убегу с нею, куда глаза глядят; жену с ребятишками оставлю на милость всевышнего.
С этими словами пошел он и, по лесу идучи, заблудился. Долго плутал, пока, наконец, не найдя дороги, набрел на какой-то пруд; увидев лысух на воде, запустил в них топором, чтобы хоть одну птицу убить, отнести брату в подарок… Лысухи, однако, не будучи ни слепыми, ни мертвыми, улетели; топор пошел ко дну, а Препеляк стоит на берегу, рот разинул.
– Эх! Не везет мне сегодня! Вот так денек! Видать, кто-то за мной по пятам ходит!
Пожал он плечами и дальше пошел. Брел, брел, еле дорогу отыскал. Приходит в деревню к брату и такую околесицу несет – ни в какие ворота не лезет.
– Брат, пособи мне еще и кобылой, верхом волов погонять! Ливень большой прошел по лесу, и такая теперь грязь да гололедь – на ногах не устоишь.
– Мэй, – отвечает брат, – видать, в монастырь тебе идти надо было, а не среди людей жить, всем досаждать, жену и детей мучить. Вон с глаз моих! Ступай, куда глухой колесо отнес, а немой кобылу погнал, чтоб духу твоего здесь больше не было!
Кобылу! Уж Данила-то знает, куда ее гнать – волам поклониться и с телегой попрощаться. Вышел он во двор, схватил топор, вскочил на кобылу, и поминай как звали! Когда спохватился брат – ищи ветра в поле! Уже Препеляк у пруда, топор свой ищет, и тут-то припомнились ему слова брата, что, дескать, ему бы, Даниле, монахом быть.
– Поставлю-ка я монастырь на этой лужайке, да такой, чтобы слава о нем по всему свету пошла, – сказал он. И тут же взялся за дело. Сперва крест смастерил и всадил в землю – место отметить. После в лес отправился, стволы подходящие высматривать: один для столба пригоден, другой для фундамента, третий на балку, четвертый на сваю, пятый на било; а пока он про себя бормочет да бормочет, вылезает из пруда черт и прямо к нему:
– Ты чего тут строить собрался, человече?
– Сам не видишь разве?
– Да ты погоди! Не валяй дурака. Пруд, и лес, и все это место – наше.
– Может, скажешь, что и утки на воде тоже ваши, и топор мой, что на дне озера? Вот я вас научу все на свете к рукам прибирать, отродье рогатое!
Что было черту делать? Бултых в воду, докладывает самому Скараоскому про человека божьего с норовом чертовым. Затревожились черти, посовещались между собой, и Скараоский, чертов начальник, отправляет к отшельнику Даниле одного из них с буйволовым бурдюком, полным золота, только бы Данила убрался с этих мест.
– На, бери деньги! – говорит чертов посол Даниле, – сматывайся подобру-поздорову.
Глянул Препеляк на крест, глянул на черта, на золото… пожал плечами и говорит:
– Ваше счастье, нечисть поганая, что деньги мне дороже отшельничества, а то бы я вам показал!
Отвечает черт:
– Не противься ты, человече, владыке ада; бери лучше деньжата и уходи восвояси.
Оставляет черт деньги и возвращается в пруд, а там Скараоский вне себя от утраты денег таких огромных, на которые множество душ купить можно.
Препеляк между тем думу думает, как бы деньги поскорее домой переправить.
– Ладно, – говорит Данила. – Как-никак деньги такие на дороге не валяются. Монастыри надо строить, коли охота, чтобы черти тебя уважали, сами золото к ногам тебе клали.
Пока прикидывал он, как бы деньги домой свезти, является к нему из пруда другой черт и говорит:
– Слышь, человече! Передумал мой господин: надо сперва силами померяться, а уж потом деньги возьмешь.
«Вот так так!» – вздохнул про себя Препеляк. Но, как говорится: молодой красив, а богатый сметлив. Нахватался уже Данила ума-разума.
– Померяться? А как же нам меряться-то?
– А вот как: перво-наперво, кто из нас двоих кобылу твою на спину взвалит и трижды пруд обежит, не передохнув и на землю ее не поставив, тому и деньги достанутся.
Сказал, кобылу себе на плечо вскинул, мигом трижды пруд обежал. Стало Препеляку от чертовой прыти не по себе, однако взял он себя в руки и говорит:
– Ну, Микидуца223, я думал, ты посильнее будешь. Ты кобылу себе на спину взвалил, а я ее меж ногами держать буду. – Вскочил на кобылу и сразу, без передышки, трижды вокруг пруда объехал. Подивился черт и – что было делать? – другое придумал:
– Наперегонки давай побежим.
– Микидуца, Микидуца! Ты с кем же это вздумал бежать наперегонки?
– А что?
– Иди-ка сюда, покажу тебе…
Пробрался он с чертом в кустарник, а там заяц спит.
– Видишь, маленький такой, спит, в клубок свернулся?
– Вижу.
– Это сынок мой меньшой. Ну, держись! Я его вспугну, а ты догоняй! – И как закричит: – У-лю-лю! На-на-на!..
Вскинулся заяц, а черт за ним. Скачут, скачут, пока не потерял черт зайца из виду. Давно ли все над Препеляком смеялись, а теперь стал он над самим чертом потешаться. Стоит Данила, за живот держится, хохочет над чертовой глупостью, а тут и черт прибегает, весь запыхался:
– Ну, и проворен же твой сынишка, правду сказать! Только его поймать изготовился, а он возьми да исчезни из виду, поминай как звали!
– В батьку своего пошел, маленький, – говорит Данила. – Ну, так как же не прошла охота со мной тягаться?
– Держи карман шире!.. Лучше давай в борьбе померяемся.
– В борьбе! Что ж, давай, коли жизнь надоела. Мэй! слыхал я от стариков, что, мол, черти себе на уме, а погляжу на тебя, ну чем не круглый дурак? Слушай. Есть у меня дядя, старый-престаренький. Девятьсот девяносто девять лет ему и пятьдесят две недели. Сможешь его побороть, тогда и со мной потягаешься. Только я так считаю, что утрет он тебе нос.
С этими словами пошел он, сделав черту знак следовать за ним.
Отшельником будучи, в поисках диких кореньев и малины, обнаружил как-то Данила в глубине леса, под большими камнями, медвежью берлогу. Вот подходят они к той берлоге, и говорит Данила:
– Здесь живет мой дядюшка. Входи смело. Он там в золе дрыхнет, нос в головешку уткнул. Говорить только не может, зубы у него выпали лет тыщу с лишним назад.
Черт, когда делать ему нечего, известно, что делает… входит в берлогу, хвостиком закрученным перед носом у дядюшки водит. Этого не хватало Топтыгину! Как взъярится, как выскочит из берлоги, хвать чертяку под мышку и так прижал, что из бедного черта едва дух не вылетел, глаза на лоб вылезли, словно две луковицы.
– Ну, вот! Не искал беды, а нашел, – говорит Данила, поглядывая издали и давясь со смеху.
Извернулся чертяка, изловчился невесть как, – выскочил из лап Топтыгина. Как увидел Данила черта живым-невредимым… кинулся вызволять его.
– Оставь, человече; оставь, не прикидывайся. Знал ведь, какой грубиян у тебя дядя, зачем послал меня с ним бороться?
– А что? Не понравилось? Теперь со мной давай!
– С тобой, и только с тобой, в гиканье тягаться будем. Кто громче гикнет, тому и деньги достанутся.
«Ладно, – думает Данила, – ужо я тебе гикну!..» А сам говорит:
– Мэй, Микидуца, гикни-ка ты сперва, послушаю, как у тебя получается.
Раскорячил чертяка ноги, одну на восток упер, другую на запад, руками намертво за хляби небесные ухватился, разинул рот шире ворот и как гикнет – содрогнулась земля, ахнули долины, заклокотали моря и рыбы в них переполошились; чертей из пруда высыпало видимо-невидимо, и еще немного – раскололся бы свод небесный. А Данила сидит себе верхом на бурдюке, набитом деньгами, и в ус не дует.
– Ишь ты! Неужто громче не можешь? Почти тебя не слышно. А ну, гикни еще разок!
Гикнул чертяка еще страшнее.
– Теперь еще меньше тебя слышу. Еще разик давай!
Гикнул черт в третий раз, да так, что едва не надорвался.
– А теперь и вовсе не слышно… Мой, что ли, черед пришел?
– Вроде твой…
– Мей, Микидуца! Теперь, когда гикну я, непременно оглохнешь, мозги из черепа выпрыгнут. Понятно? Но поскольку я тебе друг, послушай моего совета.
– Какого совета?
– Дай-ка завяжу тебе полотенцем глаза и уши, коли еще пожить охота…
– Что хочешь и чем хочешь вяжи, только бы не умереть мне!
Стянул Данила черту накрепко глаза и уши повязкой, будто в жмурки играть, схватил дубовую толстую палку (потому что, хоть он и отшельник, Данила, а все-таки больше в дубину верил, чем в святой крест) и бац его, черта, по правому виску!
– Ой, хватит, больше не гикай!
– Нет, Сарсиала, шалишь! Ты разве не трижды гикал?
И трах его по левому.
– Ой, ой, довольно!
– Нет, не довольно! – и еще разок во имя отца дает.
– Ай, ой! – истошно завопил черт. И как был, с завязанными глазами, жалобно стеная, извиваясь змеей, кинулся в пруд, а там уж поведал самому Скараоскому обо всем происшедшем и что, мол, с этаким колдуном шутки плохи.
А Данила сидит у своего бурдюка и тяжко вздыхает. Ума не приложит, как бурдюк тот домой доставить. Но вот к нему третий черт является. В руках у него булава огромная, грохнул он булавой о земь и говорит:
– Мэй, человече! Теперь погляжу на тебя, каков ты есть. Кто из нас булаву эту выше подбросит, тому и деньги достанутся.
«Ну, Данила, – говорит Препеляк сам себе, – тут тебе крышка». Но, как говорится, нужда возчика учит. – Что же, бросай ты первый, чертяка!
Взял черт булаву и так высоко подбросил, что и не видать ее; лишь через три дня и три ночи упала она со страшным гулом и вошла в землю до самых недр, сотрясая опоры вселенной.
– Теперь ты бросай, – хвастливо сказал черт.
– Брошу, небось, только вытащи ее сперва на поверхность земли, чтоб и я кидал, как ты кидал.
Послушался черт и вытащил.
– Ну, теперь живее давай, некогда мне ждать.
– А ты потерпи, сатана, маленько, детишки тебя за полу не тянут.
Терпит чертяка, что ему делать? Немного времени прошло, вот и день погас. Небо стоит ясное, звезда со звездой переглядывается; высунул голову из-за холмов, месяц, слегка покачиваясь, озаряет землю.
– Ты чего же, человече, не бросаешь?
– Сейчас брошу, только заранее тебе говорю, попрощайся с булавой.
– Как так?
– Видишь, пятна вон там, на луне?
– Вижу.
– Это братья мои, что на том свете. До зарезу им железо требуется, лошадей подковать. Видишь, как мне руками машут, булаву подкинуть просят.
С этими словами берется Данила за булаву.
– Стой, голова безмозглая! Булава-то нами от прадедов в наследство получена, не отдадим ее ни за что на свете!
Выхватил черт булаву из Даниловых рук и во весь дух – к пруду. Бухнулся в воду, рассказал Скараоскому, как едва булаву не загубил. Разгневался Скараоский, вызвал к себе все сатанье, топнул ногой.
– Сейчас же, – кричит, – пусть отправляется один из вас и одолеет заклятого врага нашего!
Предстал перед ним один из чертей, весь дрожит.
– Слушаюсь, ваша низость! Иду выполнять нечистый ваш приказ.
– Ступай! И знай, если справишься, в должности повышу.
Понесся черт сломя голову, в один миг к отшельнику Даниле примчался.
– Слышишь, человече, – говорит черт. – Ты своими делами бесчестными все сатанье растревожил, но уж теперь от расправы не уйдешь. Давай будем клясть друг друга, и кто из нас в проклятьях искусней окажется, тому и достанутся деньги.
И как начал бормотать, заклинать да клясть, тут же лопнул глаз у Данилы. Бедный Препеляк! Видно, на роду ему было написано искупить грехи и кобылы братниной, и козы, и гусака-жениха, и волов, в лесу загубленных. Отозвались бедняге слезы гусынь обездоленных!
Господи, немало приходится выстрадать отшельнику праведному, когда удаляется он от суеты мирской, о божественном помышляя. Препеляк-отшельник вовсе теперь рассорился с чертом… И то сказать, есть ли что на свете чувствительней глаза? Скривился Данила от боли! Но как ни страдал, а взял себя в руки и говорит:
– Не запугаешь такими уловками, сатанинская нечисть! Будешь пальцы себе кусать, всю жизнь меня поминать будешь.
– Ладно, будет тебе языком трепать; проклинай давай, увидим, каков ты мастер.
– А ты взвали-ка бурдюк с деньгами на спину себе и ступай ко мне домой: не захватил я с собой отцовских проклятий. Понятно?
Сказал и уселся верхом на бурдюк; взвалил его черт вместе с бурдюком на плечи, быстрее мысли прилетел к дому Данилы Препеляка. Видят жена и дети Данилы – буйвол летит по воздуху. В страхе пустились наутек. Стал их Данила по имени кликать, и они, узнав его голос, остановились:
– Сынки мои милые, бегите скорее, несите сюда проклятия отцовские: чесалку да гребни для пакли!
Стали ребятишки со всех сторон сбегаться, проклятья отцовские несут. Пришел и на Данилову улицу праздник.
– Хватайте, ребятки, сударика этого, кляните его, сколько влезет, чтоб и ему по вкусу пришлось!
А с детьми, сами знаете, и черту не сладить. Навалились всем скопом и давай его драть. Завопил черт во все горло. Еле-еле из их рук вырвался. И как был, избитый, изувеченный, о деньгах и думать забыв, наутек пустился.
А Данила Препеляк, ни от кого больше обид не видя, распростившись с нуждой, ел да пил, да горя не знал до глубокой старости за одним столом с сынами сынов своих.