2015-05-25
253
В один день,-- говорит император,-- она вешает чистые занавесы во
дворце и записывается в противотабачный кружок. И когда я чувствую
потребность покурить, я должен прокрадываться в потемках к кучам этого
хлама".
"И так мы продолжали сидеть, император и я, и я рассказывал ему о моих
странствиях. И когда утверждают, что император был поджигателем, то лгут. В
эту ночь начался пожар, который уничтожил Рим. По моему мнению, он начался
от окурка сигары, который император бросил между ящиками. Ложь также и то,
что он в это время играл на скрипке. Он шесть дней делал все возможное для
того, чтобы остановить пожар, сэр".
Теперь я обнаружил новый запах у мистера Майкоба Адера. Я обонял не
мирру, не бальзам или иссоп. Нет,-- эманация была запахом скверного виски и
-- что было еще хуже! -- душком комедии того сорта, какую мелкие юмористы
публикуют, одевая серьезную и почтенную сущность легенды и истории в
вульгарную мещанскую ветошь, сходящую за некоторый род остроумия.
Я мог переносить Майкоба Адера, как самозванца, выдающего себя за
тысячадевятисотлетнего старика и играющего свою роль с приличием
респектабельного умопомешательства. Но в роли шутника, понижающего ценность
своей замечательной истории легкомыслием водевилиста, его значение
уменьшалось.
Вдруг, как бы угадав мои мысли, он переменил тон.
-- Простите, меня, сэр,--захныкал он:-- у меня иногда путается в
голове; я очень стар и не могу все запомнить...
Я понимал, что он прав, и что мне не следует пытаться примирить его с
римской историей; поэтому я начал расспрашивать его о других древних
личностях, с которыми он был близок в своих странствованиях.
Над моей конторкой висела гравюра, изображавшая рафаэлевских херувимов.
Еще можно было различить их формы, хотя пыль причудливыми пятнами изменяла
их контуры.
-- Вы называете их херувимами,-- прокудахтал старик,-- вы представляете
их себе с крыльями, в виде детей. А есть еще другой херувимчик, на ногах, с
луком и стрелами, которого вы зовете "Купидон". Я знаю, где их нашли. Их
пра-пра-прадед был козел. Как редактор, сэр, вы, вероятно, знаете, где стоял
Соломонов храм.
Мне казалось, что в... в Персии. Впрочем, я не знал наверно.
-- Ни в истории, ни в библии не сказано, где он стоял. Первые
изображения херувимов и купидонов были высечены на его стенах и колоннах.
Два самых больших, сэр, находились в самой священной части храма,
поддерживая балдахин над ковчегом, Но вместо крыльев, у них были рога, а
лица были козлиные. Внутри и вокруг храма насчитывалось десять тысяч козлов.
Ваши херувимы были козлами во времена Соломона, но живописцы ошибочно
переделывали рога в крылья. "Я также очень хорошо знал Тамерлана, хромого
Тимура. Это был небольшой человечек, не крупнее вас, с волосами цвета
янтарного чубука у трубки. Он похоронен в Самарканде. Я был на похоронах,
сэр. О, в гробу это был прекрасно сложенный человек, длиною в шесть футов, с
черными баками. "Я помню также, как в Африке бросали репами в императора
Веспасиана.
Я исходил весь свет, сэр, без малейшего намека на отдых. Так мне было
приказано! Я видел разрушение Иерусалима и гибель Помпеи при извержении. Я
был на коронации Карла Великого и на линчевании Жанны д'Арк... И куда бы я
ни пошел, везде начинались бури и революции, эпидемии и пожары. Так было
приказано. Вы слышали о Вечном Жиде? Все верно, за исключением того, что я
еврей. Но история лжет, как я уже говорил вам. Уверены ли вы, сэр, что у вас
нет капельки виски? Вы хорошо знаете, что мне предстоит еще много миль
дороги".
-- У меня нет никакого виски,-- сказал я,-- и, извините, я собираюсь
ужинать. Этот древний бездельник становился сущим наказанием. Он вытряхнул
затхлые испарения из своей древней одежды, опрокинул чернильницу и продолжал
нести свою нестерпимую околесицу.
-- Я не обращал бы на это внимания,--жаловался он,-- если бы не работа,
которую я должен исполнять в страстную пятницу. Вы, сэр, конечно, знаете,
про Понтия Пилата. Когда он покончил с собой, тело его было выброшено в
озеро на Альпийских горах. Теперь послушайте, какую работу я должен
исполнять каждую страстную пятницу. Старый дьявол спускается в озеро и
вытаскивает Пилата, а вода кипит и брыжзет, как в кипятильном котле. Старый
дьявол сажает тело на трон на скалах, и тут-то начинается мое дело.
О, сэр, вы пожалели бы меня! Помолились бы за Вечного Жида, который
никогда не был жидом, если бы видали весь ужас того, что я должен делать. Я
должен принести чашу с водой и стоять перед ним на коленях, пока он моет
руки. Заявляю вам, что Понтий Пилат -- человек, умерший двести лет назад,
вытащенный вместе с покрывающей его тиной, без глаз и с рыбами, вьющимися
внутри его, и с разлагающимся телом, сидит на троне, сэр, и моет руки в
чаше, которую я держу пред ним каждую страстную пятницу. Так было приказано!
Ясно, что сюжет далеко вышел из рамок столбца местных происшествий в
"Трубе". Может быть, здесь бы нашел работу врач по душевным болезням или же
человек, который вербует членов в общество трезвости, но с меня было
достаточно: я встал и повторил, что должен уйти.
При этих словах он схватил меня за сюртук, заползал по конторке и снова
разразился безутешными рыданиями. "В чем бы ни заключалось его горе,--
подумал я,-- оно должно быть искренним".
-- Ну, м-р Адер,--сказал я успокаивающим тоном:-- в чем же дело?
Он ответил прерывающимся голосом, сквозь мучительные рыдания:
-- Потому только, что я не хотел дать бедному Христу отдохнуть на
ступенях.
На его галлюцинацию, повидимому, не могло быть разумного ответа, однако
действие ее на него вряд ли заслуживало презрения. Но, не зная ничего, что
могло бы облегчить страдания старца, я снова сказал, что обоим нам надо
уходить из конторы.
Послушавшись, он поднялся наконец с моей конторки и позволил мне,
полуприподняв, поставить его на пол. Исступление горя лишило его языка;
свежесть слез отмочила кору горя. Память умерла в нем, по крайней мере, ее
связная часть. -- Я сделал это, -- бормотал он, когда я вел его к двери,-- я
-- сапожник из Иерусалима. Я вывел его на тротуар и при более сильном свете
увидел, что лицо его иссушено, морщинисто и искажено печалью, которая не
могла быть результатом одной лишь жизни. И вдруг в темном небе мы услышали
резкий крик каких-то больших пролетающих птиц. Мой Вечный Жид поднял руку,
наклонив при этом голову в сторону.
-- Семь Свистунов,--сказал он, как бы представляя давнишних друзей.
-- Дикие гуси,--ответил я, но признаюсь, что определить их число было
выше моих сил.
-- Они всюду следуют за мной,--сказал он.--Так было приказано! То, что
вы слышите,--души семи евреев, помогавших при распятии. Иногда они бывают
куликами, иногда гусями, но вы всегда увидите их летящими туда, куда я иду.
Я стоял, не зная, как распрощаться. Я посмотрел вниз по улице,
переступил с ноги на ногу, снова оглянулся и почувствовал, что волосы мои
становятся дыбом. Старик пропал. Вскоре волосы мои опустились,--я смутно
видел, как он удалялся з потемках. Но шел он так быстро и беззвучно,
походкой настолько не соответствующей его возрасту, что спокойствие мое было
не совсем восстановлено, хотя я и не знал, почему. В тот вечер я был так
безрассуден, что снял со своих скромных полок несколько покрытых пылью книг.
Я тщетно искал "Hermippus Redivvus", и "Salathiel", и "Pepis Collection". А
затем в книге, озаглавленной "Гражданин Мира", и в другой, вышедшей двести
лет назад, я напал на то, что искал.
Майкоб Адер, действительно, посетил Париж в 1643 году и рассказал
"Турецкому Шпиону" необыкновенную историю. Он претендовал на то, что он
Вечный Жид, и что...
Тут я заснул, так как мои редакторские обязанности в этот день были не
легки.
Судья Хувер был кандидатом "Трубы" в члены конгресса. Имея надобность
переговорить с ним, я зашел к нему рано на следующий день. Мы пошли вместе в
город по маленькой уличке, которой я не знал.
-- Слыхали вы когда-нибудь о Майкобе Адере?-- спросил я его, улыбаясь.
-- Да, конечно,-- ответил судья:-- кстати, это напомнило мне о
башмаках, находящихся у него в починке. Вот его лавчонка!
Судья Хувер зашел в грязную маленькую лавчонку. Я посмотрел на вывеску
и увидел на ней надпись: "Майк О'Бадер, сапожный и башмачный мастер".
Несколько диких гусей с резким криком пролетело в вышине. Я почесал за ухом
и нахмурился, а затем вошел в лавку.
Мой Вечный Жид сидел на табурете и тачал подметки. Он был вымочен
росой, запачкан травой, нечесан и жалок, и на лице его все еще виднелась
необъяснимая горесть, проблематичная печаль и эзотерическая скорбь, которая,
казалось, могла быть написана только пером веков.
Судья Хувер вежливо спросил о своих ботинках. Старый сапожник поднял
глаза и отвечал довольно здраво. Он несколько дней был болен, сказал он.
Завтра ботинки будут готовы. Он посмотрел на меня, и я заметил, что не
оставил следа в его памяти. Мы вышли и направились своей дорогой.
-- У старого Майка,--сказал кандидат,-- опять был припадок запоя. Он
регулярно каждый месяц напивается до бесчувствия, но он хороший сапожник.
-- его история?--спросил я.
-- Виски,--коротко ответил судья Хувер. -- Это объясняет все.
Я смолчал, но не удовольствовался этим объяснением. Когда представился
случай, я спросил о нем старика Селлерса, который жил у меня на хлебах.
-- Майк О'Бадер уже шил башмаки в Монтополисе, когда я приехал сюда
пятнадцать лет назад. Я догадываюсь, что горе его от виски. Раз в месяц он
сбивается с пути и остается в таком виде неделю. Он воображает, что был
еврейским разносчиком и всем об этом рассказывает. Никто не хочет его больше
слушать. Когда же трезв -- он не дурак. У него много книг в комнатке за
лавкой, и он читает их. Я думаю, что все его горе в виски. Но я не был
удовлетворен. Мой Вечный Жид все еще не был верно сконструирован для меня. Я
нахожу, что женщинам не следует выдавать монополию на все любопытство в
мире. И когда самый старый обитатель Монтополиса (на девяносто двадцаток лет
моложе Майкоба Адера) зашел ко мне по газетному делу, я направил его
непрерывную струю воспоминаний в сторону неразгаданного башмачника. Дядя
Эбнер был всеобщей историей Монтополиса, переплетенной в коленкор. --
О'Бадер,--задребезжал он,--явился сюда в 69 году. Он был первым здешним
сапожником. Его теперь считают временно помешанным. Но он никому не вредит.
Я думаю, что пьянство повлияло на его мозг. Скверная штука -- пьянство. Я
очень старый человек, сэр, и никогда не видел добра от пьянства.
-- Не было ли у Майка О'Бадера какой-нибудь горестной потери или
несчастия? -- спросил я.
-- Подождите. Тридцать лет назад было что-то в этом роде. Монтополис,
сэр, в то время был очень строгим городом. У Майка О'Бадера тогда была дочь,
очень красивая девушка. Она была слишком веселого нрава для Монтополиса,
поэтому в один прекрасный день она ушла в другой город, вернее, сбежала с
цирком. Через два года она вернулась навестить Майка, разодетая, в кольцах и
драгоценностях. Он не хотел ее знать, и она временно поселилась где-то в
городе. Думаю, что мужчины ничего бы на это не возразили, но женщины взялись
за то, чтобы мужчины выселили девушку.
И вот однажды ночью решили выгнать ее. Толпа мужчин и женщин выставила
ее из дома и погналась за ней с палками и камнями. Она побежала к дому
своего отца и умоляла о помощи. Майк отворил, но когда увидел, кто это, то
ударом кулака бросил ее на землю захлопнул дверь.
Толпа продолжала травить ее, пока она не выбежала совсем за город. А на
следующий день ее нашли утопившейся в пруду у Хенторовской мельницы.
Я откинулся на спинку моего невертящегося винтового стула и, точно
мандарин, ласково кивнул головой моему горшочку с клейстером.
-- Когда у Майка запой,-- продолжал дядя Эбнер, разболтавшись,-- он
воображает себя Вечным Жидом.
-- Он и есть Вечный Жид,-- сказал я, продолжая кивать головой.
О.Генри. Коварство Харгрэвса
Когда майор Пендельтон Тальбот и его дочь, мисс Лидия Тальбот,
переселились на жительство в Вашингтон, то избрали своим местопребыванием
меблированный дом, удаленный на пятьдесят ярдов от одной из самых тихих
авеню. Это было старомодное кирпичное здание с портиком, поддерживаемым
высокими белыми колоннами. Двор был затенен стройными акациями и вязами, а
катальпа во время цветения засыпала траву дождем розово-белых цветов. Ряды
высоких буксовых кустов окаймляли решетку и дорожки. Тальботам нравился этот
южный стиль дома и вид местности. В этом приятном частном меблированном доме
они наняли комнаты, в число которых входил кабинет майора Тальбота,
заканчивавшего последние главы своей книги "Анекдоты и воспоминания об
Алабамской армии, суде и адвокатуре".
Майор Тальбот был представителем старого-старого Юга. Настоящее время
имело мало интереса или достоинств в его глазах. Мысли его жили в том
периоде до гражданской войны, когда Тальботы владели тысячами акров
прекрасной земли для хлопка и рабами для возделывания ее; тогда их фамильный
дом с королевским гостеприимством открывал свои двери гостям и аристократии
Юга. Из этого периода он сохранил всю свою гордость и строгость в вопросах
чести, старинную и церемонную вежливость и -- подумайте! -- гардероб. За
последние пятьдесят лет, наверное, нельзя было сшить такую одежду. Майор был
высокого роста, но, когда он делал то удивительное архаическое
коленопреклонение, которое называл поклоном, фалды его сюртука подметали
пол. Это одеяние поразило даже Вашингтон, который давно уже перестал
смущаться камзолами и широкополыми ь шляпами членов конгресса с Юга. Один из
жильцов дома назвал его сюртук Father Hubbard, и, действительно, был с
короткой талией и широк в подоле.
Но, несмотря на странную одежду, на громадную площадь груди его
гофрированной рубашки, на узкий черный галстук ленточкой с вечно съезжающим
на бок бантом, -- в избранном меблированном доме м-с Вердемэн майора любили,
хоть и посмеивались над ним немного. Молодые департаментские клерки часто
"заводили" его, как они говорили, т.-е. наводили на тему, наиболее дорогую
ему: история и традиции его любимого южного края.
В течение разговора он часто приводил цитаты ио "Анекдотов и
воспоминаний". Но клерки очень осторожно скрывали свои побуждения, так как,
несмотря на свои шестьдесятвосемь лет, майор мог привести в замешательство
самого смелого из них упорным взглядом своих проницательных серых глаз.
Мисс Лидия была толстенькая старая дева 35 лет, с гладко причесанными,
крепко закрученными волосами, которые ее старили.
Она тоже была старомодной, но довоенная слава не излучалась от нее так,
как от майора. Она отличалась бережливостью и здравым смыслом, распоряжалась
финансами семьи и встречала всех приходящих со счетами, Майор смотрел на
счета за стол и стирку, как на презренные жизненные неудобства. Они
продолжали поступать так часто и так упорно! Майору хотелось знать: почему
их нельзя собрать воедино и заплатить сразу в подходящее время,---например,
когда "Анекдоты и воспоминания" будут напечатаны, и деньги за них получены?
Мисс Лидия в таких случаях спокойно продолжала шить и говорила: "Мы будем
платить попрежнему, пока хватит денег, а затем, может быть, им и придется
ждать уплаты сразу".
Большинство столовников м-с Вердемэн отсутствовали в течение дня,
потому что все они были или департаментские клерки, или деловые люди, но
один из них бывал дома очень много -- с утра до вечера. Это был молодой
человек, по имени Генри Хопкинс Харгрэвс, -- все в доме называли его полным
именем, -- служивший в одном из популярных водевильных театров. Водевиль за
несколько лет поднялся до почтенного уровня, а м-р Харгрэвс был таким
скромным и воспитанным человеком, что мс Вердемэн не находила возражений
против внесения его в список своих пансионеров.
В театре Харгрэвс был известен, как имитатор разных диалектов, с
большим репертуаром немецких, ирландских, шведских и негритянских рассказов.
Но м-р Харгрэвс был честолюбив и часто говорил о своем страстном желании
выступить в настоящей комедии.
Молодой человек, повидимому, очень полюбил майора Тальбота. Когда бы
этот джентльмэн ни начинал делиться своими воспоминаниями об Юге или
повторять некоторые характерные анекдоты, Харгрэвс всегда был тут и
внимательно все слушал.
Некоторое время майор намеревался отклонить авансы "актеришки", как он
конфиденциально называл его, но приятные манеры молодого человека и его ярко
выраженное внимание к рассказам майора вскоре совсем покорили сердце
старика. Прошло немного времени, и они уже казались старыми товарищами. Днем
майор неизменно садился читать ему отрывки из своей книги. При чтении
анекдотов Харгрэвс никогда не забывал смеяться там, где нужно было. Майор
счел нужным заявить мисс Лидии, что у молодого человека удивительное
понимание и приятное почтение к старому режиму. И когда начинались разговоры
об этих старых временах, то майор Тальбот любил говорить, а м-р Харгрэвс--
слушать. Как большинство стариков, любящих говорить о прошлом, майор охотно
задерживался на деталях. Описывая великолепное, почти царское житье прежних
плантаторов, он часто останавливался, чтобы вспомнить имя негра, державшего
его лошадь, или точную дату некоторых мелких происшествий, или же количество
тюков хлопка, собранных в таком-то году. Но Харгрэвс никогда не обнаруживал
при этом признаков нетерпения и не утрачивал интереса. Напротив, он задавал
вопросы на разнообразные темы, связанные с жизнью того времени, и никогда не
оставался без готового ответа.
Охоты на лисиц, ужины и кутежи в негритянском квартале, банкеты в зале
плантаторского дома, когда приглашения рассылались на пятнадцать миль
вокруг, случайные междоусобия с окрестным дворянством, дуэль майора с Рэсбон
Кульбертсоном из-за Китти Чамерс, которая впоследствии вышла замуж за Суйета
из Южной Каролины, частные гонки яхт на сказочные суммы в бухте Мобиле,
странные верования, характерные привычки, верность и честность прежних
рабов, -- вот темы, которыми майор и Харгрэвс увлекались целыми часами.
Иногда поздно ночью, когда молодой человек поднимался в свою комнату по
возвращении из театра, майор появлялся в дверях своего кабинета и кивал ему
с лукавым видом. Войдя, Харгрэвс.находил на небольшом столике графинчик,
сахарницу, фрукты и большой пучок свежей зеленой мяты.
-- Мне пришло в голову,-- начинал майор (всегда очень церемонно),-- что
вы нашли, может-быть, свои обязанности в... на месте ваших занятий
достаточно трудными, и поэтому мне захотелось дать вам возможность оценить
то, о чем, вероятно, думал поэт, когда писал "Сладкий восстановитель усталой
природы",-- один из наших южных напитков.
Для Харгрэвса было наслаждением смотреть, как майор приготовлял этот
напиток. Принимаясь за дело,
старик равнялся с артистами, при чем никогда не изменял приемов. Как
осторожно он растирал мяту! С каким утонченным изяществом отмерял составные
части! С какой нежной заботливостью дополнял смесь багровым плодом, пылающим
на зеленой бахроме! С каким гостеприимством и грацией он затем предлагал
питье, когда выбранные им соломинки уже были погружены в звенящую глубину!
Месяца через четыре их пребывания в Вашингтоне, как-то утром, мисс Лидия
сделала открытие, что у них почти нет денег.
"Анекдоты и воспоминания" были закончены, но издатели не набросились на
это собрание образцов алабамского ума и остроумия. Арендная плата за
небольшой дом, которым они еще владели в Мобиле, два месяца не поступала.
Через три дня надо было платить за стол. Мисс Лидия позвала отца на
консультацию.
-- Нет денег?--сказал он с удивленным видом.-- Ужасно надоедливы эти
частые разговоры о таких пустяках. В самом деле, я... Майор обыскал свои
карманы. Он нашел только бумажку в два доллара, которую положил обратно в
жилетный карман.
-- Мне нужно заняться этим немедленно, Лидия,-- сказал он.--Дай мне,
пожалуйста, зонтик, я сейчас же пойду в город. Член конгресса от нашего
округа, генерал Фельгум, несколько дней тому назад обещал мне употребить все
свое влияние на то, чтобы моя книга была напечатана в скором времени. Я
сейчас же пойду в его гостиницу и узнаю, какие меры были приняты. Мисс Лидия
с грустной улыбкой наблюдала, как он застегнул свой Father Hubbard и ушел,
остановившись предварительно в дверях, чтобы, как всегда, отвесить глубокий
поклон.
Он вернулся в сумерках. Оказалось, что член конгресса Фельгум видел
издателя, у которого находилась рукопись майора. Издатель заявил, что если
"Анекдоты и пр." тщательно сократить, почти на половину исключить партийные
и классовые предрассудки, которыми окрашена книга от начала до конца, то он
согласился бы издать ее.
Майор был в бешенстве, но овладел собой, согласно своему кодексу
поведения, как только оказался в присутствии мисс Лидии.
-- Нам необходимы деньги,-- сказала мисс Лидия, с легкой морщинкой над
носом: -- дайте мне те два доллара, я пошлю сейчас же телеграмму дяде
Ральфу.
Майор вынул из верхнего жилетного кармана маленький конвертик и бросил
его на стол.
-- Может-быть, это неблагоразумно,--кротко сказал он,-- но сумма эта
была так мала, что я купил билеты в театр на сегодня. Идет новая военная
драма, Лидия. Я подумал, что тебе доставит удовольствие быть на первом ее
представлении в Вашингтоне. Мне говорили, что Юг очень симпатично
представлен в этой драме. Сознаюсь, что я сам охотно посмотрю это
представление.
Мисс Лидия в безмолвном отчаянии всплеснула руками...
Однако, раз билеты были куплены, надо было ими воспользоваться. И в
этот вечер, когда они сидели в театре и слушали полную огня увертюру, даже у
мисс Лидии заботы временно отодвинулись на второй план. Майор, в
безукоризненном белье, в своем необычайном камзоле, видном только там, где
он был плотно застегнут, с белыми гладко зачесанными волосами, имел, право,
чрезвычайно изящный и аристократический вид... Открывая типичную картину
южных плантаций, взвился занавес для первого акта "Цветка Магнолии".
-- Смотрите,-- воскликнула мисс Лидия, подталкивая отца локтем и
указывая на программу.
Майор надел очки и прочел в списке действующих лиц строку, на которую
указывала его дочь.
... Полковник Уебстер Кальхун... Г. Хопкинс-Харгрэвс,
-- Это наш м-р Харгрэвс! -- сказала мисс Лидия:- это, вероятно, его
первое выступление в... как он называет ее... комедии. Я так рада за него.
Только во втором акте появился на сцене полковник Уебстер Кальхун. При его
выходе майор Тальбот громко фыркнул, уставился на него глазами и оледенел.
Мисс Лидия издала легкий двусмысленный писк и смяла в руках программу.
Полковник Кальхун был изображен настолько похожим на майора Тальбота, как
одна горошинка похожа на другую. Длинные, редкие волосы, завивающиеся на
концах, аристократический нос в виде клюва, широкая, мягкая грудь рубашки,
галстук лентой с бантом почти у уха,--все было скопировано самым детальным
образом. И, наконец, в довершение всего, на нем был двойник майорского
камзола, который предполагался единственным. С высоким воротником,
мешковатый, с узкой талией, с широкими полами, на фут длиннее спереди,, чем
сзади, это одеяние не могло быть снято с другого образца. Начиная с этого
момента, майор и мисс Лидия сидели, как околдованные, и смотрели на имитацию
гордого Тальбота, протащенного через возмутительную грязь "развратной
сцены", как выражался впоследствии майор.
М-р Харгрэвс хорошо воспользовался благоприятным для него случаем. Он
уловил в совершенстве мелкие особенности речи, акцент и интонации майора, а
также и его напыщенную вежливость,--преувеличивая все для нужд сцены. Когда
он исполнил удивительный поклон, который, как наивно воображал майор, был
верхом всех приветствий, публика внезапно разразилась громкими
аплодисментами. Мисс Лидия сидела неподвижно, не смея взглянуть на отца.
Иногда ближайшей к нему рукой она закрывала щеку, как бы пряча улыбку,
которую не могла вполне подавить, несмотря на возмущение. Кульминационного
пункта имитация Харгрэвса достигла в третьем акте. Это была сцена, где
полковник Кальхун принимает нескольких соседей в своей "берлоге".
Стоя у стола, посреди сцены, окруженный друзьями, он говорит тот
неподражаемый, характерный, бессвязный монолог, который так известен по
"Цветку Магнолии"; в то же время он ловко приготовляет мятный напиток для
гостей.
Майор Тальбот, сидя спокойно, но бледный от негодования, слышал, как
передавались его лучшие рассказы, как излагались его любимые теории и темы,
и как заменены, преувеличены и искажены основы его "Анекдотов и
воспоминаний".
Его любимый рассказ о дуэли с Рэсбон Кульбертсоном также не был
пропущен и передан с большим огнем и увлечением, чем это делал сам майор.
Монолог кончался изысканной, очаровательной, маленькой лекцией об
искусстве делать мятный напиток, иллюстрируемой действием. Тут тонкое, но
яркое искусство Тальбота было воспроизведено до мельчайших подробностей,
начиная с его изящного обращения с душистой травой ("на одну тысячную часть
больше давления, джентльмены, и вы вытянете горечь вместо аромата из этого
дарованного небом растения") до заботливого выбора соломинок.
По окончании этой сцены в публике поднялся неистовый гул одобрения.
Изображение типа было настолько точно, верно и полно, что главные персонажи
в пьесе были забыты. После повторных вызовов Харгрэвс появился пред
занавесом и раскланялся, при чем его еще мальчишеское лицо радостно горело
от сознания успеха.
Мисс Лидия, наконец, повернулась и взглянула на майора. Его тонкие
ноздри двигались, как жабры у рыбы. Он оперся обеими дрожащими руками на
подлокотники кресла, собираясь встать.
-- Пойдем, Лидия,--сказал он негодующе:-- это ужасное кощунство!
Прежде, чем он успел встать, она толкнула его обратно на место.
-- Мы останемся до конца,-- заявила она.-- Неужели же вы хотите сделать
рекламу копии, показав оригинал камзола? Таким образом, они остались до
конца. Успех Харгрэвса заставил, очевидно, его поздно лечь, так как на
следующий день он не появился ни к завтраку, ни к обеду. Около трех часов
дня он постучал в дверь майора Тальбота. Майор открыл ее, и Харгрэвс вошел с
полными руками утренних газет,--слишком поглощенный своим успехом, чтобы
заметить что-нибудь необычное в поведении майора.
-- Я их всех вчера ночью захватил, майор,-- начал он, ликуя.--Я пожал
обильную жатву и еще увеличу ее, так как я надеюсь... Вот что напечатано в
"Почте": "Концепция и изображение южного полковника прежнего времени, с его
бессмысленным велеречием, эксцентричным нарядом, причудливыми выражениями и
фразами, съеденной молью фамильной гордостью и, в действительности, человека
с добрым сердцем, строгим чувством чести и милой простотой -- является
