Глава 9 модернизация вместо заключения

Как-то так получается в истории России, что наша страна вот уже четыре века стоит на распутье между застоем и модернизацией. Мы вроде бы хотим покинуть ту инерционную траекторию дви­жения страны, которая нас не очень устраивает и не обеспечива­ет того положения в мире, которое мы считаем для себя достой­ным, но выйти на более высокую траекторию развития почему-то не очень получается. Проблема институциональных изменений для России, таким образом, упирается в проблему модернизации. За последние 50 лег сама постановка вопроса о модернизации сильно изменилась. И в первую очередь это связано как раз с тем, что происходило в мире за это время с понятием «институт».

Полвека назад, в прекрасные 1960-е, модернизацию понимали как более или менее неизбежный процесс. Американский эконо­мист Армен Альберт Алчиан оформил эти представления в эво­люционную гипотезу: институты конкурируют друг с другом, и в этой борьбе должны побеждать наиболее эффективные из них, следовательно, с течением времени в самых разных странах будут распространяться одни и те же институты, и они будут становить­ся все более и более похожими. С этой точки зрения, допустим, Гана проходит те же этапы модернизации, что и, допустим, Советский Союз - просто несколько позже, надо просто подо­ждать, и автоматический процесс приведет ее к тем же результа­там. Но оказалось, что это не так. Хотя бы потому, что самые эф­фективные институты побеждают далеко не всегда. Ведь устране­ние неэффективных институтов требует довольно серьезных затрат: это трудная работа, поскольку любое правило, каким бы плохим оно ни было, несет не только издержки для одних, но и выгоды для других. И заинтересованные группы далеко не всег­да готовы расстаться с выгодными для себя и неэффективными для страны в целом институтами.

Тогда модернизацию стали понимать как задачу. Что это озна­чает? У вас есть формула, куда нужно подставить необходимые значения, и задача будет решена. Единственная проблема, которая может у вас возникнуть, - это дефицит ресурсов, но если, напри­мер, у вас есть деньги, чтобы купить технологии, лицензии, мозги в конце концов, то дальше никаких проблем не будет. Действуйте по формуле, и она даст вам модернизацию. Я бы сказал, что это представление продержалось по крайней мере до конца XX века. Но вот незадача: десятки стран занимались модернизацией, а успе­ха добились пять или семь. Только единицы смогли перейти с нижней траектории развития на верхнюю. И потому следует признать, что модернизация - это не задача.

Модернизация - это проблема, и вовсе не факт, что проблема имеет решение. Во всяком случае, не приходится говорить о каких- то универсальных решениях. Национальная формула модерни­зации в каждом случае будет уникальна. Необходимо найти не­повторимое сочетание формальных институтов, которые мы мо­жем вводить более или менее сознательно, с институтами нефор­мальными, которые свойственны ровно этой стране, связаны с ценностями этой страны. Если соединить первое и второе, то энергетика страны повышается, и она начинает двигаться по бо­лее высокой траектории. При этом Россия сейчас еще даже не ре­шает проблему соединения формальных и неформальных инсти­тутов, а всего лишь стоит у входа в модернизацию. И здесь нас ожидает то, что в американский экономист Дуглас Норт называет эффектом блокировки, а российский академик Виктор Полтерович - институциональной ловушкой. Мы стоим на входе, но дверь за­перта. Почему же не удается «войти» в модернизацию?

Споры о том, какой должна быть модернизация в России - авто­ритарной или демократической, проектной или институцио­нальной, - сейчас упираются в один и тот же момент. Сторонники проектного подхода к модернизации, для которых знаменем яв­ляется Сколково и 38 инновационных проектов в пяти направле­ниях, пытаются продвинуть эти начинания с немалой энергией. Я им периодически говорю: «Если вы с такой силой будете про­пихивать проект в страну, вы сломаете либо проект, либо страну». Потому что спроса на изменение, которое пытаются провести проектным методом, в стране нет. Но в ответ я получаю вполне резонный и очень похожий аргумент: «Вы считаете, что нужно менять институты, но как именно вы хотите это сделать?» Поменять законы в России - пара пустяков, тем более что никто их не ис­полняет и в лучшем случае это сигналы: а теперь пошли налево, а теперь - направо. В реальной жизни от изменения законов мало что меняется. При этом, напомню, с точки зрения экономистов, неработающий закон вообще не является институтом, правило может работать только в том случае, если кому-то нужно, чтобы оно работало. Мы опять приходим к тому, что должен существо­вать спрос на определенные институты.

Таким образом, главная проблема российской модернизации - спрос на изменения. Означает ли это, что сейчас в России никому не нужны изменения? Вовсе нет. Изменения нужны почти всем, но только если мы думаем о долгосрочной перспективе, о наших детях и внуках. Если же мы думаем в пределах одного года, то из­менения нам абсолютно не нужны - в этом году у нас и так все должно быть в порядке: нефтяных денег хватает, да и бюджеты поделить лучше до того, как они дойдут до реальных проектов, потому что больше достанется. Оказываегся, именно от «долготы» взгляда зависит существование спроса на изменения и модерни­зацию, на проекты, и на институты у одних и тех же людей.

Давайте посмотрим, к примеру, на доминирующие группы: заинтересованы ли они в том, чтобы существовал суд? Да, конеч­но. В первую очередь потому, что не они первые управляют стра­ной. Они пришли к власти в результате того, что оттеснили дру­гие доминирующие группы и перераспределили их имущество. И они прекрасно понимают, что может прийти следующая волна и, чтобы защищать свою собственность, надо иметь на нее легальные права и автономный суд, который будет эти права защищать. Иначе тот, кто в следующий раз захватит власть, захва­тит и суд, и имущество.

Идея судебных институтов как важного шага в модернизации абсолютно понятна и лишена какого бы то ни было идеализма. Достаточно вспомнить, откуда возник один из главных принци­пов Великой хартии вольностей, гласящий: «Ни один свободный человек не будет арестован или заключен в тюрьму, или лишен владения, или объявлен стоящим вне закона, или изгнан, или каким-либо иным способом обездолен, и мы (английский король. - А.А.) не пойдем на него и не пошлем на него иначе, как по закон­ному приговору равных его (его пэров) и по закону страны». Этот принцип возник из довольно некрасивого конфликта, когда за­рвавшийся король Иоанн Безземельный вешал направо и налево своих невежественных баронов, и невежественные бароны сказа­ли: «Ну нельзя же так, давайте договоримся, что вешать и отбирать имущество можно, только когда двенадцать других баронов, то есть нас же самих, скажут, что да, этот человек несомненно вино­вен перед королем и Богом». Эта была нормальная самозащита жизни и имущества, к которой, кстати, прибегли не очень про­свещенные и образованные люди.

Поэтому, несмотря на то что в России есть критические си­туации, самой вопиющей из которых, пожалуй, является дело Ходорковского, элиты вообще-то понимают, что им нужно защи­щаться от подобных дел, что им нужен независимый суд. Но толь­ко в средней или длинной перспективе. А мы живем в этом, 2011-м, году, и нам нужно решать текущие задачи имущественного и лич­ного толка.

Когда все думают в короткую, получается, что самая правиль­ная игра - это игра, основанная на недоверии. Нужно максималь­но быстро удовлетворить свои нужды, поделить все средства, а вот инвестировать что-либо куда-либо вовсе не стоит. В теории игр подобное поведение было просчитано несколько десятилетий на­зад в рамках модели, которая именуется «дилеммой заключенно­го». Специалисты RAND Corporation изначально разрабатывали ее для того, чтобы описать отношения СССР и США, их взаимные страхи, связанные с нанесением ядерного удара, и возможность поверить в то, что удар нанесен не будет. Но мо­дель получилась полезная, и ее стали использовать в самых раз­ных областях, например, анализируя поведение игроков на рын­ке. Суть дилеммы в следующем: в тюрьме сидят два преступника, предположительно - сообщники, и каждому предлагают дать по­казания против другого. Если один из них свидетельствует про­тив другого, а тот хранит молчание, то первый заключенный по­лучает свободу за помощь следствию, а второй получает макси­мальный срок - десять лет. Если показания дают оба, то оба по­лучают по два года - за преступление, совершенное в сговоре. Если оба молчат, то оба получают по полгода - за преступление, совер­шенное в одиночку. Так вот, из теории игр точно известно, что, если вы имеете одноходовую игру, то никакая кооперация не име­ет смысла, доверять никому не следует и самое эгоистичное и ко­рыстное поведение (сдать сообщника) является самым правиль­ным. Но это если вы имеете одноходовку, а жизнь все-таки пред­ставляет собой игру многоходовую. Получается, что появление «долгого» взгляда и спроса на изменения зависит от того, удастся ли нам преодолеть разрыв между одноходовым рассуждением и многоходовостью жизни.

Я бы сказал, что есть два фактора, которые способны сделать взгляд более «долгим», и оба связаны с институтами. Первый связан с формальными институтами, и тут все просто: даже плохой ин­ститут, когда он устойчив, создает так называемый координаци­онный эффект - вы начинаете думать надолго. Именно поэтому жители России, которые, как показывает социология, в последние годы все меньше и меньше склонны планировать свою жизнь, на­чинают думать аж на 18 лет вперед, когда в семье рождается маль­чик: они знают, что в стране есть институт воинского призыва - скверный, но работающий. Координационный эффект налицо.

Куда сложнее дело обстоит со вторым фактором, который свя­зан с неформальными институтами - ценностями. Когда у чело­века есть ценности, он выходит из ловушки одноходовой игры, начинает мыслить более широко, планировать надолго. Конечно, если речь идет о личных ценностях конкретного человека, эконо­мисту тут рассуждать особо не о чем - это к другим специалистам. Но если мы понимаем, что ценности конкретного человека под­держиваются определенным кругом его общения, приняты в ка­честве правила поведения в этом круге, тогда мы имеем дело с не­формальным институтом. Напомню, главное отличие неформаль­ного института от формального в том, что его поддерживают не специально обученные люди с применением принуждения, а все окружающие человека, любой из который может и пальчиком по­грозить, а может добиться вашего изгнания из круга. И вот тогда подобные неформальные институты оказываются в поле наших институциональных и модернизационных рассуждений.

Что же можно сделать для того, чтобы ценности не размыва­лись, а наоборот, укреплялись и при этом работали на модерни­зацию? В последнее время эта проблема очень активно обсужда­ется в сфере кросскультурных исследований, которые сравни­вают страны по ценностям, смотрят, как те или иные ценности способствуют или препятствуют развитию и укреплению тех или иных институтов и влияют на экономические результаты.

Когда мы говорим о том, что для модернизации необходимы те или иные ценности, в первую очередь нужно понять, откуда они вообще берутся. Виднейший представитель мичиганской школы социологии Рональд Инглхарт выдвинул две гипотезы происхождения ценностей. Первая называется гипотезой дефи­цитности: ценности - это редкость, они возникают, когда чего-то не хватает. Симптомом того, что новые ценности вот-вот появят­ся, служит ощущение удушья, темени, нехватки чего-то очень важного. В последнее время, как мне кажется, именно такое ощу­щение в России возникает постоянно. При этом то, чего не хва­тает, - это не то, что нам давно и хорошо известно, это то, без чего дальше невозможно жить. Вторая гипотеза Инглхарта опи­сывает, как быстро возникают ценности, с помощью понятия социализационного лага. Это не происходит в один год, редко происходит в пять лет. Ценности приходят с каждым новым по­колением: где-то до 25 лет оно осваивает новые ценности, а по­том, как правило, продвигает их в общество.

При этом, если мы понимаем, что формула национальной модер­низации в России должна быть уникальна, важно понять, какие именно ценности нам нужны, чтобы они не только раздвинули взгляд, но и сдвинули страну на более высокую траекторию. Поэтому здесь я бы добавил третью гипотезу происхождения цен­ностей, которую для себя я называю принципом дополнительно­сти: модернизационные нации избирают те ценности, которые находятся в формальном противоречии с их предыдущими, с их культурной традицией и инерцией, и которые привносят то, чего нации не хватает, чтобы полноценно ходить - ведь на двух ногах можно передвигаться гораздо быстрее, чем прыгая на одной.

Приведу несколько примеров того, как это подтверждается жизнью некоторых лидирующих стран. Ценности американской нации очевидным образом либеральны. Следует ли это из того, что американцы по своей традиции либералы? Вовсе йет. Американцы как нация рождались из весьма агрессивных групп, нередко с криминальным прошлым, происходивших из разных стран, а следовательно, порвавших со своей этнической средой либо сталкивающих разные этнические среды. До сих пор соци­опсихологические исследования показывают, что американцы по­разительным образом сочетают в себе нетерпимость (это видно, скажем, по их крестовым походам против холестерина, ожирения или курения) с подчеркнутыми либеральными принципами тер­пимости и принятия других. Именно это взаимодополнение по­зволило нации не только самосохраниться, но и очень быстро двинуться вперед.

Является ли Ordnung принципом, по которому немцы живут тысячелетиями? Нет, конечно. Германия 150 лет тому назад была раздроблена на мелкие княжества, и понятно, что Ordnung - это скорее мечта человека, который вынужден постоянно пере­мещаться между землями с разной религией, разной валютой и разными налогами. Эта мечта о порядке прошла через очень разные способы воплощения, и слава богу, что сейчас найден та­кой вариант, как Евросоюз (на мой взгляд, именно немецкое стрем­ление к порядку в своем мирном варианте оказалось очень важ­ным для строительства институционально сложной структуры

ЕС). Я не буду подробно говорить о французах, для которых «сво­бода, равенство, братство» точно не отражали иерархичности этой страны, или об англичанах, у которых традиция и приверженность эволюционному пути - это достояние последних трех веков, а до этого были, например, война Алой и Белой розы и казненный ко­роль, которые свидетельствуют о том, что раньше нация двигалась совершенно иначе.

Оказывается, что те принципы, которые мы считаем природ­ными для некоторых успешных наций, отнюдь не являются тако­выми. В свое время их - более или менее осознанно - продвигали элиты, чтобы решить модернизационные задачи и успешно кон­курировать с другими странами. Так что же Россия? Какие цен­ности в дефиците у нас? Какие нормы необходимы, чтобы наш взгляд стал более «долгим» и переход к модернизации состоялся?

Чтобы ответить на этот вопрос, для начала нужно определиться с тем, какие ценности у нас уже есть. Например, тестирование школьников, как и тот факт, что многие наши соотечественники делают успешные карьеры за рубежом, показывает, что Россия регулярно, из поколения в поколение рождает талантливых и кре­ативных людей. Хорошо это или плохо? Вроде бы хорошо, и осме­люсь утверждать, что это может послужить гораздо более значи­мым источником модернизации страны, чем углеводороды. Однако креативность находится в очевидном противоречии с та­кими качествами, как уважение к стандартам и законам, то есть правилам технических и общественных действий. Мы же пони­маем, как наш соотечественник обычно относится к стандарту. Он говорит: «Ну что это такое? Да я сам сделаю гораздо лучше». И де­лает. При этом каждый сделает по-своему, и никакой координа­ционный эффект в таких условиях невозможен (см. главу 2).

Для российской модернизации это может иметь очень серьез­ные последствия. Например, я полагаю, что именно установка на креативность определяет парадоксальную промышленную исто­рию России в XX веке. Почему за сто лет Россия не смогла осво­ить автомобильную промышленность так, чтобы выпускать кон­курентоспособные машины? Это вполне объясняется структурой неформальных институтов в стране: хорошо делается только то, что требует креативности и производится индивидуально, штуч­но. Пусть это космические корабли, атомный проект или гидро­турбины, которые конкурентоспособно производились даже в 1990-е годы, но массовое производство невозможно, потому что оно основано на стандарте. Я вполне верю, что Фоменко с пар­тнерами может сделать 20 замечательных, может, лучших в мире суперкаров, ни один из которых не будет похож на другой, но в то, что страна сможет сделать два миллиона автомобилей, я не верю (зато их могут сделать узбеки, которые повезут в Россию UzDaewoo и другие машины). Получается, что экономия на мас­штабе нам не грозит. Мы не можем организовать конкурентоспо­собной крупной промышленности, пока стандарт, а вместе с ним и закон, не является ценностью.

Другой пример. Амбиции, связанные с нашей историей, с воз­можностью и готовностью человека «штурмовать небеса», вроде бы требуют некоего прорыва. Но о каком прорыве может идти речь, если никакая кооперация - ни гражданская, ни экономиче­ская - невозможна или во всяком случае оказывается неэффек­тивной из-за того, что в нашей стране не является ценностью до- говороспособность? В России само слово «компромисс» имеет очевидно негативные коннотации. Мы говорим «вынужден пойти на компромисс» вместо «достиг компромисса». Пока соглашение с другим человеком считается поражением, очень сложно гово­рить об эффективном продвижении к модернизации.

Наконец, возьмем духовность и особую роль русской культу­ры в жизни нашей страны. Меня всегда поражало, что русская культура, с одной стороны, является несомненным национальным достоянием, а с другой - несомненно не является нормой, по ко­торой ведут себя люди. Да, мы соотечественники великих русских писателей, композиторов и танцовщиков, но вот убирать за собой мусор мы до сих пор не научились. Культура в России - это не­сомненное достояние, которое мы бы очень хотели капитализи­ровать, но культура - это не ценность, не набор установок, по ко­торым живет общество. Мне кажется, чтобы входить в модерни­зацию, необходимо дополнить наше трепетное отношение к духовности и культуре некоторой долей рационализма и праг­матизма, которые позволят хотя бы не сорить и убирать улицы.

При этом надо помнить, что модернизация не происходит автоматически, даже если ждать ее очень долго. И уравновеши­вающие ценности, которые помогут компенсировать нашу то­тальную креативность, политую недоговороспособность и заци- кленность на духовности, вовсе не обязательно появятся сами собой. Но что можно сделать, чтобы уравновешивающие ценно­сти появились?

Начнем с культуры. Можно ли говорить о том, что при наших духовных традициях мы можем быть прагматиками? Легко. Потому что, на мой взгляд, важнейшее достижение последних 20 лет - это невиданный в истории скачок от экономики дефицита к обществу потребления. Если посмотреть на прочие завоевания 1990-х, то окажется, что и с демократией, и с собственностью, и с рынками дела у нас обстоят, мягко говоря, не идеально. А вот об­щество потребления есть, и именно его развитие является, как мне кажется, стремниной российской истории и трансформаций по­следних десятилетий. Это единственная сфера, в которой Россия имеет полный набор институтов: от гламура и потребительского кредита (пусть недолгого и несовершенного) до законодательства о защите прав потребителей (возможно, лучшего в Европе).

Как это получилось? Все дело в том, что у миллионов людей, которые выходили из СССР, было одно несомненное и горячее желание - иметь возможность выбора (не только колбасы, но и книг, фильмов, информации). Что для этого нужно? - рассужда­ли они. - Демократия? Пусть будет демократия. Рынок и частная собственность? Пусть будут и они тоже. При этом и рынки, и част­ная собственность, пусть и своеобразные, в Советском Союзе бы­ли: потому что можно было, например, статусы обменять на тру­бы, трубы на алмазы, алмазы на деньги, а директор завода факти­чески имел контрольный пакет своего предприятия. А вот обще­ства потребления точно не было, потому что вершиной этого самого потребления, тщательно скрываемой за заборами цековских дач, был уровень европейского среднего класса.

Если посмотреть на политику, можно обнаружить, что каждый режим в последние десятилетия был крепок до тех пор, пока он вел к обществу потребления. В чем была проблема Горбачева? Он довольно успешно справлялся с идеологическими и политически­ми преобразованиями, а вот с экономикой дефицита не справил­ся - и потерял поддержку. При этом Ельцин получил огромный кредит доверия в абсолютно катастрофических условиях. Почему? Он все время двигался в сторону общества потребления. А на чем получил поддержку Путин? На «путинской стабильности», на рас­ширении рынков, когда общество потребления выросло за преде­лы Москвы и Петербурга, а торговые сети шагнули в областные и районные центры.

Возьмем политическое поведение 1990-х годов. Оно отлично укладывается в потребительские «эффекты Веблена» - демонстра­тивное поведение, присоединение к большинству и феномен сно­ба. Что такое партии интеллигенции в 1990-е годы? Типичный феномен сноба: я поддерживаю эту партию, потому что кроме меня ее никто не поддержит. Когда обыватели говорят: нам не нужна своя партия - мы всегда поддерживаем победителя, - это типичное присоединение к большинству. Ну а демонстративное потребление - это когда бизнесмены партию покупают: да, у нас есть партия в Госдуме, пусть не самая важная, зато наша собствен­ная, можем себе позволить такую роскошь.

Я вовсе не пою осанну обществу потребления - это далеко не самая красивая штука в мире, у него есть множество издержек. Но именно его нужно взять за точку отсчета. Рациональная потреби­тельская традиция, сложившаяся за последние десятилетия, уже распространилась на политическую сферу - просто теперь ее не­обходимо развернуть в сторону потребления государства. Пока же мы имеем тромб - сакральное государство (см. главу 4), которое является ценностью, препятствующей развитию, потому что не­возможно улучшить то, что нельзя трогать руками. Когда вы на­чинаете относиться к государству прагматически, как к произво­дителю публичных услуг, вы, опираясь на рациональную потре­бительскую традицию, выступаете как граждане, которые потре­бляют государство.

Чтобы эта аналогия стала более явной, можно сделать одну про­стую вещь: дайте людям на руки их 13% подоходного налога, и пусть они каждый месяц относят эти деньги государству. Они очень бы­стро начнут задавать вопросы: где школы? где дороги? где боль­ницы? на что потратили наши деньги? Сейчас, когда подоходный налог за людей платит работодатель, у них возникает переверну­тая картина мира: они считают, что государство, хотя, конечно, и ворует, но при этом их благодетельствует, а вот бизнес - хими­чит. Из-за этого странного рудимента советской практики люди не могут прийти к простой мысли о том, что не они обязаны го­сударству, а государство обязано людям - платя налоги, они впра­ве требовать тех услуг, которые нужны им.

При этом нельзя забывать о том, что крупнейший массовый про­изводитель неформальных институтов - это школа. Именно она прививает представления о том, что хорошо, а что плохо, какие ценности совместимы, а какие - нет. В постоянных спорах о на­чальном и среднем образовании, как мне кажется, теряются два принципиальных момента.

С одной стороны, как бы нам ни хотелось оставить все как есть, чтобы не сделать хуже, менять школу мы просто вынуждены. Результаты международных тестирований показывают, что Россия не просто отстает в сфере образования - у нас от начальной шко­лы к университету у человека падает креативность. Мы тушим ту креативность, которая рождена в России культурой и семьей (че­го не было раньше, потому что советская школа давала в этом смысле очень высокий результат). Значит, что-то надо делать.

С другой стороны, не стоит винить во всех бедах российского образования правительство, потому что школа - всегда в большей мере продукт общества, чем государства. Правительство мало что может сделать, если не существует учительского сообщества, если родители не участвуют в жизни школы. Многие сейчас сокруша­ются: «Ах, власть хочет, чтобы семьи платили школе». Я на это отвечаю: «Семьи и должны платить - но не деньгами, а внимани­ем и участием». Как раз с образовательным бюджетом проблемы бы не было, если бы под ним не скрывались совершенно не образовательные траты. Рассуждения о том, что в Южной Корее на образование тратится 16,5% ВВП, в Финляндии - 13%, а у нас - 3,5%, и от этого все наши беды, на самом деле не вполне оправдан­ны. Допустим, мы поднимем расходы до 8% - я вполне за, - но что произойдет с этими деньгами? Две трети нашего образовательно­го бюджета - это оплата услуг, поэтому деньги попросту уйдут обратно в трубу (плюс какое-то их количество достанется произ­водителям компьютеров и программного обеспечения). Можно ли считать это образовательным бюджетом? Я не уверен. Для того чтобы деньги расходовались на образовательные нужды, внутри школы должны существовать силы, которые были бы в состоянии администрировать бюджет, управлять им. Автономию нельзя дать школьному зданию, ее можно дать кому-то в школьном здании - учителям или родителям, а в идеале тем и другим вместе.

Главная проблема школы - это проблема общественного вза­имодействия, причем не только учителей и родителей, но и, на­пример, университетов. Приведу пример: мне кажется, что одной из самых главных находок 1990-х годов была идея Соросовского учителя, авторство которой принадлежит замечательному био­логу Валерию Николаевичу Сойферу. Идея очень простая: воз­награждение лучших учителей определяется не школой, не ро­дителями, не министерством, а долголетними итогами. У выпуск­ников сильных университетов спрашивали: «Кто в школе, 7-8 лет тому назад, больше всего повлиял на ваше формирование?» Именно так выявляются люди, которые заведуют человеческим капиталом нации, а дальше уже их могли бы поддерживать те же самые продвинутые университеты.

Будучи крупнейшим производителем неформальных институ­тов, школа и сама является институтом, который нужно обустраи­вать. Как? На мой взгляд, через сообщества субъектов, которые принимают непосредственное участие в образовательном процес­се. Школа станет площадкой общественной коммуникации и смо­жет успешно прививать необходимые нам ценности - уважение к стандартам, законам и компромиссам. Договороспособность долж­на утверждаться путем объяснения детям, что компромисс - это хорошо, это решение комбинаторной задачки, это оптимизация.

Что же касается стандартов и законов, то здесь едва ли не главную роль играет такой институт, как суд. Ведь если суд в принципе работает, то работает он по единым правилам. Вы можете творче­ски осмысливать свою ситуацию в рамках стандарта, но вы не мо­жете выходить за эти рамки, потому что иначе суд просто не смо­жет принять решение. При этом независимый суд как институт обустроить на удивление легко.

Прежде всего потому, что у нас много хороших, нормальных судей - гораздо больше, чем кажется. Они опытнее, чем были в 1990-е годы, они лучше знают действующие законы и проще осваивают новые. Проблема в том, что ими манипулируют. Хотят ли этого судьи? Нет. Никакой конкурентоспособный человек не хочет, чтобы его решения манипулировались, потому что тогда его конкурентоспособность никому не нужна - на его место мож­но посадить любого человека с минимальным (или номинальным) юридическим образованием. Точно так же в управляемом суде не заинтересованы хорошие следователи. Зачем они нужны, если можно взять оперативника с хорошими кулаками, который будет выбивать показания для необходимого судебного решения?

В таких вещах, как независимый суд, нормальное состязатель­ное разбирательство дела или, например, суд присяжных, заинте­ресованы и хороший судья, и хороший адвокат, и хороший сле­дователь, и хороший прокурор. Эти люди есть сегодня, но они маргинализированны. Как сделать так, чтобы они вышли на пер­вый план? Я на это намекал, когда говорил о потребительском за­конодательстве (см. главу у): создайте условия для конкуренции, ког­да можно выбирать, в каком суде вести дело - по месту пребыва­ния истца или ответчика, когда ответчиком можно считать торгов­ца, а можно - производителя. Эта конкуренция гарантировала успех судебного применения закона о защите прав потребителя в 1990-е годы. Попробуйте сделать то же самое с уголовными и ад­министративными делами, и сразу же возникнут очень высокие издержки контроля судов, манипулирования со стороны испол­нительной власти. И это далеко не единственный способ рефор­мировать судебную систему. Например, ректор Академии народ­ного хозяйства и госслужбы Владимир May предлагает пускать в судьи людей не моложе 50 лет, имеющих опыт адвокатской дея­тельности и заплативших налогов на значительную сумму. И тог­да судьями будут становиться не для того, чтобы заработать, а для того, чтобы сделать себе имя и реализовать свои возможности.

Таким образом, преобразование судебной системы не трудно технически. Оно трудно скорее потому, что многие считают эту проблему незначительной: мол, какая разница, что там в судах происходит, когда у нас машиностроительная промышленность слабая! При этом доминирующие группы как раз понимают, что автономный суд - это очень важно. И они вполне успешно ис­пользуют этот институт, только на стороне, например в Англии. Здесь мы упираемся в проблему спроса на институты, которая свойственна по большому счету любой стране. В отличие от сред­него класса элиты могут использовать заграничный набор инсти­тутов и выбирать из них лучшие: техническое регулирование в Германии, банковскую систему в Швейцарии, суд в Англии, фи­нансовые рынки в США. И пока у элит есть возможность исполь­зовать эти международные институты, они будут препятствовать нормальному институциональному строительству внутри страны, чтобы выдавливать из нее доходы, которые потом можно исполь­зовать на международных рынках. Но когда элиты оказываются в жесткой зависимости от остальных жителей страны, которые предъявляют спрос на институты, у них не остается иного выбо­ра, кроме как взяться за строительство институтов. Им придется инвестировать в страну, копировать какие-то опыты, искать свои решения. Институты появятся и будут работать, потому что мы, жители страны, предъявим на них спрос.

Однако нам всем необходимо отдавать себе отчет в том, что на самом деле есть спрос. Во-первых, это не просто «хотелки», кото­рые с такой легкостью выявляют социологи, спрашивая людей: а вы хотели бы, чтобы у нас в стране был работающий суд или демократическое устройство государства? Разумеется, на такой во­прос люди охотно отвечают «да». Но если мы хотим получить адекватное представление о спросе, нужны другие формулиров­ки: что вы готовы сделать, от чего отказаться или чем заплатить за то, чего хотите достичь. Готовы ли вы отдать хотя бы билет на хоккей или поездку на Кипр для достижения такой цели, как, ска­жем, независимый суд? И картинка сразу будет несколько слож­ней. В отличие от желания, спрос должен быть платежеспособ­ным - и речь не о деньгах, а о понятиях гораздо более широких: люди должны иметь возможность и быть готовыми чем-то отве­чать за то, что они хотят получить от развития страны.

Во-вторых, спрос - это сочетание желаний и возможностей разных людей. Я вообще годам к сорока понял, что все люди раз­ные, а годам к пятидесяти понял, что это очень хорошо. Потому что именно разность людей, как это ни парадоксально звучит, соз­дает возможность для связки между ними, для коллективных дей­ствий. Когда я очень хочу чего-то одного, а мой сосед чего-то дру­гого, это позволяет нам достичь наших целей без чрезмерной дра­ки, потому что наши желания могут быть определенным образом скомбинированы. Именно так возникает общественный спрос, который позволяет нам обмениваться возможностями.

Наконец, спрос подразумевает выбор. И здесь нужно учиты­вать, что, принимая решения о том, как нам жить, мы никогда не выбираем между двумя вариантами. Нас очень долго учили тому, что ты должен быть либо по ту, либо по другую сторону барри­кады. Но вариантов всегда больше, чем два, и это хорошо, потому что общественная жизнь есть не столько борьба между красными и белыми, зелеными и черными, правыми и левыми, сколько по­иск довольно разных дорог в будущее. Мы выбираем не между плохим и хорошим, а между множеством очень разных и зачастую не вполне понятных вариантов, в каждом из которых есть свои плюсы и минусы, но ни один из которых не идеален. От вашего выбора будет в итоге зависеть, по какому пути пойдет страна - и как бы вы ни пытались уклониться от этого «голосования», из этого вряд ли что-нибудь получится. Даже покинув страну и вро­де исключив себя из сферы принятия решений, вы, на самом де­ле, делаете едва ли не самый сильный из всех возможных выборов, потому что исключаете возможность того, что страна пойдет по одному из множества путей - вашему пути. Выбор - это индиви­дуальный акт, и мне кажется, что было бы очень хорошо осознать, что этот выбор делает не история за нас, а мы за историю.