Л. Мэмфорд

С. 225

ТЕХНИКА И ПРИРОДА ЧЕЛОВЕКА ¹⁴³

Мы все осознаем, что нынешний век стал свидетелем коренно­го преобразования всего человеческого окружения главным обра­зом благодаря влиянию математических и физических наук на технологию. Этот переход от эмпирической, традиционной техники к экспериментальному научному способу открыл такие новые сфе­ры, как ядерная энергия, сверхзвуковой транспорт, компьютерный интеллект и мгновенная планетарная связь.

Исходя из принятого в настоящее время представления о связи человека и техники, наша эпоха переходит от первобытного состоя­ния человека, выделившегося благодаря изобретению орудий тру­да и оружия с целью достижения господства над силами природы, к качественно иному состоянию, при котором он не только завоюет природу, но полностью отделит себя от органической среды обита­ния. С помощью этой новой мегатехнологии человек создаст единую, всеохватывающую структуру, предназначенную для автома­тического функционирования. Человек из активно функционирую­щего животного, использующего орудия, становится пассивным, обслуживающим машину животным, собственные функции кото­рого, если этот процесс продолжится без изменения, либо будут переданы машине, либо станут сильно ограниченными и регули­руемыми в интересах деперсонализированных коллективных орга­низаций. Предельная тенденция подобного развития была верно предвосхищена сатириком Сэмюэлем Батлером ¹⁴⁴ более века тому назад. Но только в наше время его веселая фантазия начинает превращаться в совсем не безобидную реальность.

Цель работы — подвергнуть сомнению как исходные посылки, так и прогнозы, на которых основана наша приверженность к су­ществующей форме технического и научного прогресса как цели самой по себе. Особо считаю необходимым бросить тень сомнения на общепринятые теории фундаментальной природы человека, не явно в течение прошлого столетия лежавшие в основе нашей по­стоянной переоценки роли орудий и машин в человеческой эконо­мике. Я бы допустил, что не только Карл Маркс ошибался ¹⁴³, придавая орудиям труда направляющую функцию и центральное место в человеческом развитии, но что даже на вид смягченная интерпретация Тейяра де Шардена относит ко всей истории чело­века узкий технологический рационализм нашего века и проеци­рует в будущее конечную стадию, на которой все дальнейшие возможности человеческого развития были бы исчерпаны, потому что ничего бы не осталось от первоначальной природы человека, что не было бы поглощено (если вообще не подавлено) техниче­ской организацией интеллекта в универсальном всесильном слое разума.

Так как заключения, к которым я пришел, требуют для свое­го обоснования большого объема доказательств, я допускаю, что последующее суммарное изложение должно из-за своей краткости казаться искусственным и неубедительным¹⁴⁶. Я могу только в лучшем случае надеяться показать, что существуют серьезные причины для пересмотра всей картины как человеческого, так и технического развития, на котором основывается современная ор­ганизация западного общества.

Итак, мы не сможем понять роли, которую играла в человече­ском развитии техника, без более глубокого понимания природы человека: хотя само это понимание в течение последнего века по­теряло ясность, будучи обусловлено социальной средой, в которой неожиданно распространилась масса новых механических изобре­тений, сметая многие древние процессы и институты и изменяя само наше представление как о человеческих пределах, так и о технических возможностях.

Более чем в течение века человека обыкновенно определяли как животное, использующее орудия труда. Платону подобное определение показалось бы странным, поскольку он приписал вос­хождение человека из примитивного состояния, в равной мере как Марсу и Орфею, так и Прометею и Гефесту, богу-кузнецу. Однако описание человека, как главным образом использующего и изго­тавливающего орудия труда, стало настолько общепринятым, что простая находка фрагментов черепов, вместе с грубо обработанны­ми булыжниками, как в случае австралопитека Л. С. Б. Лики, полагается вполне достаточной для идентификации существа как проточеловека, несмотря на его заметные анатомические отличия и от более ранних человекообразных обезьян, и от людей, а также несмотря на более дискредитирующий подобную интерпретацию факт отсутствия в течение последующего миллиона лет заметного усовершенствования технологии обтесывания камней. Многие антропологи, приковывая внимание к сохранившимся каменным артефактам, беспричинно приписывают развитие высшего челове­ческого интеллекта созданию и использованию орудий труда, хотя моторно-сенсорные координации, вовлеченные в подобное элемен­тарное производство, не требуют и не вызывают какой-либо значи­тельной остроты мысли. Поскольку субгоминиды Южной Африки имели объем мозга около трети объема мозга homo sapiens, в действительности не более, чем у многих человекообразных обезьян, способность к изготовлению орудий труда, как недавно заметил доктор Эрнст Майр, не требовала и не создавала развитого че­репно-мозгового аппарата древних людей.

Вторая ошибка в интерпретации природы человека менее про­стительна: это существующая тенденция датировать доисториче­скими временами непреодолимый интерес современного человека к орудиям, машинам, техническому мастерству. Орудия и оружие древнего человека были такими же, как и у других приматов — его зубы, когти, кулаки, — так было в течение долгого времени до тех пор, пока он не научился создавать каменные орудия, более функционально эффективные, чем эти органы. Я полагаю, что возможность выжить без инородных орудий дала древнему чело­веку достаточное время для развития тех нематериальных эле­ментов его культуры, которые в конечном счете значительно обо­гатили его технологию.

Антропологи, рассматривая с самого начала изготовление ору­дий как центральный момент в палеолитической экономике, недо­оценили или пренебрегли массой устройств (менее динамичных, но не менее искусных и оригинальных), в использовании и изготов­лении которых многие другие виды в течение долгого времени ос­тавались значительно более изобретательными, чем человек. Несмотря на противоположное свидетельство, которое выдвинули Р. У. Сэйс ¹⁴⁸, К. Дэрнл Форд ¹⁴⁹ и Андре Леруа-Гуран ¹⁵⁰, все еще существует устаревшая тенденция приписывать орудиям и маши­нам особый статус в технологии и совершенно пренебрегать не ме­нее важной ролью различных приспособлений. Такой взгляд на вещи оставляют без внимания роль контейнеров: горнов, ям для хранения, хижин, горшков, ловушек, корзин, бункеров, загонов для скота, а позже рвов, резервуаров, каналов, городов. Эти статиче­ские компоненты всегда играют важную роль в технологии, не меньшую и в наши дни, с ее высоковольтными трансформаторами, гигантскими химическими ретортами, атомными реакторами.

Из любого исчерпывающего определения техники должно бы следовать, что многие насекомые, птицы, млекопитающие сделали значительно более радикальные новшества в изготовлении контей­неров, чем достигли в изготовлении орудий предки человека до появления homo sapiens: примем во внимание сложные гнезда и домики, бобровые плотины, геометрические ульи, урбаноидные муравейники и термитники. Короче говоря, если техническое уме­ние было бы достаточным для определения активного человеческо­го интеллекта, то человек долгое время рассматривался бы как безнадежный неудачник по сравнению со многими другими вида­ми. Последствия такого подхода должны быть ясны: а именно, не было ничего уникально человеческого в древней технологии до той поры, пока она не оказалась видоизмененной лингвистическими сим­волами, социальной организацией и эстетическими замыслами. На этой стадии производство символов резко обогнало производство орудий и в свою очередь способствовало развитию более ярко вы­раженной технической способности. В таком случае, я полагаю, в начале своего развития человече­ская раса достигла особого положения не только на основе своей способности использования и производства орудии. Или, скорее, человек обладал одним основным всецелевым орудием, которое было более важным, чем любой последующий набор, а именно — его собственным, движимым умом телом, каждой его частью, а не только сенсорно-моторными действиями, которые произвели ручные топоры и деревянные копья. Для компенсации своего чрезвы­чайно примитивного рабочего механизма древний человек обладал значительно более важным и ценным качеством, которое расширя­ло весь его технический горизонт: тело, которое не создано для какого-либо одного рода деятельности, именно благодаря своей необычайной лабильности и пластичности более эффективно при использовании как своего расширяющегося внешнего окружения, так и одинаково богатых внутренних психических ресурсов.

Благодаря чрезмерно развитому, постоянно активному мозгу человек обладал большей умственной энергией, чем ему необхо­димо было для выживания на чисто животном уровне. И он был, естественно, вынужден давать выход этой энергии не только при добывании пищи и размножении, но и в тех способах жизне­деятельности, которые превращали эту энергию непосредственно и творчески в соответствующие культурные, т. е. символические, формы. Расширяющая границы жизни культурная «работа» заня­ла более важное положение, чем утилитарный ручной труд. Эта более широкая область повлекла за собой значительно больше, чем тренировку руки, мускула и глаза при изготовлении и использовании орудий: кроме того, она требовала контроля всех че­ловеческих биологических функций, включая его склонности, ор­ганы выделения, его растущие эмоции, широко распространяю­щиеся сексуальные действия, его мучительные и соблазнительные сны. Даже рука была не просто мозолистым рабочим орудием: она ласкала тело возлюбленного, прижимала ребенка к груди, делала важные жесты или выражала в упорядоченном танце и совмест­ном ритуале некоторые иным образом невыразимые чувства жизни или смерти, о запомнившемся прошлом или желаемом будущем. Орудийная техника и наша производная машинная техника явля­ются лишь специализированными фрагментами биотехники: и под биотехникой понимается все необходимое человеку для жизни.

На основе такой интерпретации вполне можно оставить откры­тым вопрос, происходят ли стандартизированные образцы и повто­ряющийся порядок, который стал играть такую эффективную роль в развитии орудий, начиная с древних времен, как указал Роберт Брэйдвуд ¹⁵¹, единственно из производства орудий. А разве не про­исходят они в такой же мере, а может даже более, из форм ритуа­ла, песни, танца — форм, которые существуют в развитом состоя­нии среди примитивных народов, часто даже в более совершенной. и законченной форме, чем их орудия. В действительности су­ществуют распространенные данные, впервые отмеченные Артуром Хоккартом ¹⁵², что ритуальная точность церемонии значи­тельно ранее предшествовала механической точности в работе; и что даже жесткое разделение труда появляется впервые благода­ря специализации в обрядовых службах. Эти факты могли бы по­мочь объяснить, почему примитивные народы, которым быстро надоедают чисто механические работы, способные улучшить их физическое благосостояние, будут тем не менее повторять значи­мый для них ритуал вновь и вновь, часто вплоть до изнеможения. Тот факт, что техника обязана игре и игре с игрушками, мифу и фантазии, магическому обряду и религиозному механическому за­поминанию, к которому я привлек внимание в «Технике и цивили­зации» ¹⁵³, все еще должен быть в достаточной степени осознан, хотя Йохан Хейзинга с homo ludens (человек играющий) зашел так далеко, что рассматривает саму игру как формирующий эле­мент всей культуры.

Производство орудий в узком техническом смысле действитель­но, возможно, восходит к нашим африканским человеческим предкам. Но техническое вооружение клэктонской¹⁵⁴ и ангельской культур оставалось чрезвычайно ограниченным до тех пор, пока не появились существа с нервной системой, более близкой к систе­ме homo sapiens, чем к каким-либо другим человекоподобным предкам, и не привели в действие не только руки и ноги, но и все тело и ум, воплощая их не просто в материальное богатство, но и в более символические неутилитарные формы.

В этом пересмотре принятых технических стереотипов я бы пошел даже дальше, ибо полагаю, что на каждой стадии человече­ские технологические достижения и преобразования были менее направлены на прямое увеличение добычи пищи пли контроля над природой, чем на утилизацию его собственных громадных внут­ренних ресурсов, и на выражение его латентных суперорганиче­ских потенциальных возможностей. Когда человеку не угрожало враждебное окружение, его расточительная, гиперактивная нерв­ная организация, все еще часто иррациональная и неуправляемая, служила скорее препятствием, чем помощью в его выживании. Если это так, контроль над его психосоциальной средой на осно­ве выработки общей символической культуры был более существенным и, как необходимо заключить, значительно предшество­вал и опережал контроль над внешней средой.

При таком подходе возникновение языка — напряженная куль­минация более элементарных человеческих форм выражения и пе­редачи значения — было несравнимо более важным для дальнейше­го человеческого развития, чем обработка горы ручных топоров. Наряду с относительно простыми координациями, требуемыми для использования орудий, тонкое взаимодействие многих органов, необходимое для создания членораздельной речи, явилось намного более поразительным достижением и, должно быть, занимало зна­чительную часть времени, энергии и умственной концентрации древнего человека, поскольку его коллективный продукт — язык — был бесконечно более сложным и изощренным, чем набор орудий труда в Египте пли Месопотамии. Ибо только тогда, когда знание и практика могли быть накоплены в символических формах и передаваться при помощи произнесенного слова от поколения к по­колению, стало возможным сохранять каждое новое культурное приобретение от разрушения течением времени или с исчезнове­нием предшествующего поколения. Тогда и только тогда стало возможным одомашнивание растений и животных. Нужно ли на­поминать, что это техническое преобразование было достигнуто при помощи орудий, не более совершенных, чем палка для копа­ния, топор или мотыга. Плуг, как и колесо телеги, появился зна­чительно позднее как специализированное приспособление для широкомасштабного выращивания зерна на полях.

Рассматривать человека как главным образом изготавливающее орудия животное — это значит пропустить основные главы чело­веческой предыстории, которые фактически были решающими эта­пами развития. В противовес стереотипу, в котором доминиро­вало орудие труда, данная точка зрения утверждает, что человек является главным образом, использующим ум, производящим символы, самосовершенствующимся животным; и основной акцент всей его деятельности — его собственный организм. Пока человек не сделал нечто из себя самого, он мало что мог сделать в окру­жающем его мире.

В этом процессе самораскрытия и самотрансформации техника в узком смысле, конечно, служила человеку хорошо лишь как вспо­могательное средство, но не как главный действующий агент в его развитии; ибо техника, вплоть до нашего нынешнего времени, никогда не была отделена от большей культурной целостности, и еще менее техника господствовала над всеми остальными инсти­тутами. Первоначальное развитие древнего человека было основа­но на том, что Андре Вараньяк¹⁵⁵ удачно назвал «технологией тела»: использование высокопластичных свойств тела для выраже­ния его еще неоформленного и не информированного ума, до того как этот ум уже приобрел посредством развития символов и обра­зов свои собственные, более соответствующие ему бесплотные тех­нические инструменты. Создание важных типов символического выражения, а не более эффективных орудий с самого начала было основой дальнейшего развития homo sapiens.

К сожалению, концепции человека как главным образом homo faber, производителя орудий, а не как homo sapiens, производителя ума, были настолько прочными в XIX веке, что первое открытие искусства в пещерах Альтамиры было отвергнуто как мистифика­ция, поскольку ведущие палеоэтнологи не признали бы, что охот­ники ледникового периода, оружие и орудия которых они недавно открыли, могли иметь как свободное время, так и наклонности создавать искусство — не грубые формы, но образы, демонстрирую­щие мощь наблюдения и абстракции высокого порядка.

Но, когда мы сравниваем резьбу и живопись ориньякского или мадленского периодов с их сохранившимися техническими дости­жениями, то кто скажет, искусство или техника демонстрируют более высокое развитие? Даже выполненные в совершенстве резцы солютрейской культуры в форме листа благородного лавра были даром эстетически восприимчивых ремесленников. Классическое греческое употребление слова technics не делает различия между промышленным производством и искусством и для большей части человеческой истории эти аспекты были неотделимы, одна сторона соответствует объективным условиям и функциям, другая отве­чает субъективным потребностям и выражает общие чувства и значения ¹⁵⁶.

Наше время еще не преодолело специфический утилитарный подход, рассматривающий техническое изобретение как первич­ное, а эстетическое выражение как вторичное или даже ненужное; и это означает, что все еще приходится признавать, что вплоть до нашего времени техника ведет свое происхождение от цельного человека в его взаимодействии с каждой частью среды, использую­щего каждую свою способность, чтобы максимально реализовать собственные биологические, экологические и психологические по­тенции.

Даже на самой ранней стадии использование ловушек и до­бывание пищи меньше зависело от орудий, чем от пристального наблюдения привычек животных и мест их обитания, наблюдения, подкрепленного широким экспериментальным отбором растений и тонкой интерпретацией влияния различной пищи, снадобий, ядов на человеческий организм. И в этих садоводческих открытиях, ко­торые, если Оукс Эймс ¹⁵⁷ был прав, должно быть, предварялись тысячелетиями активного одомашнивания растений, вкус и фор­мальная красота играли не меньшую роль, чем их пищевое зна­чение; так что ранее всех одомашненные растения (не имеются в виду злаки) часто ценились за цвет и форму их цветов, за их за­пах, структуру, пряность, а не просто за питательность. Эдгар Андерсон предположил, что неолитический сад, как и сады во многих более примитивных культурах сегодня, был, вероятно, смесью пи­тательных растений, растений-красителей, лекарственных растений и декоративных растений — все они рассматривались как одинаково существенные для жизни ¹⁵⁸. Подобным же образом некоторые наи­более смелые технические эксперименты древнего человека не имели никакого отношения к овладению внешней средой: они были связаны с анатомическим изменением или внешней отделкой чело­веческого тела в целях сексуальной выразительности, самовыраже­ния или групповой идентификации. Аббат Анри Брейль открыл свидетельства таких действий, одинаково способствовавших разви­тию орнамента и хирургии уже в Мустьерской культуре¹⁵⁹.

Понятно, что орудия и оружие, далеко не всегда господствовав­шие в человеческом техническом снаряжении (как слишком прав­доподобно внушают нам каменные артефакты), составляют лишь малую часть биотехнической композиции; и борьба за существование, хотя иногда жестокая, не завладела полностью энергией и жизнеспособностью первобытного человека и не отвлекла его от более насущной потребности: внести порядок и значение в каждую часть его жизни. В этой более значительной борьбе ритуал, танец, песня, рисунок, резьба и более всего дискурсивный язык, должно быть, долго играли решающую роль.

В таком случае при своем возникновении техника была связана со всей природой человека. Примитивная техника была жизнеориентирована, а не узкотрудоориентирована, и еще менее ориентирована на производство или на власть. Как во всех экологических комплексах, различие человеческих интересов и целей наряду с органическими потребностями ограничило чрезмерный рост какого-либо отдельного компонента. Что касается величайшего технического достижения до нашего времени – одомашнивания растений и животных, оно почти ничем не обязано новым орудиям, хотя с необходимостью поощряло создание глиняных контейнеров для хранения и сохранения сельскохозяйственных продуктов. Но неолитическое одомашнивание многим обязано, как теперь мы начинаем понимать, после Эдуарда Ханна и Гертруды Леви, интенсивному субъективному концетрированию на сексуальности во всех ее проявлениях, выраженному прежде всего в религиозных мифах и ритуале и еще более заметному в культовых предметах и символическом искусстве. Селекция растений, гибридизация, оплодотворение, удобрение, осеменение, кастрация были продуктами образного культивирования сексуальности, первое свидетельство которого мы находим уже за десятки тысяч лет до этого в подчеркнуто сексуально резных изображениях палеолитической женщины – так называемых Венер.

Но там, где история в форме письменных памятников становятся видимой, этой жизнеориентированной экономике, истинной политехнике был брошен вызов, и она была частично вытеснена серией радикальных технических и социальных нововведений. Около пяти тысяч лет тому назад появились монотехника, целиком посвященная увеличению власти и богатства путем систематической организации повседневной деятельности по строго механическому образцу. В этот момент возникла новая концепция природы человека, и вместе с ней появился новый акцент на использовании физических энергий, космической и человеческой помимо процессов роста и размножения. В Египте Озарис символизирует старую плодородную, жизнеориентированную технику, Атон, бог Солнца, который специфически создал мир из своего собственного семени без содействия женщины, символизирует машиноориентированную технику. Распостранения власти на основе безжалостного принуждения человека, на основе механической организации, принесло обладающим властью преимущественное положение в отношении питания и продления жизни.

Главным знамением этого изменения было создано первых сложных высокомощных машин; это совпала с новой системой правления, принятой всеми последующими цивилизованными об­ществами (хотя с неохотой — также и архаическими культура­ми). Теперь работа над отдельной специализированной задачей, отделенная от других биологических и социальных действий, не только занимала полный день, но все больше завладевала всем жизненным временем. Это была фундаментальная отправная точка, которая в течение последних нескольких веков вела к увеличи­вающейся механизации и автоматизации всего производства. С созданием первых коллективных машин работа своим системати­ческим отделением от всей остальной жизни стала проклятием, но­шей, жертвой, формой наказания: и как реакция, этот новый ре­жим скоро пробудил компенсирующие мечты о не требующем уси­лии изобилии, эмансипации не только от рабства, но и от самой ра­боты. Эти древние мечты, вначале выраженные в мифе, но долго за­державшиеся в своей реализации, господствуют и в наше время.

Машина, которую я упоминаю, никогда не была открыта в ка­ких-либо археологических раскопках по простой причине: она бы­ла составлена почти полностью из человеческих частей. Эти части были соединены в иерархической организации под властью абсо­лютного монарха, команды которого, поддержанные коалицией священнослужителей, вооруженной знатью и бюрократией, обеспе­чивали подчинение всех компонентов машины аналогично функционированию человеческого тела. Назовем эту первичную коллек­тивную машину — человеческую модель всех последующих спе­циализированных машин — Мегамашиной. Этот новый тип машин был значительно более сложным, чем современное гончарное коле­со или смычковая дрель, оставаясь наиболее развитым типом ма­шины вплоть до изобретения механических часов в XIV веке.

Только посредством сознательного изобретения таких высоко­мощных машин могли быть осуществлены, часто в течение жизни одного поколения, колоссальные инженерные работы, которые зна­менуют время пирамид в Египте и в Месопотамии. Эта новая тех­ника впервые достигла высот своего развития в Большой пирами­де в Гизе, ее структура демонстрировала, как отметил Джеймс Бристед¹⁶², стандарт точности измерения часового мастера. Дейст­вуя как одна механическая единица, состоящая из специализиро­ванных, подразделенных и соединенных воедино частей, 100 тысяч человек, которые работали на этой пирамиде, были в состоянии ге­нерировать энергию в 10 тысяч лошадиных сил. Этот человеческий механизм сам по себе сделал возможным создание этой колоссаль­ной постройки с использованием лишь простейших каменных и медных орудии — без помощи таких, в других случаях необходи­мых механизмов, как колесо, повозка, ворот, подъемная стрела, или лебедка.

Необходимо отметить две вещи в связи с этой энергетической машиной, поскольку они определяют ее в течение всего историче­ского периода вплоть до настоящего времени. Во-первых, органи­заторы машины обрели свою силу и власть из космического источника. Точность измерения, абстрактный механический порядок, принудительная регулярность этой рабочей машины произошли непосредственно из астрономических наблюдений и абстрактных научных вычислений: негибкий, предсказуемый порядок, вопло­щенный в календаре, был затем перенесен на распределение по группам людских компонентов. На основе соединения божествен­ной власти и жестокого военного принуждения громадное населе­ние заставили терпеть мучительную бедность и принудительную скучную, повторяющуюся работу для обеспечения «жизни, процве­тания и здоровья» божественного или полубожественного правите­ля и его окружения.

Во-вторых, легальные социальные дефекты человеческой ма­шины — в то время, как и сейчас, — были частично компенсирова­ны ее грандиозными достижениями в контроле над наводнениями, в производстве зерна и городском строительстве, которые, очевид­но, приносили пользу всему обществу. Это закладывало основу ро­ста в каждой сфере человеческой культуры: в монументальном искусстве, в систематизированном законе, в систематическом мысленном поиске и его фиксации.

Такой порядок, такая коллективная безопасность и богатство, которые были достигнуты в Месопотамии и Египте, позже в Индии, Китае, андской культуре и культуре майя, никогда не были прев­зойдены до тех пор, пока Мегамашина не была восстановлена в новой форме в наше время. Но понятийно машина уже была отде­лена от других человеческих функций и целей, кроме роста механической мощи и порядка.

Саркастически символичны были конечные продукты Мегамашины в Египте — могилы, кладбища и мумии, а в то время как позднее, в Ассирии и в других местах главным свидетельством их дегуманизированной эффективности было (что опять-таки типич­но) пустынное пространство разрушенных городов и отравленных почв.

Одним словом, то, что современные экономисты позднее назва­ли веком машин, имело свое происхождение не в XVIII веке, но на самой заре цивилизации. Все бросающиеся в глаза характери­стики века машин уже присутствовали как в средствах, так и в це­лях коллективной машины. Поэтому данный Кейнсом проница­тельный рецепт «строительства пирамид» как фундаментального средства, с помощью которого можно справиться с бездушной про­изводительностью высокомеханизированной технологии, приложим как к самым ее ранним проявлениям, так и к сегодняшним; ибо, что такое ракета, как не точный динамический эквивалент, с по­зиций сегодняшней теологии и космологии, статической египетской пирамиды? Оба сооружения служат средством обеспечить за счет расточительных расходов переход на небеса некоторых избранных, поддерживая в связи с этим равновесие в экономической структу­ре, находящейся под угрозой ее собственной избыточной произво­дительности.

К несчастью, хотя рабочая машина была связана с проведени­ем многочисленных творческих начинаний, которые ни одна малая общность не могла даже себе представить, тем более выполнить, наиболее заметный результат был достигнут военными машина­ми — колоссальными актами разрушения и уничтожения людей; актах, которые монотонно оскверняют страницы истории, от разграбления Шумера до взрыва Варшавы и Хиросимы. Раньше или позже, я считаю, мы должны иметь мужество спросить себя: является ли связь чрезмерной власти и производительности с одинаково чрезмерным насилием и разрушением чисто случай­ной?

Итак, злоупотребление Мегамашинами казалось бы невыноси­мым, если бы они не приносили преимущества всему сообществу, увеличивая максимум коллективных человеческих усилий и стрем­лений. По-человечески говоря, возможно, наиболее сомнительным из этих преимуществ было увеличение эффективности, полученное концентрацией над неукоснительно повторяющимися движениями в работе, уже реализованной в процессах размывания и полиров­ки в неолитическом процессе изготовления орудий. Это приучило цивилизованного человека к длинным периодам регулярной рабо­ты с возможно более высокой производительностью труда. Но со­циальный побочный продукт этой новой дисциплины был, возмож­но, даже более значительным; ибо некоторые психологические до­стоинства, до этого времени ограниченные религиозным ритуалом, были перенесены на работу. Монотонные, без конца повторяющие­ся задачи, навязываемые Мегамашиной, которые в патологической форме мы должны ассоциировать с неврозом принуждения, тем не менее служили, по-видимому, как и весь ритуальный и ограничи­вающий порядок, снижению беспокойства и защите самого рабоче­го от часто демонических наущений подсознательного, более не удерживаемого под контролем традициями и привычками неолитической деревни.

Короче говоря, механизация и систематизация посредством ра­бочих армий, военных армий и в конце концов посредством про­изводных способов промышленной и бюрократической организа­ции дополнили и в значительной степени заменили собой религи­озный ритуал как средство справиться с тревогой и средство под­держания психической стабильности в массовых популяциях. Организованная, без конца повторяющаяся работа давала ежеднев­ные средства самоконтроля: научающий фактор является более проникающим, более эффективным, более универсальным, чем ритуал или закон. Этот до сих пор незамеченный психологический вклад был, возможно, более важным, чем количественные дости­жения в производственной эффективности, ибо последнее слишком часто компенсировалось неограниченными потерями в войне и за­воевании. К несчастью, правящие классы, которые претендовали на освобождение от ручного труда, не были подчинены этой дис­циплине; поэтому, как свидетельствует историческая хроника, их беспорядочные фантазии слишком часто находили дорогу в реаль­ность через неразумные акты разрушения и уничтожения.

Обозначив начальные моменты этого процесса, я должен с со­жалением обойти молчанием реальные институциональные силы, которые действовали в течение последних пяти тысяч лет, и совер­шить довольно внезапно прыжок в наше время, в котором древние формы биотехники либо подавлены, либо вытеснены и в котором непомерное увеличение Мегамашины само стало с растущей необ­ходимостью условием продолжающегося научного и технического продвижения вперед. Эта безусловная приверженность Мегамашине рассматривается теперь многими как главная цель человеческо­го существования.

Но если ключи к разгадке, которые я пытался показать, ока­жутся полезными, многие аспекты научного и технического пре­образования трех последних столетий потребуют переосмысления и осторожного пересмотра. Ибо по крайней мере мы теперь долж­ны объяснить, почему весь процесс технического развития стал все более принудительным, тоталитарным, и — в его прямом человеческом выражении — обязательным и беспощадно иррациональ­ным, действительно явно враждебным к более спонтанным прояв­лениям жизни, которые не могут быть отданы машине.

До того как соглашаться с окончательным переводом всех ор­ганических процессов, биологических функций и человеческих способностей в извне контролируемую механическую систему, все более автоматическую и саморазвивающуюся, было бы хорошо вновь проанализировать идеологические основания всей этой сис­темы, с ее сверхконцентрацией на централизованной власти и внешнем контроле. Не должны ли мы действительно спросить се­бя, совместима ли возможная предназначенность этой системы с дальнейшим развитием специфических человеческих потенциаль­ных возможностей?

Рассмотрим стоящие перед нами альтернативы. Если бы чело­век в действительности, как все еще предполагает принятая тео­рия, был существом, в развитии которого наибольшую формирую­щую роль сыграло производство и манипулирование с орудиями, то на каких достаточных основаниях мы теперь предлагаем лишить человечество большого разнообразия автономных действий, истори­чески связанных с сельским хозяйством и производством, оставляя сохранившейся массе рабочих лишь тривиальные задачи наблюде­ния за кнопками и циферблатами и реагирования по каналам од­нонаправленной связи и дистанционного управления? Если чело­век действительно обязан своим интеллектом главным образом способностям изготовления и использования орудий, то на основе какой логики мы лишаем его орудий, так что он оказывается ли­шенным функций безработным существом, вынужденным прини­мать лишь то, что Мегамашина ему предлагает: автомат в рамках большей системы автоматизации, осужденный на принудительное потребление, так же как он был однажды осужден на принудительное производство? Что в действительности останетсяот человеческой жизни, если одна автономная функция за другой или захватываются машиной или хирургически уничтожаются и, возможно, генетически изменяются, чтобы соответствовать Мегамашине.

Но если данный анализ развития человека в связи с развитием техники представляется обоснованным, можно привести дополни­тельные доводы. Мы должны продолжать подвергать сомнению обоснованность общепринятой научной и педагогической идеоло­гии, которая в настоящее время настоятельно требует сдвига фоку­са человеческой деятельности с органической окружающей среды, социальной группы и человеческой личности на Мегамашнну, рассматриваемую как конечное выражение человеческого ума, лишен­ного ограничений и качеств органического бытия. Эта машиноориентированная метафизика взывает к замене: она устарела как в древней форме века пирамид, так и в форме, присущей ядерному веку. Ибо огромное приращение знаний о биологическом происхождении человека и его историческом развитии, сделанное в те­чение последнего столетия, основательно подрывает эту сомнитель­ную, не имеющую достаточного обоснования идеологию, с ее спе­циальными социальными предпосылками и «моральными» импера­тивами, на которых базировалась после XVII века впечатляющая ткань науки и техники.

С нашей сегодняшней выигрышной позиции мы можем видеть, что изобретателей и руководителей Мегамашины, начиная со вре­мен пирамид и далее, фактически постоянно преследовали иллю­зии всезнания и всемогущества — немедленного или ожидаемого.

Теперь, когда они имеют в своем распоряжении внушительные ресурсы точной науки и технологию больших энергий, эти первона­чальные иллюзии не стали менее иррациональными. Достигающие апогея в системе тотального управления, осуществляемого военно-научно-промышленной элитой, концепции ядерного века — абсо­лютной власти, непогрешимого компьютеризированного интеллек­та, безгранично увеличивающейся производительности — соответ­ствуют концепции бронзового века о небесном царстве. Такая власть, чтобы процветать на своих собственных основаниях, долж­на разрушить симбиотические кооперации между всеми видами и общностями, существенными для человеческого выживания и раз­вития. Обе идеологии принадлежат к той же самой инфантильной магико-религиозной схеме, что и ритуальное человеческое жертво­приношение. Как в случае погони Капитана Ахава за Моби Диком, научные и технические средства полностью рациональны, но ко­нечные цели безумны.

Живые организмы, как мы теперь знаем, могут использовать только ограниченные количества энергии, так же как живые лич­ности могут использовать только ограниченные количества знания и опыта. «Слишком много» и «слишком мало» одинаково фатально для органического существования. Даже слишком усложненное абстрактное знание, изолированное от чувства, от моральной оценки,от исторического опыта, от ответственного, целенаправленного действия, может вызвать серьезное нарушение равновесия, как в личности, так и в общности. Организмы, общества, человеческие субъекты являются не чем иным, как деликатными устройствами для регулирования энергии и использования ее на службе жизни.

До той степени, до которой Мегатехника игнорирует эти фунда­ментальные тайны природы всех живых организмов, она в дейст­вительности преднаучна, даже когда не является активно иррацио­нальной: динамический фактор остановки и регрессии. Когда по­следствия этой ее слабости усвоены, должно произойти обдуман­ное, широкомасштабное разрушение Мегамашины, во всех ее ин­ституциональных формах, с перераспределением силы и власти к меньшим единицам, более открытым прямому человеческому кон­тролю. Если техника должна быть вновь обращена на службу че­ловеческого развития, путь продвижения будет вести не к даль­нейшему росту Мегамашины, но к сознательному культивирова­нию тех частей органической среды и человеческой личности, которые были подавлены с целью расширения функций Мегамашины.

Сознательное выражение и осуществление потенциальных чело­веческих возможностей требует совершенно иного подхода по срав­нению с подходом, единственно склонным к контролю природных сил и модификации человеческих возможностей с целью облегче­ния и расширения системы контроля. Мы знаем теперь, что игра, спорт, ритуал и фантазия во сне не менее, чем организованная работа, оказали формирующее влияние на человеческую культуру и не меньшее — на технику. Но фантазия не может надолго быть достаточной заменой производительного труда. Многообразные тре­бования полного человеческого развития могут быть удовлетворе­ны только тогда, когда игра и работа образуют часть органическо­го культурного целого — как в картине косцов в романе «Анна Ка­ренина» Толстого. Без серьезной ответственной работы человек постепенно теряет понимание реальности.

Вместо освобождения от работы, которое является основным достижением механизации и автоматизации, я бы предположил, что освобождение для работы, для более образовывающей, форми­рующей ум, самовознаграждающей работы, на добровольной осно­ве, может стать наиболее полезным вкладом жизнеориентированной технологии. Такой подход может проявить себя как необходи­мая уравновешивающая универсальную автоматизацию сила: час­тично путем защиты перемещенного работника от скуки и смер­тельного отчаяния (лишь отчасти облегчаемых обезболивающими и успокаивающими средствами и наркотиками), частично путем пре­доставления более широкого простора игре конструктивных им­пульсов, автономных функций, осмысленных действий.

Освобожденный от унизительной зависимости от Мегамашины, весь мир биотехники должен бы тогда еще раз стать более откры­тым человеку; и те аспекты его личности, которые были искалече­ны или парализованы из-за недостаточного использования им снова начать играть свою роль с большей энергией, чем когда-либо раньше. Автоматизация действительно является соответствующей целью чисто механической системы; и будучи на своем месте, подчиненные другим человеческим целям, эти ловкие механизмы будут служить человеческому сообществу не менее эффективно, чем рефлексы, гормоны и автономная нервная систе­ма (самый ранний природный эксперимент в автоматизации) слу­жат человеческому телу. Но автономность, самоуправление, самоосуществление являются соответствующими целями организмов; в дальнейшее техническое развитие должно быть нацелено на вос­становление этой жизненной гармонии на каждом этапе человече­ского роста путем предоставления простора каждой составной ча­сти человеческой личности, а не только тем функциям, которые служат научным и техническим требованиям Мегамашины.

Я понимаю, что поднимая эти трудные вопросы, я не в состоя­нии дать готовые ответы; не предполагаю я также, что такие отве­ты легко будет получить. Но как раз сейчас, когда наша сегодняш­няя полная привязанность к машине, которая возникает главным образом от нашей односторонней интерпретации раннего человече­ского технического развития, должна быть заменена более полной картиной как человеческой природы, так и технической среды, поскольку обе развились вместе. Это явится первым шагом к много­сторонней трансформации человеческого Я, его работы и его есте­ственной среды. Для осуществления этого понадобится, вероятно, много веков, даже после того как будет преодолена инерция гос­подствующих ныне сил.