В шесть часов вечера после войны

Иногда трудно установить границу, где кончается разведка и начинается контрразведка, – так из обычного молока можно делать сметану или простоквашу. Но с молоком тоже надо уметь обращаться, иначе получится отвратная сыворотка, которую впору выплеснуть на помойку. Говорю это к тому, что, лишённый информации из Генштаба, изолированный союзниками от связи с русским командованием, я зачастую бывал одиноким Дон Кихотом на перепутье, в каждом встречном подозревая соперника, желавшего скрестить со мною меч свой. Я работал как разведчик, наступая, и оборонялся сам – как контрразведчик…

Первая русская бригада прибыла во Францию кружным путём – через Сибирь, грузилась же на корабли в китайском порту Дальний (близ Порт-Артура), откуда морем и прибыла в Марсель, где на удивление публики, встречавшей её, бригада маршировала, распевая из Пьера Беранже – такое знакомое:

Грудью подайся, плечом равняйся!

В ногу, ребята, идите,

смирно, не вешать ружья!

Раз-два, раз-два…

Готовилась и новая партия русских войск, которые из Архангельска – дорогою древних викингов – плыли в Брест французский, а вскоре ожидались в загаженных окопах под Салониками, где им вместо привычных щей да каши предстояло научиться открывать консервные банки с мясом тех бычков, что лет тридцать тому назад ещё резвились на фермах Техаса… Теперь и эта заваль пригодится: русские такие, что все сожрут!

Но сразу усилилась работа вражеских разведок; по ночам стали пропадать с постов часовые, австрийцам не терпелось узнать, как русские оказались в Македонии – через Архангельск или через Дальний; в соседних деревнях были умышленно отравлены колодцы, и теперь, куда ни ступи, всюду ноги разъезжались в осклизлых лужах эпидемийного поноса. Зараза не коснулась меня, а прибытия войск русской бригады я не дождался. Виною тому обстоятельства, не совсем-то приятные для меня. Сербская армия, несмотря на все её бедствия, теперь окрепла, даже усиливаясь за счёт славян, дезертировавших из австрийской армии, а из Америки приплывали в Салоники сербы-эмигранты, желавшие воевать за честь оскорблённой родины.

Братание с болгарами было выгодно нам, русским. Но оно становилось опасным для немцев, подозревавших болгар в сохранении давней русско-болгарской дружбы. Не нравилось оно и союзникам, которые в миролюбии русских заприметили желание покончить с войной. Французы натравили на нас свои колониальные войска, марокканцы часто прочёсывали из пулемётов нейтральную полосу, пресекая возможные встречи братьев-славян; заприметив же в траншеях крадущегося русского, сенегальцы обыскивали его и, найдя хоть пачку болгарского табаку, давали такого хорошего тумака, что из глаз искры сыпались…

Англичане поступили с нами более радикально. Они попросту подкатили тяжёлую артиллерию и открыли огонь по тем местам, где встречались солдаты для братания. Громадный валун, под которым хранилась сербско-болгарская «почта», был разнесён вдребезги. При этом один великобританский «Джек Джексон» вскрыл мой блиндаж, словно консервную банку с говядиной, и меня вынесло на свет Божий – словно пёрышко. Свидетели моего полёта рассказывали, что, описывая траекторию, я всё время орал благим матом, пока не шмякнулся на землю, словно лягушка. Думали – конец, не стало полковника. Но меня лишь контузило. Я перестал слышать, долгое время не мог говорить. Смутно, будто во сне, помню, что меня навестил с вражеской стороны полковник Христо Иванчев и, плачущий, оставил мне полную фуражку смятых перезрелых слив…

Мне очень не хотелось тогда умирать!

* * *

Наверное, это моё счастье, что я попал в госпиталь греческого Красного Креста; за ранеными ухаживали монашенки, весьма симпатичные, которые, подобрав полы халатов, иногда танцевали между кроватями, чтобы создать в палате для умирающих доброе игривое настроение. Здесь меня и отыскал полковник Апис.

– Артамонов проговорился, будто тебя отзывают в Россию… как я завидую тебе! Пожалуй, к лучшему, что тебя здесь не будет. «Чёрная рука» ослабела и сочится кровью. Александр раскассировал нас по разным фронтам, многие погибли, и при очень странных обстоятельствах. Помнишь, я показывал тебе голову майора Танкосича? А в меня недавно опять стреляли.

– Где?

– Здесь же в Салониках. Не знаю, как случилось, но королевич Александр сдружился с главнокомандующим Салоникского фронта генералом Сэррайлем, и тот убеждён, что я главарь шайки предателей, желающих открыть фронт перед немцами.

– Невероятная глупость, – сказал я.

– Чем невероятнее ложь, тем охотнее в неё верят.

– Попробуй сам объясниться с Сэррайлем.

– Глупо доказывать этому французскому генералу, что наша «Чёрная рука» с третьего года боролась за создание единого югославского государства, в котором Карагеоргиевичи получили бы в полиции паспорта, как все остальные граждане, а их корона лежала бы под стеклом в музее Белграда.

Я подсказал Апису обратиться к старому королю Петру:

– Старик благороднее сына, и Пётр наверняка не забыл твоей личной услуги, когда ты освободил для него престол в белградском конаке… такие услуги не забываются.

– Э! – отмахнулся Апис. – Старик после отступления через Черногорию и Албанию оказался на острове Халкидикс, где его содержат в изоляции как умалишённого. Что он, сидя в золотой клетке, может сделать против своего сына, отнявшего у него власть и деньги… Честолюбие Александра тебе известно!

Из этого разговора с Аписом, могучая фигура которого невольно привлекала внимание субтильных монашек, танцевавших между кроватями, у меня сложилось убеждение, что Апис уже вступил в борьбу с королевской семьёй и сам будет убит или разделается с Карагеоргиевичами столь же решительно, как однажды удалось ему расправиться с Обреновичами…

– Договоримся так, друже, – сказал Апис, – когда выйдешь из этого танцкласса, старайся каждый вторник и каждый четверг ужинать в ресторане «Халкидон»… Не будем даже подходить один к другому. Но я должен знать, что ты ещё жив, а ты, увидев меня, будешь знать, что я жив тоже… Драхмы есть?

– Нету. Все взлетело на воздух в блиндаже.

– Прямое попадание. Понимаю. Подозрительно точное…

Апис щедро отвалил мне греческих денег, и мы простились. Но я уже понял: если охотятся на Алиса и его друзей, значит я тоже попал в проскрипционные списки, лежащие на рабочем столе королевича Александра Карагеоргиевича.

Я покинул греческий госпиталь раньше времени – после того, как однажды в тарелке с супом обнаружил странный привкус, от которого меня вырвало. Чтобы запутать следы, я умышленно укрылся в еврейском квартале Салоник, а мой «наполеоновский» профиль наводил местных аборигенов на мысль, что я принадлежу к их племени, и на «иврит» я отмалчивался, а на вопросы, сказанные на жаргоне «идиш», отзывался охотно. Я снимал комнатёнку в бедной семье еврея-перчаточника, кормился же в еврейской харчевне с «кошерным» мясом, никогда не обнажая головы во время еды, чтобы ничем не отличаться от ортодоксальных евреев. Угрызений совести я не испытывал, ибо каждый разведчик Генерального штаба имеет моральное право на время исчезнуть, если он чувствует, что ему можно оставить игру…

Моя «отсидка» в еврейских трущобах пошла на пользу. Если за мной и велось наблюдение, то этот «хвост» отвалился сам по себе, как хвост у ящерицы, почуявшей опасность. Наконец я покинул своё «убежише Монрепо», провонявшее чесноком и луком, но разом – почти стремительно – изменил свой облик, приодевшись в лучшем магазине Салоник, после чего, благоухая «белой сиренью» марки Броккаров, разыскал Артамонова в штабе Сэррайля, и он непритворно обрадовался мне:

– Наконец-то и вы! Сознайтесь, кто эта Афродита, которая такой долгий срок удерживала вас в своих объятиях.

– Просто шлюха, – ответил я. – Не являлся по зову совести, ибо требовалось время, чтобы залечить свежий триппер.

– Тогда всё ясно, – расцвёл Артамонов, – и никаких претензий к вам не имею… Слушайте! Завтра в полночь отходит французский пароход в Марсель, и вы обязаны отплыть на нём. Генштаб уже не раз настаивал на вашем возвращении.

– В Марсель? – неуверенно хмыкнул я.

– Да. Игнатьев в Париже проинструктирует вас о дальнейшем. Ваше отплытие весьма кстати, – со значением произнёс Артамонов. – И не вздумайте задерживаться. Вы слишком легкомысленно отказались от предложения Александра вступить в его «Белую руку», а «Чёрная» оставила здесь немало кровавых следов… Не мне вам, опытному разведчику, объяснять прописную истину: нельзя засовывать палец между деревом и его корою, иначе можете так и погибнуть возле этого дерева…

На прощание Артамонов сказал с небывалой грустью:

– Завидую вам! Увидите родину – передайте ей нижайший поклон от меня… заблудшего. Мне очень горько. Прощайте…

Сам он больше никогда не увидит России, так и завязнет на Балканах, притворяясь «специалистом» по русским делам, в которых сам чёрт не мог бы тогда разобраться. Был как раз четверг – день нашего свидания с Аписом. Ресторан «Халкидон» казался пустынен, но Апис сидел за столом, углублённый в чтение французской газеты, и, проходя мимо, я тихо сказал:

– Вы, наверное, уже ознакомились с карточкой меню?

– Да, пожалуй, можете воспользоваться.

– Благодарю, – отвечал я, добавив шёпотом: – Завтра отплываю в Марсель и на всякий случай…прощаюсь.

Нарочитым шуршанием газеты Апис скрыл свой шёпот:

– Хорошо, что вас не будет. Здесь начинается облава на всех нас… на всех, кто верит в «Уедненье или смрт».

Он не ушёл, словно контролируя меня, за что впоследствии я остался ему благодарен. Я заказал себе лёгкий ужин, когда в ресторан вошли два рослых человека в белых брюках и чёрных пиджаках, оба в соломенных канотье, при одинаковых тросточках. Явно умышленно они задержались возле дверей, о чём-то бурно дискутируя. Вслед за ними появилась разряженная женщина, очень красивая, с большим родимым пятном на щеке; она сразу направилась к моему столику, без тени смущения сказав:

– Господин секретный агент российского Генштаба, наверное, изнывает в одиночестве. Ах, бедняжка! Надеюсь, за вашим столом найдётся место для меня… и для моих друзей.

– Вот тех, что стоят в дверях? – спросил я.

– Да. Они не помешают нашему разговору…

От женщины исходил приторный запах дорогих духов; садясь она расправила юбку, которая отчаянно захрустела, отчего я понял, что эта бабёнка напичкана секретами с ног до головы, ибо так сильно крахмалят юбки только германские шпионки, используя их вроде отличной бумаги для писания симпатическими чернилами. Я не успел ответить что-либо, как слева и справа от меня затрещали венские стулья под весомою тяжестью её компаньонов. Красавица достала зажигалку и щёлкнула ею под самым моим носом. Но вместо языка пламени из зажигалки выскочил забавный чёртик, высунувший длинный красный язык, словно этот чёртик решил поиздеваться надо мною.

– Итак… – начал было я, понимая, что теперь не успею выдернуть из-под левого локтя бельгийский «юпитер» с семью пулями в барабане, не дадут мне выхватить из-под правой подмышки и браунинг «Астра» с очень мощными патронами.

Мужчины сдвинули стулья плотнее; я оказался зажатым между ними, а полковник Апис, зевая, равнодушно взирал в потолок.

Перед моим лицом часто прыгал забавный чёртик!

– Я готов услужить такой прекрасной даме, как вы, – сказал я женщине. – Но прежде предупредите своих нахалов, что сегодня они будут застрелены, а завтра уже похоронены.

Мои соседи обняли меня, приятельски похлопывая.

– Забавный парень нам попался сегодня, – хохотали они.

Женщина без улыбки спрятала в ридикюль зажигалку.

– Все это очень мило с вашей стороны, – сказала она. – Но отчего такая жестокость? Мы как раз настроены миролюбиво и готовы вести деловую беседу… с авансом наличными.

Меня покупали. Очень нагло. Как последнего подлеца.

Смешно! Эти твари не жалели даже аванса…

– Но прежде, мадам, вам придётся снять с себя юбку.

– А это ещё зачем?

– Её крахмальная трескотня уже стала надоедать мне…

Два выстрела Аписа грянули раз за разом, и мои соседи, даже не успев вскочить, припали лбами к столу, влипнув мордами прямо в тарелки с салатом. Красотка в ужасе вскочила.

– Сядь, – велел я ей.

– Что вам от меня нужно? – в панике бормотала она.

– Ничего. Мы только выстираем тебе юбку.

– Отпустите меня! – вдруг истошно завопила она.

Но мощная длань Аписа уже провела по её лицу сверху вниз, ото лба до подбородка, смазывая с лица густую косметику, отчего лицо превратилось в безобразную маску клоунессы.

– Говори, сука, какие чернила? – спросил её Апис.

– Колларгол, – призналась женщина, зарыдав.

– Это можно проявить вином, – подсказал я.

Апис взял со стола бутылку с вином и начал поливать юбку женщины, на которой, как на древней клинописи ассирийцев, вдруг проступили сочетания буквенных и цифровых знаков.

Ещё выстрел – в упор! Женщина упала. Апис сорвал с неё юбку, смоченную вином, скомкал её в кулаке и быстро вышел.

Я подозвал официанта, чтобы расплатиться по счёту.

– Тут какая-то грязная семейная история, к которой я не имею никакого отношения, – сказал я. – К счастью, я лишь случайный свидетель и впервые вижу эту женщину…

* * *

Впервые я видел эту женщину, но в последний раз я видел и полковника Аписа! Итак, всё кончено…

Приняв сдачу от официанта, я даже не глянул на убитых.

На пыльной вонючей улице мне вспомнился цветущий рай острова Корфу и костлявая, некрасивая Кассандра, которая верила и будет верить всегда, что она ещё станет моею.

Но только в «шесть часов вечера после войны».

Мне стало паскудно. Я и сам не знал, где я буду в шесть часов вечера после войны… и буду ли я вообще?