Станко ведь мог попытаться с вами договориться. Попросить, например, не публиковать статью, прежде чем он не защитится

Мог, и я этого ожидал. И заведомо был согласен. Но он решил, что проще, надежнее и куда приятнее меня просто сгноить. Потому что, даже если я это опубликую и после его защиты, то все равно испорчу ему репутацию. Поэтому следовало уничтожить сам источник этой ереси в зародыше. То есть меня убить. Разумеется, как ученого – выгнать с работы. Но тогда этому воспротивились обстоятельства. Станок уже выпустил джинна из бутылки - обе свои статьи я отправил в Киев Генингу. Тот оценил их по их же достоинствам и включил меня в плановую тему своего отдела теории археологии. Получалось, что я выполняю плановую тему по двум отделам. Правда, вторая статья, по камню, так и не была опубликована. Она начала ходить в рукописи, а Генинг настаивал на публикации. Тогда Станок начал искать третейского судью. А именно – Коробкову и Массона. Он послал им мою статью о каменных орудиях. С Массоном я не был лично знаком в тот момент. Поскольку, он мало пьет, то ему долго читать не пришлось. Массон дал ответ, который Станок от меня скрыл. Но до меня дошли слухи, что статья, по мнению мэтра, вовсе небезупречна, но необычайно интересна. По крайней мере, никаких научных ошибок в ней им не обнаружено. Отношения с Владимиром Никифоровичем начали портиться экспонентно. Я – существо настырное и написал Массону из экспедиции письмо, не будучи с ним знаком. Он мне ответил, что будет ближайшим летом в Одессе, и мы сможем поговорить. Это был семьдесят седьмой год. Судьба так причудливо распорядилась, что они поселились на даче у Алпопа со своей экспедицией. Алпоп повел меня с ним знакомиться. И мы просидели весь вечер за разговорами. Массон сказал, что эта тема вполне диссертабельна, хотя и опасна. И посоветовал: «Лучше конечно не защищать диссертацию на эту тему, но если вам уж так хочется, то рискните. Вы еще молоды, давайте попробуем».

Тогда Станок решил, что я не имею права писать диссертацию вообще. Потому что диссертация – это мое личное дело. Если ты сидишь в его Отделе и пишешь диссертацию в рабочее время, то нарушаешь тем самым трудовую дисциплину. А в рабочее время я должен выполнять плановую тему, за которую получаю зарплату. Надо копать, сдавать отчеты. Все. А если кто-то из сотрудников пишет диссертацию, то она должна быть закоординирована ученым советом Института. Тогда сотрудник имеет право ею заниматься. Ясное дело, что координация шла с позволения лишь самого Станка. Никто из сотрудников никакие свои научные труды не имел права пропускать мимо Отдела. А я, видите ли, пустил свои статейки в обход и таким образом поставил себя вне трудового коллектива. Хуже того – над ним. И все работы, которые я пишу, не имеют отношения к моей плановой теме. И зарплату мне платить не за что. Это – вопиющее безобразие. Такова была его аргументация. Хотя я успевал и то, и другое.

Генинг включил меня в свою плановую тему, чтобы вывести из-под гнета Станка. Он открыл при Институте археологии отдел теории и методики археологии, куда я плавно входил. Тогда Владимир Никифорович начал возникать, что я должен переезжать в Киев и работать в отделе Генинга, а тут, в его Отделе мне делать нечего. Так или иначе, но справиться со мной Станок не мог, потому что научным сотрудникам они обязаны координировать темы лишь в тех случаях, если они их собственные соискатели. В таком случае, они обязаны защищаться на совете самого Института археологии. Мое положение было двойственным и выигрышным: работал я в Отделе у Станка, а учился в аспирантуре у Петра Осиповича, при университете, который вообще не входит в систему Академии Наук. Станко мне отказал в рекомендации к диссертации, без которой работа не принималась к защите. Тогда я попросил о помощи Карышковского, и кафедра истории древнего мира меня рекомендовала к защите на всех законных основаниях, как аспиранта университета.

Тогда Станко погнал на Самого Карышковского. Он утверждал, что Петр Осипович всего лишь какой-то там нумизмат-антиковед и ничего не понимает в каменном веке. Я с детства плохо и нервно переношу, когда высокий авторитет моего любимого учителя ставится под сомнение. Поэтому возражал, что Карышковский доктор исторических наук и ему виднее. А он, Станок, пока не доктор, и ему, Станку, пока виднее хуже. Пускай сначала доктором станет, а потом квакает. Вел я себя по-хамски. Вернее, держался на равных, что приравнивалось к хамству. Этого Станок не мог выдержать. Я наивно считал, что коль скоро мы пьем вместе, гуляем вместе, - значит, мы равны. Почтение к старшим – это, само собой. Но в научной сфере я имею право высказывать свое мнение.

Короче, Петр Осипович, как мой научный руководитель, повез работу в Киев на совет, членом которого являлся. Совет тут же ее отклонил по формальной причине. Петр Осипович вернулся с виноватым лицом. Я немного дулся на него, что он не подрался за меня. Но он пояснил, что ситуация действительно складывается не в нашу пользу. Задним числом я понимаю, что ПэО был прав. Справиться с ними было тогда невозможно, это совершенно ясно. Вступить в конфликт с начальником в советскую эпоху, равносильно самоубийству. Впрочем, я на это решился впоследствии, за что и получил. Хотя, в результате выиграл.

В Киеве сказали, что тема неправильно закоординирована, работа не обеспечена достаточным количеством публикаций. Я пошел себе и выпил с горя с киевскими корешами. Тогда тут Генинг, чтобы я так не горюнился, придумал перекинуть меня на Ленинград, на кандидатский совет Массона. Вадим Михайлович не возражал изначально. Сказал: «Когда диссертация будет готова, приезжайте». Я ему предварительно позвонил, приехал в Питер и явился к ним домой.

Жил Массон вместе с женой, тещей и достаточно взрослой дочерью в двухкомнатной квартире. Ходили упорные слухи, что он все свои диссертации писал в сортире. Я был в его комнате, там действительно нет места. Довольно тесная квартирка с прихожей. Она рассчитана на одного или двух молодых людей, у которых нет детей. При этом он был директором головного Института археологии. Неизвестно, как в нее помещались еще две огромные туркменские овчарки. Хотя в доме было чисто.

В экспедиции им жилось куда лучше. Помню, когда я прилетел к ним в Ашхабад, меня встретили на машине какого-то богатого туркменского аспиранта. Они жили в гостинице ЦК Компартии Туркмении, в шикарном трехкомнатном номере. Галина Федоровна повторяла: «Мы здесь очень любим бывать. Тут живется просторнее, чем дома. Три комнаты на двоих». Собаки, мать и дочь, путешествовали с ними, но уже были не так заметны в этих огромных хоромах. Ведь их природная задача – охранять отары овец от такырных или степных волков. На Алтыне их выводили на прогулку. Мать звали Алта, то есть золотая. У нее тогда была течка. Вокруг бродят всякие кобели. Собаку выводили из отдельной палатки в розовом трико, чтобы она не спаривалась. Смотрелось очень трогательно и красиво. Особенно на заре. При этом Алта делала в штаны, но главное породу сберегли.

Собаки воспитывались в интеллигентнейшей петербургской квартире, и культура нанесла свой неминуемый флер на их инстинкты. Волкодавы оказались чрезвычайно приветливы и изыскано воспитаны. К Массонам все время приходят разные люди, поэтому хозяева приучили приветствовать всех гостей. Когда я первый раз появился у Массона, ко мне навстречу бросилась Алта – новый человек, какая радость. Она кидается тебя обнимать, став на задние лапы. Я от неожиданности и страха чуть не потерял сознание. Я думал, что она меня загрызет. А она встала на задние лапы и передние положила мне на плечи. Это признак большого расположения, даже дружелюбия. Я не очень высокий, но и не пигмей. Когда она вытянулась, морда оказалась напротив моего лица. И она тщательно вылизала мне все это лицо. И пасть страшная, огромная с клыками, слюна течет... А воспитана, как болонка...

Меня покормили и дали понять, что дело тусклое, диссертация скользкая. Тем более что Станок поднял хипеш среди своих питерских палеолитических друзей. Этим тоже моя работа не нравится. Массон сказал, что может, конечно, провести мне предзащиту, но я сильно рискую оказаться заваленным. И предложил пойти по мягкому варианту. Об ту пору он был всего лишь заведующим сектором ленинградского отделения и не таким всемогущим. Коробкова была зав лабораторией, а директором Института являлась такая палеолитоведка Гурина. В этот старый клан входил и Станок. Массон был не их человеком, отчего мы и сдружились. Они же и его потом сожрали, хотя ему довелось править очень долго.