Е, 29-е, 30-е

Для Месонье все худшее уже позади.

ИЮНЬ

Е

Вот уже неделя, как я понял, что во всех своих жизненных начинаниях, включая сюда и кино, запаздываю примерно на двенадцать лет. Как раз минуло одиннадцать лет с тех пор, как у меня возник замысел сделать целиком и полностью, стопроцентно далианский фильм. И по моим подсчетам не исключено, что в будущем году этот фильм наконец-то будет снят.

Я представляю собою полную противоположность герою басни Лафонтена «Пастух и волк». В своей жизни, начиная еще с ранней юности, мне пришлось произвести столько сенсаций, что теперь, что бы я ни придумал — пусть даже это будет моя литургическая коррида с танцующими перед носом у быка отважными священниками, которых по окончании представления должен унести в небо вертолет,все, кроме меня, сразу же начинают в это верить, и, что самое поразительное, рано или поздно неотвратимо наступает день, когда мой замысел действительно становится реальностью.

Когда мне было двадцать семь лет, я, чтобы иметь возможность приехать в Париж, сделал вместе с Луисом Бунюэлем два фильма, которым суждено навеки войти в историю, это — «Андалузский пес» и «Золотой век». С тех пор Бунюэль, работая в одиночку, снял и другие фильмы, чем оказал мне неоценимую услугу, ибо убедительно продемонстрировал публике, от кого в «Андалузском псе» и «Золотом веке» исходило все гениальное и от кого — все примитивное и банальное.

Если уж я возьмусь за постановку этого фильма, то хочу быть заранее уверен, что это будет от начала и до конца сплошная цепь чудес и откровений — стоит ли зря утруждать публику, приглашая ее на зрелища, которые даже не назовешь сенсацией. А ведь чем больше у меня будет зрителей, тем больше денег принесет фильм своему автору — тому, кого так удачно окрестили «Деньголюбом». Но чтобы зритель действительно нашел фильм чудесным, надо непременно добиться, чтобы он до конца поверил во все те чудеса, которые перед ним разворачивают. Единственный же путь к этому — это прежде всего раз и навсегда покончить с укоренившимся в современном кинематографе омерзительно суетливым темпом, с этой пошлейшей, наводящей скуку манерой в погоне за пущей занимательностью непрерывно двигать и повсюду совать свою камеру. Ну как можно хоть на секунду поверить даже в банальнейшую из мелодрам, когда убийцу повсюду неотступно преследует камера, не оставляя его без надзора и в уборной, куда он заглянул смыть с рук пятна крови? Вот почему Сальвадор Дали, даже прежде чем приступить к съемкам своего фильма, перво-наперво позаботится о том, чтобы обеспечить полнейшую неподвижность своей камеры — он прибьет ее к земле гвоздями, как некогда прибивали к кресту Иисуса Христа. Если действие выйдет за кадр — тем лучше! Пусть-ка зритель немного поволнуется, потревожится, помучится от беспокойства, потрепещет от нетерпения, наконец, потопочет ногами от восторга или, еще лучше, от скуки в ожидании момента, когда действие фильма вновь вернется в кадр объектива. В крайнем случае, чтобы хоть как-то скрасить зрителю затянувшееся ожидание, можно развлечь его какими-нибудь прелестными и совсем никак не связанными с основным действием фильма образами — пусть они себе на здоровье дефилируют перед оком недвижимой, сверхстатичной, связанной по рукам и ногам далианской камеры, наконец-то обретшей свое истинное призвание, став рабыней моей чудотворной фантазии. Мой следующий фильм будет полной противоположностью всем этим экспериментальным авангардистским фильмам, в особенности же тем из них, которые принято нынче именовать «творческими» — пустые слова, за которыми не стоит ничего, кроме раболепного низкопоклонства перед банальностями современного искусства. Я хочу рассказать подлинную историю одной женщины, страдающей паранойей, которая влюблена в тачку, постепенно обретающую все атрибуты некогда любимого ею человека, чей труп везли на этой самой тачке. В конце концов тачка обретает плоть и кровь и превращается в живое существо. Вот почему свой фильм я назову «Тачка во плоти». Ни один зритель, от самого рафинированного до совсем уж среднего, не сможет остаться равнодушным и не сопереживать мое маниакальное фетишистское наваждение — ведь речь пойдет о совершенно достоверной истории, и к тому же воспроизведенной так правдиво, как не сможет ни один документалист. Хотя я категорически настаиваю, что фильм будет абсолютно реалистическим, не обойдется в нем и без сцен поистине чудотворных. Не могу удержаться от соблазна поделиться с читателем коекакими своими замыслами, хотя бы для того, чтобы у него уже заранее потекли слюнки. Так вот, перед зрителями предстанут пять белых лебедей, которые тут же один за другим взорвутся прямо у них на глазах, являя их взорам серию замедленных, тщательно проработанных изображений, разворачивающихся с четкой, прямо-таки архангельской гармонией. Лебеди будут заранее начинены самыми настоящими гранатами, снабженными такими специальными взрывными устройствами, которые позволят с предельной ясностью увидеть, как будут разлетаться клочья птичьих потрохов и веером расходиться следы, прочерченные осколками гранат. Врезаясь в облако лебединых перьев, эти осколки воссоздадут в точности ту же самую картину, которая нам видится — или, вернее, грезится, — когда мы пытаемся представить себе столкновение корпускул света, и, насколько я могу судить по собственному опыту, осколки будут выглядеть не менее реально, чем на полотнах Мантеньи, а перья мягкостью очертаний сравнятся разве что с окутанными туманом образами, прославившими художника Эжена Каррьера (как утверждает энциклопедический словарь «Лярусс», это был французский художник и литограф, рожденный в Гурнэ (18491906). Персонажи его картин выделялись на фоне тумана).

В моем фильме можно будет увидеть и сцену у римского фонтана Треви. В домах, выходящих на площадь, внезапно откроются окна, и из них прямо в фонтан один за другие выпадут шесть носорогов. Всякий раз, когда в воду плюхнется очередной носорог, над ним сразу же раскроется вынырнувший со дна фонтана черный зонтик.

В другом эпизоде вы увидите рассвет на парижской площади Согласия, через которую во всевозможных направлениях будут медленно проезжать на велосипедах две тысячи католических священников, у каждого в руке по плакату с весьма потертым, но вполне различимым изображением Георгия Маленкова. Потом я при случае покажу еще сотню испанских цыган, которые будут на одной из улиц Мадрида убивать и расчленять слона. В конце концов от него останется только один голый, лишенный всякой плоти скелет; так я воссоздам на экране сценку из африканской жизни, вычитанную как-то в одной книге. В тот момент, когда из-под плоти толстокожего гиганта начнут проглядывать ребра, двое цыган, при всем своем диком исступлении ни на минуту не перестающих напевать фламенко, стремясь завладеть самыми лакомыми потрохами, сердцем, почками и тому подобным, залезут внутрь костяка животного. Потом эти двое ссорятся, между ними начинается поножовщина, тем временем оставшиеся снаружи продолжают расчленять слона, то и дело нанося раны дерущимся внутри, и те наполняют каким-то буйным, леденящим душу весельем утробу животного, превращенную в огромную кровоточащую клетку.

Да, не забыть бы еще о сцене песнопения, где Ницше, Фрейд, Людовик 11 Баварский и Карл Маркс, по очереди отвечая на вопросы, будут с непередаваемой виртуозностью распевать на музыку Бизе свои доктрины. Вся эта сцена будет происходить на берегу озера Вилабертран, в самом центре которого, дрожа от холода и по пояс в воде, будет стоять женщина очень преклонного возраста, одета она будет как самый настоящий тореадор, а наголо обритую голову вместо шляпы украсит с трудом удерживаемый в равновесии омлет с душистыми травками. Всякий раз, когда омлет будет сползать и падать в воду, некий Португалец будет заменять его на новый.

К концу фильма зритель увидит стеклянную лампочку, которую используют в канделябрах, она будет то становиться совсем тонкой, то вновь утолщаться, то меркнуть, то опять расцветать светом, то расплываться, то снова обретать четкие очертания, и так далее. Вот уже год, как я размышляю о том, чтобы резюмировать всю политическую историю охваченного материализмом человечества, символически представив ее в виде морфологических превращений некоего круглого, как тыковка, предмета, простого и легко узнаваемого в привычном нам силуэте электрической лампочки. Это исследование, столь кропотливое и столь пространное, в моем фильме займет всего одну минуту и покажет то, что видит человек, утомленный солнечным светом, когда он, закрыв глаза, до боли надавливает на них ладонями.

Сделать все это по плечу только мне одному, а всякая подделка здесь, ясное дело, совершенно исключена, ведь я вместе с Галой являюсь единственным, кто владеет секретом, позволяющим снять задуманный мною фильм, ни разу не прибегая к тому, чтобы резать или монтировать отдельные сцены. Уже один этот секрет способен вызвать бесконечные очереди у дверей кинотеатров, где будет демонстрироваться мое творение. Ведь что бы там ни говорили всякие наивные простаки, но моя «Тачка во плоти» будет не просто гениальной, это к тому же будет самый коммерческий фильм нашей эпохи, и весь мир единодушно воскликнет, покоренный главным его достоинством: это настоящее чудо!

АВГУСТ

Е

Я посадил себе на колени Уродство и почти тотчас же почувствовал усталость.

Е

Мы все истосковались, изголодались по конкретным образам. И здесь нам поможет абстракционизм: он вернет фигуративному искусству строгость девствен— ности.

Е

Я мечтаю найти способ исцелять от всех болезней, ведь все они, в сущности, идут от психологии.

Е

Лето проскальзывает, обтрепываясь о мои плотно сжатые зубы, будто челюсти мне свел какой-то столбняк. Уже шестое августа. Я так боюсь вновь прикоснуться кистью к своему «Corpus hypercubicus» («Распятый Христос», представленный Честером Дейлзом в нью-йоркском музее «Метрополитен»), слишком уж он совершенен, что приходится прибегнуть к чисто далианской уловке. Мой страх идет от недостатка тестикул. С другой стороны, чего у меня с избытком, так это сжатых зубов. И вот после полудня я набрасываюсь на две совершенно не похожие и в то же время тесно связанные между собой вещи: одна — это тестикулы на торсе Фидия, а другая — пупок на том же самом торсе Фидия. И вот вам результат — я почти совсем избавился от страха. Браво, браво. Дали!

Е

День прибытия «Гавиоты», яхты Артуро Лопеса, на которой он приплыл ко мне с Алексисом и друзьями. Я встал поздно и долго купался в море, трепетавшем, как оливковая роща. Закрыв глаза, я представляю себе, будто купаюсь в какой-то жидкости из оливковых листочков. Ночью, в ожидании яхты, я грезил о море, покрытом пятнами акварели всевозможной формы и окраски. Благодаря радару моего собственного изобретения я смог так расположить эти пятна, что хоть сейчас пиши прекраснейшую картину, прямо «по радару». Я глубоко наслаждался каждым мгновением этого дня, основная тема которого сводилась к следующему: я то же самое существо, что и застенчивый подросток, который от смущения боялся не то что перейти улицу, но даже пройтись по террасе родительского дома. Я так отчаянно краснел перед всякими господами и дамами, казавшимися мне верхом элегантности, что порой на меня находили приступы совершенной глухоты и я вот-вот был готов лишиться чувств. Сегодня мы фотографировались в супермаскарадных костюмах. Артуро был в персидском наряде, а на шее красовалось колье из огромных бриллиантов с эмблемой его яхты. Я же оделся как ультраревизионист, на мне были турецкие шаровары бирюзового цвета и архиепископская митра. Я получил в подарок эти турецкие шаровары и еще вдобавок кресло, копия саней Людовика XIV, со спинкой из панциря черепахи, сверху украшенной золотым полумесяцем. Всему виною тот восточный дух, который, благодаря пронизанной ожившими сказаниями тысячи и одной ночи галианской биологии, царит в нашем доме — с его каталонскими цветами, двумя нашими кроватями, мебелью из Олота (городок вблизи фигераса, где Гала купила мебель весьма изысканного стиля, которая теперь украшает дом в Порт-Льигате). и редчайшим самоваром. Триумф похода каталонцев на Восток торжествует в этом доме, который скрасил нам своим посещением светлейший король по имени Артуро Лопес. Мы позавтракали в самом центре порта (это место со скрупулезной точностью определено радаром), среди серьезнейших сортов шампанского, редчайших бриллиантов и золотых украшений с эмалью. Перстень барона де Реде просто загляденье, сделан по рисункам Артуро. Помнится, я уже как-то видел его в одном из своих исполненных мании величия снов.

В течение получаса после отъезда Артуро скалы Кадакеса были освещены светом в стиле Вермеера. После всего этого мне подумалось, что, пожалуй, каталонцам следовало бы вернуться на Восток. Поэтому я предложил совершить путешествие в Россию на «Гавиоте». Благодаря последним политическим событиям (имеется в виду смерть Сталина) встречать меня выйдут восемьдесят юных девушек. Я немного поломаюсь. Они будут упрашивать. В конце концов я уступлю и сойду на берег под оглушительный взрыв аплодисментов.

Е

Я все еще пережевываю вчерашний завтрак и, словно девственник перед свадьбой, заранее предвкушаю, как послезавтра, в понедельник, приступлю к работе. Никогда еще живопись не доставляла мне такого огромного наслаждения. Купаться мы отправляемся в Хункет, и пребывание в воде приносит мне все боль— ше и больше удовольствия. Вот вам доказательство, что техника живописи у меня на правильном пути, ведь. я даже в состоянии плавать, а для философа плавать все равно что убить своего сына. По этой самой причине я всякий раз, когда плаваю, отождествляю себя с Вильгельмом Теллем. Какое было бы замечательное зрелище, если бы сто философов одновременно плыли брассом, стараясь соразмерять ритм своих движений с мелодиями «Вильгельма Телля» Россини!

Воскресный путь к совершенству. Все должно стать еще ЛУЧШЕ! Этим летом мы еще дважды встретимся с Лопесами. Мой Христос — самый прекрасный. Я чувствую себя не таким усталым. Усы мои устремлены к небесам. Мы с Галой любим друг друга все сильней и сильней. Все должно стать еще лучше! С каждой четвертью часа я все больше прозреваю, и все больше совершенства таят мои накрепко сжатые зубы! Я стану Дали, я непременно стану Дали! Теперь надо, чтобы сны мои наполнились все более прекрасными и нежными образами, дабы они могли питать мои мысли в течение дня.

Да здравствуем мы с Галой!

Разве не предназначен я самой судьбой свершать чудеса, да или нет?

Да, да, да, да и еще раз да1

Е

Разглядываю спинку из черепахового панциря у кресла, что преподнес нам в подарок Артуро Лопес. Возвышающийся над спинкой маленький золотой полумесяц может означать только одно: что через год мы сможем поехать в Россию — иначе с чего бы это здесь, в Порт-Льигате, прямо у нас в комнате вдруг появиться этому креслу-саням, да еще с полумесяцем?

Маленков физиономией, телосложением и характером похож на резинку для стирания с фирменной маркой, на которой изображен Слон. Сейчас стирают коммунизм. И Галачка готовит «Кадиллак» для путешествия в Россию. Готовится к этому и «Гавиота».

А Сталин, — тот, кого уже напрочь стерли, — кто же он?

И где теперь его мумия?

A

В тот момент, когда я готовился работать, сознавая, что должен использовать для этого каждую свободную минуту, так как я запаздываю с картиной, Гала вдруг заявляет, что будет чувствовать себя очень несчастной, просто невероятно несчастной, если я не поеду вместе с ней на экскурсию на мыс Креус. Сегодня самый тихий и самый прекрасный день лета, и Гала не хочет, чтобы я упустил эту возможность. Моей первой реакцией было возразить, что это абсолютно невозможно, но именно по этой самой причине, а также из желания доставить ей удовольствие я соглашаюсь. Каков наслаждение — окунуться в праздность, когда время особенно поджимает! Пусть накапливаются мои неутоленные творческие вожделения, и я уже чувствую, что эта-то непредвиденная пауза и предопределит в конце кон— цов судьбу картины.

Мы проводим день, достойный богов. Все эти скалы — словно выстроившиеся в ряд скульптуры Фидия. Как раз между мысом Креус и Тудельским орлом и расположились самые живописные места Средиземноморья. Наивысшая красота Средиземноморья подобна красоте смерти. Нет в мире ничего более мертвого, чем словно искаженные паранойей скалы Кулларо и Франкалоса. Никогда ни одна из этих форм не могла быть ни живой, ни современной.

Возвращаясь с нашей философской прогулки, мы чувствовали себя так, будто прожили мертвый день.

Этот день станет для меня историческим: я назову его днем возвращения из края великих призраков, таких безучастных и таких суровых.

Е

Вечером торжественный запуск воздушных шаров. Один из них по форме напоминает типичного крестьянина-каталонца. Поначалу он чуть не загорается, потом теряется в бесконечных просторах. Когда он становится величиною с едва различимую блоху, одни принимаются утверждать: «Вот он, я его еще вижу!», другие возражают: «Нет, он уже исчез!» И всегда находится кто-нибудь один, кто верит, что все еще видит! Это навело меня на мысль о диалектике Гегеля, она оставляет грустнейшее впечатление, ибо в ней все теряется в бесконечности. Конечное пространство — мы нуждаемся в нем с каждым днем все больше и больше.

Видим, как с неба падает звезда, зеленая, как на полотнах Веронезе, самая крупная из всех, какие мне когда-либо приходилось наблюдать, и я сравниваю ее с Галой — ведь она моя падающая звезда, самая видимая, самая конечная и самая ограниченная в пространстве!

Е

Филип — молодой канадский художник и фанатичный далианец. Он не иначе как послан мне ангелом. Я оборудовал ему под мастерскую один из сараев. И он уже с величайшей добросовестностью рисует мне все, что бы я ни попросил, давая мне возможность без чрезмерных угрызений совести до бесконечности возиться с деталями, которые мне больше всего приглянулись. С шести утра Филип уже трудится на нижнем этаже нашего дома: точно следуя моим инструкциям, он рисует лодку Галы.

Порт-Льигат желт и безводен. И когда я чувствую, как из самых глубин моего существа вдруг поднимается эта унаследованная от далеких арабских предков атавистическая неутоленная жажда — вот тогда я сильней всего люблю Галу.

Е

А ведь, в сущности, я по-настоящему научился владеть кистью только благодаря страху прикоснуться к лицу Галы! Писать надо на лету, прямо не сходя с места, дожидаясь, пока в четко очерченных ромбовидных промежутках смешаются спорящие между собой тона, и накладывая краску на светлые места, дабы умерить их белизну.

Мне нужно набраться смелости и еще больше полюбить целиком все лицо Галы.

Е

После полудня праздную день Пресвятой девы, Гремит гром, льет дождь. Начинаю писать левое бедро, достигаю вершин мастерства, это уже суперживопись, но приходится прерваться из-за недостатка света. Думаю, что надо бы отыскать какие-нибудь достаточно убедительные теории, которые бы доказывали идею бессмертия. Интуиция подсказывает, что вполне удовлетворительное обоснование суждено мне найти однажды в трудах Раймондо Лулио. Между тем техника моя достигла такого совершенства, что я даже в мыслях не могу допустить такой нелепости, как собственная смерть. Пусть даже и в самом преклонном возрасте.

Так что прочь, седина! Отступись, седина!

Некогда я изобрел знаменитые далианские яйца на блюде без блюда, и вот теперь дело дошло до того, что я стал «Анти-Фаустом без блюда».

Е

Сегодня воскресенье, и я наконец раскрыл тайну цвета глаз Галы, они у нее подводно-ореховые. Этот цвет, так же как и цвет морских олив, весь день не давал мне покоя. И все это время меня не покидало желание получше вглядеться в эти глаза, ведь отныне это не только глаза Градивы, Галарины, Леды и Галы Безмятежной, но, что весьма примечательно, им предстоит украсить в будущем голову величиною в квадратный метр на задуманном мною полотне под названием «Септембренель». Это будет самая веселая картина в мире. Настолько веселая, что я даже вознамерился в совершенстве овладеть этой техникой и научиться писать картины, которые самими своими ироническими достоинствами автоматически вызовут взрывы оглушительного здорового хохота.

Филип кропотливо и педантично трудится над моей картиной. Мне останется только переделать все заново — и картина готова.

Я чувствую в себе такие героические потенции и с такой силой стремлюсь их в себе развивать, что в конце концов уже ничто на свете не сможет меня устрашить!

Е

От излишней предосторожности кладу так мало краски на правое бедро, что потом, намереваясь получше его прописать, нечаянно сажаю пятно на картину. С улицы до меня, словно неземная музыка, доносится восхищенный шепот окруживших дом почитателей. Но самая что ни на есть потаенная тайна заключается в том, что даже самый знаменитый художник на свете, то есть я, так пока и не постиг, в чем же суть мастерства живописца. И все-таки я уже вплотную подошел к познанию этой сути, и, как только она мне откроется, я одним махом напишу такое полотно, которым сразу же превзойду все искусство античности. Чтобы набраться храбрости, по-прежнему неизменно обращаюсь к тестикулам Фидия…(в один год с «Распятым Христом» Дали пишет торс мужчины, вдохновленный скульптурой Фидия).

О, только бы избавиться мне от этой робости и начать писать без страха! Но ведь, в сущности, я стремлюсь к тому, чтобы каждым мазком добиваться абсолюта, запечатлевая на холсте совершенное изображение тестикул — и к тому же еще не своих.

Дуракам угодно, чтобы я сам следовал тем советам, которые даю другим. Но это невозможно, ведь я же совсем другой…

Е

Стоит мне выйти из дому, как скан-

далы следуют за мной буквально по

пятам.

«Дон Хуан». Тирсо де Молина

Стоит мне, как и Дон Жуану, где-нибудь появиться, как там тут же разражается скандал. Взять хотя бы мою последнюю итальянскую кампанию: не успел я высадиться в Милане, тотчас же какие-то люди совершенно ни с того ни с сего затевают против меня тяжбу по поводу выражения «ядерная мистика», утверждая, будто это они его придумали.

Одна итальянская княгиня в сопровождении целой свиты прибыла на раскошной яхте специально чтобы повидаться со мной. Меня все чаще и чаще называют мэтром, но самое гениальное, что это мое мастерство идет исключительно от ума.

Тсс… Тише! Кажется, завтра вечером тестикулам моего Фидия удастся сделать так, чтобы я превосходно писал, особенно левую руку.

Е

Благодаря тестикулам Фидия левое бедро выходит у меня просто божественно. Я ощущаю приближение совершенства, правда, оно все еще бесконечно далеко, как и все, что приближается. Но оно все-таки приближается, а раньше и не приближалось.

Сегодня ко мне с визитом заявились молодые ученые, которые специализируются в ядерной физике. Они ушли совершенно опьяненные, пообещав прислать мне фотографию заснятого в пространстве кубического кристалла соли. Мне доставляет удовольствие думать, что соль, этот символ несгораемости, внесет наравне со мной и Хуаном де Эррерой (испанский художник из Эскуриала, автор «Бесед о кубической форме», вдохновивших Дали на «Corpus hypercubicus») свой вклад в работу над моим «Corpus hypercubicus».

Е

Я вновь и вновь твержу себе — но, с другой стороны, если я перестану себе об этом напоминать, то не вижу, кто бы мог добровольно, ни с того ни с сего взять на себя эту миссию — так вот, я вновь повторяю, что еще с отроческих лет у меня появилась патологическая уверенность, что я могу все себе позволить по той единственной причине, что меня зовут Сальвадор Дали. С тех пор я всю жизнь продолжаю вести себя таким манером, и мне это превосходно удается.

Рассматривая свое полотно, обнаруживаю изъян на левом бедре. Этот изъян проистекает из моей неограниченной веры в способность красок сливаться друг с другом. Чтобы добиться большей точности, мне достаточно сперва как следует надавить, а потом размазывать кистью до тех пор, пока краски не сольются по краям и граница между ними совершенно не исчезнет.

Е

Чрезвычайно важно: краска может расплываться по краям вплоть до полного исчезновения. Надо начинать с центра и добиваться постепенно ослабления цвета по краям. Если краски не проработаны и не сливаются, постепенно переходя друг в друга, они пачкают картину.

Е

Главный секрет сегодняшнего дня — умудриться не обгонять лето, которое так и норовит прорваться сквозь мои плотно сжатые зубы. Я изо всех сил стараюсь сцепить их до такой степени, чтобы не оставлять времени практически никакой свободы действий, но при этом я сохраняю ему иллюзию, будто оно может вырываться из-под моей власти. Незаметно для себя время весь день с увлечением играет в игру, о которой был прекрасно осведомлен еще некий Гераклит, когда провозгласил: «Время — это дитя». И все, что сегодня происходит, только подкрепляет утверждение, что время немыслимо без пространства.

Мы едим мускатный виноград. Я всегда думал, что если поднести виноградинку совсем близко к уху, то послышится нечто вроде музыки. Поэтому после еды я по привычке кладу в левое ухо виноградину. Ощущение прохлады приводит меня просто в восторг, и я уже мечтаю о том, как бы использовать таинство этого восторга.

Е

Мы едем в Барселону, куда Сергей Лифарь, господин Бон и барон де Ротшильд привезут эскизы декораций к моему балету. Надеюсь, музыка будет достаточно скверной. Либретто, написанное Ротшильдом, просто никакое. Так что у меня будет возможность творить далианские чудеса в полном одиночестве и при безоговорочной поддержке со стороны Бона и Лифаря (имеется в виду «Осень священная» на музыку Анри Согэ).

Всю дорогу я мог наслаждаться своей популярностью, которая все растет и растет.

Е

У нас с Галой словно медовый месяц. У нас такие идиллические отношения, каких не было никогда прежде. Чувствую, как ко мне приближается мужество, которого мне все еще не хватало, чтобы окончательно превратить свою жизнь в шедевр героизма. Чтобы добиться этого, мне придется ежеминутно совершать деяния, достойные героя.

В Барселоне встречаюсь с Лифарем. Тут же не сходя с места изобретаю декорации, в которых использую воздушные насосы. Они будут накачивать теплый воздух, и на сцене словно из-под земли вырастет стол с канделябром. А на стол я положу свой настоящий французский хлеб двадцатипятиметровой длины.

Е

Возвращение в Порт-Льигат. Пока я с величайшим наслаждением готовил свою палитру, в желудке и в животе начались спазмы, они все не отпускали, не давая мне спать. Чую, что эта неприятность послана мне рукою самого провидения. Вынужденная задержка наполнила меня еще более непреклонной решимостью приступить наконец к завершению своего «Corpus hypercubicus».

Е

Дождливый день. Спазмы проходят. Все время после полудня сплю и готовлюсь завтра поработать. Решительно все эти задержки просто замечательная штука. Весь дом полон тубероз и восхитительных ароматов. Сейчас я лежу в постели. El gatito bonito (милый котенок (исп.) мурлычет, издавая совершенно те же звуки, что и мой объятый желудочными недомоганиями живот. Эти синхронные мерные звуки доставляют мне величайшее удовольствие. Я чувствую, как в уголке губ появляется слюна, и блаженно засыпаю.

Дует северный ветер, а он предвещает, что завтра я смогу наслаждаться поистине райским утренним освещением, возвращаясь к прерванной работе над своей суперкартиной «Corpus hypercubicus».

Е

Браво!

Поистине эта болезнь была даром самого Господа Бога! Просто я еще не был готов. Я был недостоин браться за живот и грудь своего «Corpus hypercubicus». Потренируюсь на правом бедре. Лучше уж подождать, пока живот окончательно исцелится, а язык обретет первозданную чистоту. Завтра, пока не наступит полное очищение, поработаю над тестикулами Фидиева торса. И потом еще надо в совершенстве овладеть искусством постепенно распределять краску от центра к краям.

Е

Благодарю тебя, Господи, что ты послал мне эти желудочные недомогания. Их так не хватало для моего равновесия. Уже совсем скоро засентябрится сентябрь. Люди начнут толстеть, а ведь в июле, если верить статистике, они кончают жизнь самоубийством и сходят с ума. У меня теперь есть весы, я привез их из Барселоны. Обязательно начну взвешиваться.

Гала с Хуаном нарядили gatito bonito в тигровую шляпу с желтым пером, теперь мы приучаем его спать в геодезической люльке, которую мы привезли из Барселоны. Сумерки и появление луны согласованы с симфоническими мяуканьями котенка и моего живота. Эта висцерально-лунная гармония учит меня тому, что мой «Corpus hypercubicus» должен стать вечным и нетленным. Он будет отлит в нетленную форму моего живота и моего мозга.

Е

Какой ужас! У меня поднялся жар, и после полудня мне пришлось лечь в постель. Живот мой больше не урчит, и котенок тоже не мурлычет. Эта легкая лихорадка «видится» мне какого-то опалового, радужного цвета. Может, она станет радугой моего нездоровья? Голуби (в своей голубятне Дали держит около двух десятков этих птиц), хранившие странное молчание все последние дни, тут вдруг заворковали, как бы сменяя мой недужный урчащий живот, — так некогда агнец занял место Исаака в жертвоприношении.

Андресу Сагаре, который посетил меня вместе с Джонсом и Фуа, я подарил деревце жасмина. Мы вместе были на бесконечно длинном банкете в честь поэта и гуманиста Карлоса Рибаса. Там даже исполняли сарданы (каталонский танец (примеч. пер.) Карлос Рибас всю жизнь занимался изучением Греции, да так и не смог уразуметь, что она значила в эпоху Античности. Впрочем, этим грешат все гуманисты нашего времени (на полях дневника Дали заметил, что те же желудочные неполадки посетили его в тот же самый день девять лет спустя. Напомним, что девятка-это прежде всего цифра кубическая).

Е

Слава тебе Господи, хворь моя прошла. Я чувствую себя как после очищения. Послезавтра смогу наконец возобновить работу над своим «Corpus hypercubicus».

Мне пришла одна чисто далианская мысль: единственное, чего в мире никогда не будет в избытке, так это крайностей. Вот в этом-то и заключается великий урок, преподанный нам античной Грецией,урок, который, пожалуй, первым растолковал Фридрих Ницше. Потому что ведь в самом деле в Греции дух Аполлона достиг огромных, поистине универсальных масштабов, а уж дух Диониса перерос все масштабы и превзошел все крайности. Чтобы убедиться в этом, достаточно взглянуть на их трагическую мифологию. Вот потому я и люблю Гауди, Раймондо Луллио и Хуана де Эррера, что из всех, кого я знаю, это люди самых крайних крайностей.

Е

Сегодня Сальвадору Дали впервые в жизни пришлось испытать эту ангельскую эйфорию: он прибавил в весе.

Утром просыпаюсь от хлопанья крыльев: к нам в комнату через каминную трубу проник голубь. Его появление отнюдь не случайно. Это знак, что бурчания у меня в животе действительно вышли наружу. Мою интуитивную догадку подтверждает и гомон птиц: значит, вместо того чтобы по-прежнему прислушиваться к себе изнутри, я начинаю слушать себя снаружи.

Видно, настала пора нам с Галой построить себе «наружность». Ведь у ангелов все «наружу». Их ведь и узнают только по «наружности».

Итак, сегодня — день закладки дермо-скелета души Дали.

К обеду заявилась Дейзи Феллоуз в сопровождении какого-то милорда в панталонах прелестного красного цвета, купленных в Аркашоне (и снова девять лет спустя Дали вынужден совершенно другим почерком добавить на полях своего дневника: «В нынешнем 62-м году я с удивительной синхронностью решил построить стены, в которых будут размещаться кибернетические машины, ибо мой мозг не помещается не только у меня в голове, но даже и в моем доме. Я построю их не в доме, а снаружи. Если в 53-м году все началось с воркования в животе, то теперь его повадки перенял мой мозг, и он своего добьется»).