Лекция 00. Из истории этнолингвистики

Ни одна лингвистическая

проблема не исчезает

В.М. Алпатов

Итак, проблематика, которую изучает этнолингвистика, связана в первую очередь с теорией лингвистической относительности Бенджамина Уорфа, которую называют также «гипотезой Сепира–Уорфа». Это по существу справедливо, поскольку, как было показано в предыдущей главе, Б. Уорф опирался в своих теоретических построениях на многие идеи, которые высказывал его учитель Э. Сепир. Однако похожие мысли высказывались и ранее. Многие из них принадлежат величайшему мыслителю прошлого языковеду Вильгельму фон Гумбольдту. Вслед за ним созвучные идеи высказывали и другие ученые: Х. Штейнталь, В. Вундт, И.П. Минаев, А.А. Потебня. Идеи Э. Сепира покоились на солидном фундаменте. В этой главе мы проследим, как изменялось представление о языке и его связи с культурой и мышлением людей. Понимали ли люди, что язык несет эвристическую, а также концептуализирующую функцию.

Наивное представление о языке

Я начну с анализа наивного, или обиходного, представления о языке. Так называют называть донаучные представления о языке и речи, свойственные не получившим специального образования людям. Я этого уже касалась, теперь рассмотрим эти представления более подробно.

С точки зрения наивного носителя языка, знакомого только с одним языком, т. е. с родным, все языки устроены принципиально одинаково. Различие между ними заключается лишь «в словах», точнее в том, что Ф. де Соссюр назвал «звуковым образом» слова. Слова различаются «звучанием», значение же слов одного языка, с точки зрения наивного носителя, идентично значению слов другого языка. По существу, наивный носитель языка не задумывается о существовании у слова не только звучания, но и значения. Значение слова путается с предметом, на который это слово может указывать.[1]

С этой точки зрения, каждому слову одного языка может быть найден точный эквивалент в любом другом языке. На вопрос: «Как по-английски “город”?», можно получить однозначный ответ: «Town». Ответ этот неверный, потому что русскому город соответствуют в английском town и city, а иногда и village. Village не полностью соответствует русскому деревня, а русское посёлок вообще не находит соответствий в английском языке. Семантическое поле «населённый пункт» делится английским языком совершенно иначе, чем русским.

Еще менее люди отдают себе отчет о существовании различий в грамматике языков. Часто люди, не изучавшие других языков, не подозревают о существовании иных формальных средств в синтаксисе и морфологии, что значительно затрудняет изучение иностранных языков[2].

«Человеку, совсем не знающему иностранных языков, всегда кажется, что, например, дом есть, по существу, слово мужского рода, а стена, по существу, – женского. И только столкновение с тем фактом, что по-французски дом женского рода (la maison) и стена – мужского (le mur), заставляет его понять, что вещам не свойственны родовые категории» (Щерба 1974, 340).

Очевидными для наивного носителя языка оказываются лишь различия языков на уровне звуковой оболочки слов. Остальные языковые уровни: фонология, морфология, синтаксис, семантика могут совершенно ускользать от его внимания. Отсюда известные выражения, что такой-то язык вообще не имеет «никакой особенной грамматики» и тому подобные. Грамматика, с точки зрения наивного носителя языка, составляется учеными и изучается в школе; происходит смешение понятий «грамматика» и «кодифицированная норма». Бесписьменные языки, при таком понимании, грамматики не имеют. Отсюда распространенное мнение о том, что «языки примитивных народов имеют крайне примитивную грамматику». Нет нужды говорить, что эти мнения являются глубоко ошибочными.

В Торопецком районе Тверской области мне пришлось столкнуться со следующей ситуаций. Местные жители старались избавиться о своего диалекта, считая его непрестижным, он казался им показателем низкого культурного уровня. Поэтому прежде всего они изгоняли из своей речи лексические диалектизмы. Они сознательно старались говорить стог, а не одонок и т. п. В то же время иные особенности данного диалекта, полностью сохранялись – в том числе и в речи сельской интеллигенции. В их речи присутствовал характерный для данного диалекта перфект: «он ушёдши» и «он был ушёдши», равно как и фонетические особенности: произнесение предударного /е/ как [а]: «не знаю» как «нЯ знаю». Диалектные грамматика и фонетика сохранялись, а лексика заменялась на общелитературную. Так происходит именно в силу того, что ни фонетика, ни грамматика не осознаются говорящими, для которых «язык – это слова».

Такое представление о языке свойственно не только сельским жителям. Достаточно открыть многие двуязычные словари, особенно словари так называемых «малых языков»[3]. Часто в таких словарях одному слову малого языка соответствует один-единственный русский (английский, французский и т. п.) эквивалент. Складывается впечатление, что с семантической точки зрения эти языки являются точными копиями доминирующего, то есть имеют точно такую же систему значений. Дальнейшее изложение покажет, насколько ошибочно такое впечатление.

Итак, с наивной точки зрения языки устроены принципиально одинаково – они различаются лишь внешней оболочкой слов, следовательно, говорить о каком-то различии «взгляда на мир», о иной категоризации действительности разными языками, не приходится.

Многоязычие человечества при таком подходе оказывается безусловным злом, поскольку лишь препятствует общению людей, и человечество бы только выиграло, если бы заговорило на одном языке. На поверку, правда, получается, что каждый хотел бы, чтобы этим мировым языком стал его собственный, возможный переход собственного этноса на другой (чужой) язык далеко не всегда представляется столь желательным.

Следующей особенностью наивного представление о языке является интуитивное отрицание произвольности языкового знака. Такое представление о существовании внутренней связи слова и вещи, которая этим словом обозначается, восходит к древним мифологическим (магическим) воззрениям на язык. Слово, название вещи, качества или действия представляется внутренне связанным с самой сущностью этой вещи, качества или действия. Нам кажется, что узнав имя вещи, мы узнали нечто о ней самой.

Так, например, если на вопрос о незнакомом животном, вы получите ответ: «Это по латыни «Caluromys derbianus», вы будете уже отчасти удовлетворены, хотя на самом деле знаете об этом животном ничуть не более.

Мифологическое представление о языке

Наиболее древними формами представления о языке является мифологические представления, согласно которым вещь и ее название тесно связаны между собой: произнося слово, мы тем самым вызываем появление существа, предмета или явления, которое этим словом обозначается. Вспомним латинское выражение lupus in fabulis ‘волк в басне’, которую следовало бы перевести как: «Не называй волка, а то появится», ср. рус. легок на помине. На этом представлении основана значительная часть магических действий, заклинаний и заговоров.

Такие представления описаны Л. Леви-Брюлем в книге «Первобытный менталитет», посвященной особенностям так называемого «мифологического мышления». Следует сказать, что такое мифологическое представление о языке не является отличительным признаком первобытного мышления[4], оно в полной мере продолжает существовать и в наши дни, сосуществуя с научными представлениями, причем достаточно часто в сознании одного и того же человека. Мы будем пользоваться термином «мифологическое мышление» с этой серьезной оговоркой.

Благодаря тому, что слово может быть ментальным заменителем вещи или явления им обозначаемого, оно становится магическим двойником этой вещи, действия, качества. С этим связано табуирование слов, обозначающих нежелательные предметы или явления: запрет говорить о болезни, о несчастиях, которые могут произойти и т. п. Этот запрет действует и в наши дни. Отсюда же обычай иносказательно говорить об опасных животных, например, на севере Евразии повсеместно табуировалось слово «медведь».

Медведь был тотемным животным (мифологическим прародителем) в представлениях многих народов северной Евразии. Поэтому имя медведя запрещалось произносить вслух, и использовались эвфемизмы – медведя называли «сам», «старик», «дедушка», «Топтыгин», «Михайло Иваныч» и т. п. Постепенно эвфемизм стирался и начинал обозначать медведя в прямом смысле, и тогда ему на смену приходил другой эвфемизм. Это демонстрирует история слова со значением «медведь» в северной части индоевропейского ареала. В праязыке медведь назывался *Hrt^hk^h, откуда греческое άρκτος, латинское ursus, хеттское hartagga - ‘медведь’. Этот корень сохранился также в иранском, армянском и древне-ирландском языках.. В славянском, германском и балтийском ареалах это слово неизвестно, поскольку название медведя табуировалось и заменялось описательным наименованиием. Рус. медведь, болгарское медвед, сербохорватское медв jed, украинское ведм iдь (с метатезой) означало ‘поедающий мёд’ и было составлено из корней *med^hu ‘мёд’ + *ed ‘есть’. У германцев медведя стали называть «бурый» по цвету: англ. bear, нем. Bär восходят к пра-индоевропейскому корню *b^her ‘коричневый, бурый’. Личное имя Беовульф (Bēowulf), ставшее названием древнеанглийского эпоса, также означало «медведь» – в дословном переводе: «пчелиный волк». В балтийских языках, чтобы назвать медведя, использовали искаженное слово: литовское lokys, латышкое lacis. «Замена первоначального наименования медведя происходит в основном в балто-славяно-германском ареале, что указывает на бóльшую культовую значимость медведя в этой области … В этом отношении балто-славяно-германский культурный ареал обнаруживает бóльшие связи с восточноевразийским и северноевразийским (Иванов, Гамкрелидзе II, 497-499). В тунгусо-маньчжурских языках «медведь» называется «предком» (эвенкийское амикан ‘предок’, ‘медведь’, или стариком (нанайское мапа, удэгейское мафа ‘старик’, ‘медведь’) (00).

Напротив, называя положительные, благоприятные события, качества, вещи можно также способствовать их появлению. Поэтому у всех народов приняты благопожелания. Большинство этикетных слов являются по происхождению пожеланиями. Ср. Здравствуйте, Доброе утро, спасибо (из «спаси (тебя) Бог».

Личное имя человека, с этой точки зрения, является неотъемлемой частью его самого. Манипулируя именем, можно причинить данному человеку вред или, напротив, принести добро. Например, чтобы сделать человеку добро, можно помолиться за него или просто вслух сказать, что желаешь ему всякого добра. Однако можно и причинить немалое зло, даже погубить человека. Поэтому у многих народов принято хранить личное имя в тайне, не открывая его посторонним, которые могут использовать это знание во вред носителю имени. Например, наслать на него тяжелую болезнь. Если же человек, в особенности ребенок, все же заболел, то у некоторых народов принято менять его имя. Тогда злые чары, или просто дух болезни, не смогут найти своего объекта, который теперь назван другим именем.

По-видимому, с подобными представлениями связано получение нового «взрослого» имени во время инициации, а также при принятии монашеского пострига – прежний человек умирает, появляется новый, имеющий новое имя и, соответственно, новую сущность. Выходя замуж, женщина также меняет свое имя или часть имени на имя мужа. В некоторых случаях она полностью утрачивает свое прежнее имя и зовется, скажем, Mrs. John Smith. Это подчеркивает, что после замужества женщина перестает быть прежней собой, а оказывается как бы частью мужа.

Сюда же относится обычай называть людей значащими именами, чтобы на человека перешли свойства вещей, магическим заместителем которых является то или иное слово.

В Дагестане мне пришлось останавливаться в высокогорном ауле. В семье было две дочери, которых звали Малина и Рябина (это были русские слова). На мой вопрос, отчего девушки получили такие необычные имена, мне ответили, что «малина и рябина – вкусные ягоды». В том же ауле мы жили в доме учительницы, которую звали Лимунат.

С этими же представлениями связана «магия имени», в соответствии с которой каждое имя несет некий энергетический заряд, который передается человеку, названному этим именем. Как следствие, человек получает определенные черты характера и душевные качества. Я думаю, все слышали высказывания вроде: Со Светами у меня всегда плохие отношения. Мы видим, что мифологическое представление о языке является реальностью и в наши дни.

Античность

Различение вещи и ее имени люди начали понимать довольно давно, как только философы задумались о природе языка. Центральное место в античной философской и гуманитарной мысли принадлежало противопоставлению: природа vs установление человека (закон). Это противопоставление прилагалось и к языку. Что такое слова? Почему предметы называются так, а не иначе? Является ли связь между словом и предметом, который это слово обозначает, природной или это результат договора между людьми? Говоря современным языком, ставился вопрос о произвольности языкового знака.[5]

Сторонники природной, естественной теории были убеждены в существовании непосредственной связи между звуком и значением. Отсюда следовало их увлечение этимологией, т. е. выявлением «истинного» значения слова. Такой точки зрения на связь слова и вещи придерживался Гераклит, а позднее – стоики. Убежденным сторонником противоположной точки зрения – о том, что между словом и обозначаемой им вещью нет никакой сущностной связи – был Аристотель.

Взгляд на язык «по установлению» созвучен современным представлениям о произвольности языкового знака. Взгляд на язык «по природе» отражается в изучении символической связи между звуком и значением. Эта точка зрения, однако, вовсе не отброшена языкознанием. Языковой знак все же не абсолютно произволен. Иные, не символические, а фонетически мотивированные связи между звуковой оболочкой слова и его денотатом, называют звуковым символизмом. В последнее время звуковой символизм, иначе фоносемантика, снова начал привлекать внимание ученых (см, например, Воронин 1982). Такая связь существует. «Так мы говорим о мягких и твердых согласных, несмотря на то что звук не может иметь осязательных характеристик. Тем не менее, нам действительно представляется, что одни звуки мягкие, нежные, другие твердые, грубые». (Журавлев, 1974).

Действительно, существует некая «естественная связь» между звуком и явлением. Например, звук «i» во многих языках ассоциируется с чем-то маленьким, а звук «o», напротив, с чем-то большим, увеличенным, ср. англ. wee-wee, teeny «маленький, крошечный», суффиксы в испанском языка: уменьшительный –ito/-ita и увеличительный –on/-ona: Rosa (личное имя) – Rosita (малышка Роза) – Rosona (дылда Роза); manzana – manzanita –manzona «яблоко – яблочко – яблочище».

Сюда же относятся и звукоподражания. Это не только «ква-ква» и «ку-ку». Кстати, и они ледать в основе слова «квакать», «квакушка», «куковать». Звукоподражательными являются слова рокот, шелест, шепот, свист, щебет, шуршание, шипение, бульканье, рычание. Возникают справедливые сомнения в полной произвольности этих языковых знаков. Ср. также английский глагол to totter «ходить неверной походкой» и кхмерский totre:t «трястись, шататься», лат. bulla «пузырь» и индонезийское bulat «круглый». Их сходство также не является совершенно случайным.

Высказывались предположения, что звуковой символизм проявляется и в указательных (дейктических) словах. Звук «i» связан с чем-то близким к говорящему, «e» – нечто близкое от слушающего, «a» – далекое от говорящего, «u» – находящееся вне пределов видимости. Например, в языке шошони (юто-ацтекская группа америндийских языков): дейктические наречия с соответствующими значениями выглядят так: itin – etin – atin – utin. В более кратких системах дейктические элементы, указывающие на близость содержат гласный i или e, а указывающие на отдаленность – гласные «a» или «u»: англ. this – that, франц. celui-ci – celui-la.

Конечно, не все подобные построения правдоподобны. Так, стоики, о которых пойдет речь ниже, находили звуковой символизм повсюду. Мёд приятен на вкус, поэтому лат. mel «мед» приятно на слух, напротив, резкое crux означает «крест» – орудие пытки и казни. Стоики усматривали звуковой символизм даже в местоимениях – так, Авл Геллий пишет, что при произнесении слова vos «вы» губы вытягиваются вперед, к слушающему, а при произнесении nos «мы», они прижимаются к зубам, т.е. к себе.

В целом, в звуковом символизме много неясного. Однако именно он лег в основу одной из более или менее правдоподобных теорий происхождения языка.

Слеует заметить, что и у Аристотеля под «словом» по-прежнему понималась лишь звуковая оболочка, значение не принималось во внимание. С точки зрения античных мыслителей звук был непосредственно связан с денотатом (с предметом окружающего мира), который обозначало слово в своем конкретном употреблении. Они, разумеется, понимали, что у слова есть значение, ведь слово (если это не имя собственное) может быть применимо к целому разряду объектов действительности. Философов занимала природа этих «общих понятий», соответствуют ли они чему-то в реальном мире или являются порождением человеческого ума. Однако о возможности существования иной системы «общих понятий» они не задумывались. Система значений, свойственная их родному, греческому языку, казалась единственно возможной, и, следовательно, общей для всех языков.

Этим объясняется и отсутствие интереса античных греков к другим языкам, что было свойственно, впрочем, всем мыслителям древности, не только греческим. Такой же точки рения придерживались и в Дремнем Китае и Древней Индии. Древние греки также не интересовались иностранными языками и не изучали их. Обычно это объясняется их презрением к варварам. Это, однако, не совсем так. Вавилоняне, египтяне, финикийцы и даже персы вовсе не были в их глазах дикими варварами, тем не менее, эти языки также не изучались. Они не представляли для греческого философа никакого интереса, поскольку, по его мнению, отличались друг от друга лишь внешней звуковой формой, а по своему внутреннему строению были совершенно тождественны между собой.

Не всегда очевидной была и произвольность языкового знака. Достаточно долго сохранялись представления о связи вещи с ее наименованием, как они сохраняются до сих пор в обыденном сознании. В античности существовала идея о том, что изначально имелись «истинные», «правильные» слова, которые действительно отражали сущность вещей. Но затем в связи с общим упадком (наступление «железного» века человечества), истинные слова подверглись искажению, и язык (слова) стали отражать не истину, а лишь человеческое «мнение». Иначе говоря, слова, по природе связанные с вещами, заменились на условные обозначения. И только у Богов сохранилась изначальная форма истинного языка (см. подробнее Перельмутер 1980а).

С похожими представлениями связано появление специальных языков или регистров языка, предназначенных для ритуального использования: специальный шаманский язык, непонятный для обычных людей; особый язык церкви – латынь, старославянский; лукуми – язык обрядов сантерии на Кубе. Как правило, это более архаичные формы языка либо языки, вышедшие из употребления. Их «древность» создает представление о них, как об «истинных» языках. В противоположность им слова (языки) обычных людей суть лишь «мнения». Они не выражают сущности вещей и не могут быть орудием познания действительности.

Отсутствие сущностной связи между словом и предметом была окончательно принята софистами, появившимися во 2-ой половине 5 века до н.э. в Греции. Это были странствующие учителя, ходившие из города в город. Они собирали вокруг себя юношей и обучали их. Софисты проповедовали крайний скептицизм в гносеологической области. По их мнению, истину познать невозможно, да и вряд ли она существует. Задача выдающегося мужа состоит не в поисках истины и справедливости, а в том, чтобы добиться влияния и власти. А прямой путь к этому в условиях демократии – умение красиво и убедительно говорить. Софисты разрабатывают теорию ораторского искусства и понятие языковой нормы, описывают основные приемы демагогии.

Протагор: «человек – мера всех вещей». Он же: «О богах я не могу сказать ни то, что они есть, ни то, что их нет…».

Не только чувства, но и разум, не дают нам возможности узнать истину. Реальность лишь представляется нам. Знанием лишь видимость знания. Очевидно, что вопрос о характере связи межу предметом, который нам лишь видится, и его наименованием, которое есть лишь мнение, не имеет никакого значения.

Как и другие античные философы, софисты не могли поставить вопроса о категоризирующей функции языка, однако они впервые сформулировали вопрос о возможности передачи при помощи языка индивидуального эмпирического опыта. Этот опыт, как указывал Сепир, в принципе непередаваем. Впервые это отметили софисты. Вот чему учил Горгий из Леонтин: «даже если бы существующее было познаваемым, то наше знание мы все равно не смогли бы передать с помощью другому человеку. Ибо как может человек передать словами то, что увидел? … Познание невозможно из-за глубочайшего различия между бытием и мышлением, точно так же невозможно сообщение из-за глубочайшего различия между словом и явлением (Перельмутер 1980а, 125-126). Эти идеи предвосхитили идеи релятивистов Средневековой Европы.

Платон продемонстрировал противоположные взгляды на природу языка в диалоге «Кратил». Здесь Сократ последовательно становится на обе точки зрения – о природной связи предмета и его наименования, затем об условности этой связи. Однако раздел, посвященный природному характеру слов, значительно больше по объему.[6] Природная связь слова связана с тем, что слово – это отражение внутреннего образа вещей (эйдоса). Эйдос – это «идея» вещи. Вещи имеют некую собственную устойчивую сущность, независимую от нас. Мир эйдосов – трансцендентальный мир идеальных истин. По-существу Платон говорит о природе «общих понятий», он утверждает, что эти понятия не чистый конструкт человеческого ума, они существуют в реальной действительности. Говоря современным языком, это означает, что обобщение происходит путем выделения существенных признаков предметов, и эти признаки реально существуют. Тем самым познание действительности возможно. Если слово «дом» может относиться к бесчисленному множеству предметов, значит, в этих предметах действительно есть нечто общее.

Однако, по Платону, такова лишь идеальная картина. В действительности по причине общего упадка истина, заключенная в языке, замутнилась, и потому, чтобы выяснить истинное значение слова, приходится прибегать к этимологизации. У Богов же сохраняется изначальная форма истинного языка.

Таким образом, Платон НЕ считает слово обычного языка источником знаний о предмете. Позднее, в седьмом письме, написанном уже в зрелые годы, его скептическое отношение к языку усиливается настолько, что слово оказывается негодным способом выражения мысли: «Потому-то всякий, имеющий разум, никогда не осмелится выражать словами то, что явилось плодом его размышления» (Перельмутер 1980b 145).

Как мы видим, для Платона мысль о том, что связь между словом и обозначаемым им предметом – условна, ведет к идее о непознаваемости мира. Слова не связаны с вещами, это только слова и ничего больше. Эни не способны также и выразить человеческую мысль. Такой взгляд уже приближается к взгляду Горгия. Тот факт, что язык оказывается медиатором между человеком и реальным миром, и между людьми, делает эти связи ненадежными.

Аристотель был противником Платона по многим вопросам, в том числе и в вопросе о связи вещи с ее именем. Он твердо отстаивал идею об условной связи между ними. В именах, по Аристотелю, нет ничего от природы. Слово само по себе не может быть ни истинным, ни ложным. Истина и ложь возникают тогда, когда слова соединяются между собой. При этом, однако, Аристотель вовсе не считает язык непригодным для сообщения мысли. У него нет высказываний о беспомощности языка. Аристотель не занимался вопросами языка как такового. Его высказывания о языке приводятся по другим поводам, в частности при рассмотрении науки логики.

Для Аристотеля логика и грамматика – практически одно и то же. А коль скоро законы логики объективны, то есть одинаковы для всех людей, то следовательно, и грамматика их языков будет единой. Аристотель уверен в том, что языки отличаются друг от друга лишь внешней звуковой формой, а по своему внутреннему строению тождественны между собой. Такое представление делало изучение иностранных языков делом бесполезным.

Изучение своего языка также не проводилось, и тому также находится объяснение. Коль скоро логика внутренне присуща мышлению, она является внешней по отношению к языку. «семантическая сторона слова не только не специфична для того или иного языка, она не является специфичной для языка вообще, она не заключает в себе ничего специально языкового, а полностью соответствует внеязыковой реальности (Перельмутер 1980, 165).

Такие представления привело к тому, что Аристотель, а за ним и многие другие философы подменяли анализ реального мира анализом значений слов греческого языка. «Аристотель полагает, что анализируя значение слова, он поступает так, как подобает поступать естествоиспытателю, в действительности же он производит исследование как лексикограф» (Перельмутер 1980, 167). Так, в «Метафизике» Аристотель анализирует понятие «начало». Он пишет в частности: «началом называется то, по чьему решению двигается движущееся и изменяется изменяющееся, как, например, начальствующие лица в полисах…». Как показал И.А. Перельмутер, Аристотель анализирует не понятие «начало бытия», а значения греческого слова αρχή. И если рус. начало может иметь значение «власть» (ср. выражение под началом кого-то), то ни англ. beginning, ни нем. der Beginn, ни лат. initium такого значения не имеют (Перельмутер 1980Б 167). Аристотель считал, что совокупность значений слова (полисемия) отражает сущностную связь между явлениями реального мира. Кроме того, именно такая совокупность значений универсальна для всех языков.

Происходит то, о чем писал Э. Сепир – философские построения на поверку оказываются языковыми построениями. Тут стоит вспомнить, что одно из важнейших онтологических[7] построений Аристотеля – это учение о материи и форме. В соответствии с этим учением, всякая вещь есть единство «материи» и «формы». Так, медь – это «материя» по отношению к шару («форме»), который из меди отливается. Вспомним то, что писал Б. Уорф о языке хопи, где в противоположность языкам SAE не существует существительных, обозначающих вещества как таковые. В европейских же языках для того, чтобы указать, что перед нами не «однородная не имеющая границ масса», а лишь ее часть, употребляются названия этих форм (подробнее см. Главу 00). Мы в очевидностью видим лингвистические истоки построений Аристотеля.

Э. Бенвенист проанализировал лингвистические истоки философского понятие «бытие» у древнегреческих философов: «…за аристотелевскими терминами проступает всеобъемлющее понятие «бытие». <…> Однако и это понятие отражает весьма специфическое свойство языка. В греческом языке не только имеется глагол «быть»…, но он и употребляется в этом языке в высшей степени своеобразно. На него возложена логическая функция — функция связки (уже сам Аристотель отмечал, что в этой функции глагол «быть» не означает, собственно говоря, ничего и играет всего-навсего соединительную роль). В силу этого глагол «быть» получил более широкий смысл, чем любой другой. Кроме того, благодаря артиклю глагол «быть» превращается в именное понятие, которое можно трактовать как вещь; он выступает в разных обличьях, например как причастие настоящего времени, которое может субстантивироваться и в основном своем виде, и в некоторых своих разновидностях (το όν «сущее»; «сущие»; οι οντες «подлинно сущее; истинное бытие» (у Платона); он может служить и предикатом к самому себе, как в выражении το τι ην ειναι, указывая на идею-сущность какой-либо вещи, не говоря уже о поразительном многообразии конкретных предикатов, с которыми он образует конструкции при помощи предлогов и падежных форм... И это следует подчеркнуть, ибо только в таких своеобразных языковых условиях могла зародиться и расцвести вся греческая метафизика «бытия»(разрядка моя – ЕВ)… Разумеется, язык не определял метафизической идеи «бытия», у каждого греческого мыслителя она своя, но язык позволил возвести «быть» в объективируемое понятие, которым философская мысль могла оперировать…

Мы лучше поймем, что речь здесь идет главным образом о языковом явлении, если рассмотрим, как ведет себя то же самое понятие в другом языке. С этой целью полезно сопоставить с греческим язык совершенно иного типа...

В выбранном нами для сопоставления языке эве (разговорный язык в Того) понятие, обозначаемое по-французски словом etre «быть», распределяется между несколькими глаголами. Прежде всего, имеется глагол nyé, который указывает, как мы сказали бы, на тождество субъекта и предиката … Другой глагол, le, выражает собственно «существование»…, всякая пространственная или временная определенность передается с помощью lе. … Глагол wo «делать, совершать, производить действие», употребляясь с некоторыми названиями веществ, близок к etre «быть» в конструкции с прилагательным, обозначающим вещество: wo плюс ke «песок» дает wo ke «быть песчаным»… Когда предикатом является слово, обозначающее должность или сан, употребляется глагол du...

Таким образом, практически функциям французского глагола «etre» приблизительно соответствуют пять разных глаголов. Здесь имеет место не разделение на пять участков той же семантической зоны, а иная дистрибуция, результатом которой является иная структура всей области… Описание этих фактов языка эве содержит долю искусственности. Оно сделано с точки зрения французского языка, а не в рамках самого исследуемого языка, как подобало бы. В языке эве эти пять глаголов ни морфологически, ни синтаксически друг с другом никак не связаны. … Но в этом и состоит преимущество такого «эгоцентрического» сравнения: оно объясняет нам нас самих; оно показывает нам, что многообразие функций глагола «быть» в греческом языке представляет собой особенность индоевропейских языков, а вовсе не универсальное свойство или обязательное условие для каждого языка. … Мы затрудняемся сказать, какое место занимает глагол «быть» в миросозерцании эве, но а priori ясно, что там это понятие должно члениться совершенно иначе. … Тот факт, что язык есть упорядоченное единство, что он имеет внутреннюю планировку, побуждает искать в формальной системе языка слепок с какой-то «логики», будто бы внутренне присущей мышлению и, следовательно, внешней и первичной по отношению к языку. В действительности же это путь наивных воззрений и тавтологий (Бенвенист 1974, 111-114).

Я ни в коей мере не хочу принижать величайшего мыслителя, чьими идеями человеческая мысль питалась почти две тысячи лет, а лишь показать, насколько важным является осознание лингвистической составляющей мышления, зависящего тем самым от системы значений конкретного языка.

Среди философских школ, сформировавшихся в эллинистический период (III–I вв. до н.э.), наиболее значительный вклад в изучение языка внесли стоики. Стоики полностью отождествляли вещь и ее имя – они «считали, что слова воспроизводят звуки, издаваемые предметами, и выражают впечатления, какие предметы производят в душе человека... слова выражают подлинную сущность предмета с помощь природных звуков. (Лоя 1968, 18). А раз название предмета отражает его сущность, следовательно, анализируя слова, можно проникнуть в самую сущность вещи. Потому стоики очень увлекались этимологией, которую понимали как поиск «истинного значения слова». Как результат стоики создали учение о частях речи, открыли наречие и артикль, разделили «буквы» на гласные и согласные, разработали учение о падежах и дажи падежам названия (названия наших падежей – перевод с греческого, мы пользуемся названиями, которое дали стоики). Стоики, что важно для этнолингвистики, различали внешнюю и внутреннюю речь. К стоикам в полной мере может быть применимо высказывание, приведенное как эпиграф в предыдущей главе.

Существенный шаг вперед в представлениях о языке сделал Эпикур. Он нашел консенсус между представлением о языке, как природном явлении и чем-то установленным людьми. Кроме того, впервые стало приниматься во внимание, пусть еще совершенно умозрительно, существование других языков. «Названия первоначально были даны вещам не по соглашению, но так как каждый народ имел свои особые чувства и получал свои особые впечатления, то сами человеческие природы выпускали каждая своим особым способом воздух, образовывавшийся под влиянием каждого чувства и впечатления, причем влияет также разница между народами в зависимости от их места жительства. Впоследствии у каждого народа, с общего согласия, были даны вещам свои особые названия, для того чтобы сделать друг другу словесные обозначения менее двусмысленными и выражаемыми более коротко. Кроме того, вводя некоторые предметы, ранее не виданные, люди, знакомые с ними, вводили и некоторые звуки для них». Эпикур, по сути дела, предвосхитил одну из теорий возникновения языка: через звуковой символизм, трудовые выкрики и проч.

Следует заметить, что в классический период греки не создали ни одного собственно лингвистического сочинения. Грамматики греческого языка появились только в эллинистический период, когда встал вопрос об обучении не-греков греческому языку. Существовала также филология – то есть толкование и исправление старых текстов. Эти сочинения не поднимали философских вопросов о соотношении языка и культуры, языка и мышления. Иные языки по-прежнему не входили в круг интересов грамматистов.

То же самое касается и римского языкознания. В первые века н.э. появились латинские грамматики, целью которых кодификация латинского языка, который начал широко распространяться на завоеванных землях. Они носили также практический характер. Были выработаны понятия о частях речи, о склонении и спряжении, уставлены основные морфологически выраженные категории для каждой из частей речи. Были созданы те грамматические описания, которые в течение многих последующих столетий служили образцом для написания грамматик других языков, как европейских, так и не европейских. Разумеется, в этих грамматиках, а также в сочинения филологов, толкующих старые тексты, имплицитно (в скрытом виде) содержались представления их авторов о языке. Поскольку собственно настоящими языками продолжали считаться лишб греческий и латинский, а данные иных языков игнорировались, смысловая составляющая языка никак не могла быть признана относительной, она казалась абсолютное, то есть единственно возможной, и, следовательно, общей для всех языков.

Средние века.

Языкознания, как и в античности, не было. Теоретические вопросы были частью философии, практические пособия имели чисто утилитарную направленность. Несмотря на то, что постепенно появлялись грамматики национальных языков, эти две линии никак не пересекались.

Философская линия. Спор реалистов и номиналистов. Средние века охарактеризовались спором между реалистами и номиналистами. Спор этот занимал умы ученых в течение пяти веков и сводился к следующему: какова природа общих понятий, или универсалий? Являются ли они самостоятельно существующими духовными сущностями, независимыми от вещей и предшествующими им? Такова была точка зрения реалистов. Они считали в реальное существование универсалий (общих понятий), независимое от человеческого разума. «в отличие от крайнего реализма …, предписывающее отвлеченным понятиям самостоятельное (отдельное от единичных вещей) существоание, умеренный реализм признает, что общие свойства … существуют лишь в единичных вещах (Перельмутер 1991, 18). Они извлекаются путем наблюдения за единичными вещами, но при этом представляют собой реальность, то есть это общее действительно присуще данным вещам, это не чистый конструкт человеческого разума. Именно такое представление стало ведущим.

Точка зрения номиналистов была следующей: общие понятия – это всего лишь слова, имена, которые являются порождением человеческого ума и языка, реально же существуют только конкретные вещи. Реалисты следовали за Платоном, номиналисты – за Аристотелем, виднейшими номиналистами были Абеляр и Фома Аквинский.

Большой шаг вперед в теоретическом языкознании внесли модисты. Модисты считали, что отдельные слова – условны (слово – это лишь звуковая оболочка), но внутренняя структура языка отражает структуру реального мира с одной стороны, и сознания человека, с другой. В основе грамматики лежат principia «первоначала, принципы», они определяют грамматический строй, который вторичен[8].

Различие в категориальном строении языком по-прежнему не осознавалось. Так, роджер Бэкон писал: «грамматика по своему существу одна и та же во всех языках» (Перельмутер 1991, 11). Логика едина, следовательно у всех одно и то же мышление, а значит во всех языках одна и та же грамматика. Поэтому достаточно знать грамматику одного языка – ты знаешь грамматику и в любом другом языке. Разница между языками – лишь в звуковом облике слов. Сущность же грамматики едина. По прежнему смешивалась логика и грамматика, и категории латинского языка, который один был в глазах мыслителей Средневековья в полной мере языком – отражала строение мироздания. Так, один из представителей логической грамматики утверждал, что есть шесть и только шесть способов рассуждения об одной и той дже вещи, исходя из того факта, что в латинском языке шесть падежей.

Мы видим здесь неверояную зависимоть мышления от языка, которую сами люди настолько не замечали, что впадали в эти ошибки.

Грамматика как и для мыслителей классической античности не была целью исследования. Их метод- – метод дедукции, то есть вывода частного из общего. Языкового материала и вовсе нет. Понять явление, значит установить его причину.

По прежнему с теоретической точки зрения – грамматика едина и ее основой является логика. Некая общая основа, от которой языки откланяются в той или иной степенпи, но она не представляет интереса. В первую очередь следует изучить первоначала.

Практически грамматики строили по подобию латинской, а пособия по языкам также существовали, но они вообще не поднимали никаких теоретических вопрос. Это были списки рекомендованных форм, редких и непонятных слов с их толкованием и т.п. [9]

Век Просвещения. Рационализм

И все же постепенно начинает осознаваться существование других языков, иных, чем латынь. Однако эти языки были генетически связаны между собой и, как мы теперь понимаем, в их строе действительно было очень много общего. Это тем более подтверждало представление о том, что языки устроены по существу совершенно одинаково.

В век Просвещения основным философским направлением был рационализм, связанный с именами таких философов как Декарт, Спиноза, Лейбниц. Эти люди верили в силу разума, они настаивали на важность рационального в познании. Истинные знания получает разум, а не чувства, поэтому важнейшим методом является метод дедукции, то есть метод умозаключений при движении от общего к частному, а не индукция – наблюдение над частностями с последующими общими выводами.

Как мы видим, в этом рационализм продолжает линию Аристотеля. Для языкознания это по-прежнему рассмотрение общего в языках, рассуждения о языке, а не анализ языкового материала конкретных языков. Напротив, это рассмотрение конкретных языков через призму общих априорных (то есть заранее существующих) идей. Грамматика по-прежнему остается логической. Это не практический свод правил какого-то языка, а чисто спекулятивная наука, которая призвана не излагать факты какого-то языка, а вскрывать причины, раскрывая глубинные принципы.

При этом ни умеренные реалисты, ни модисты не выходили за рамки рассуждений о отдельный свойствах грамматики, не пытаясь описать всю структуру этой универсальной для любого языка логической грамматики., в какой-то мере подобной грамматикам национальных языков.

Эту задачу выполнили в соавторстве философ-логик Антуан Арно (Arnauld) и грамматист Клод Лансло (Lancelot), работавшие в аббатстве Пор-Рояль. Их труд, появившийся на свет в 1660 году назывался: Всеобщая и рациональная грамматика, содержащая основы искусства речи, изложенные ясно и естественно; рациональные основания того, что является общим для всех языков, как и главных различий между ними; а также многочисленные новые замечания о французском языке». Уже из заглавия, играющего роль аннотации, понятно, что «рациональные универсальные» правила выводятся с опорой на французский язык, при этом делается оглядка на латынь, иногда приводятся примеры из греческого, примеров из иных языков во всеобщей грамматике нет. Поэтому различия также касаются французского и латинского языков. С практической точки зрения – перед нами теоретическая грамматика французского языка с историческим экскурсом. Хотя идея авторов была совершенно иной: они стремились “при формулировке важнейших принципов, лежащих в основе человеческого языка вообще, опереться не на одни только законы логики и не только на категории одного единственного классического языка (латыни), но и на известное сопоставление и обобщение материала нескольких языков” (Маслов 1991, 5-8),

С точки зрения проблем этнолингвистики труд Арно и Лансло выражает прежние воззрения на соотношения языка и мышления и языка и культуры. Язык и мышление человека полностью соответствуют друг другу, поскольку отражают одну и ту же логику. Как следствие этого – все языки имеют одно и то же внутреннее строения, так что вопрос о соотношении языка и культуры, о языковой относительности даже не ставится.

Н. Хомский считает Арно и Лансло своими предшественниками. Действительно, они ставили своей задачей обнаружить «принципы», глубинную структуру грамматики языка. Вот что он пишет: «В картезианской теории Пор-Рояля составляющая соответствует сложной идее, а предложение подразделяется на ряд последовательных сочетаний слов (составляющих), которые, в свою очередь, подразделяются на составляющие, и так далее до тех пор, пока не будет достигнут уровень слова. Таким путем мы получаем то, что можно было бы назвать "поверхностной структурой" рассматриваемого предложения. Обратившись к примеру, ставшему классическим, можно сказать, что предложение… "Невидимый бог создал видимый мир" содержит субъект "невидимый бог" и предикат "создал видимый мир", последний содержит сложную идею "видимый мир" и глагол "создал" и так далее. Но интересно, что хотя "Грамматика" Пор-Рояля является, по-видимому, первой грамматикой, которая довольно систематически опиралась на анализ поверхностной структуры, она признавала неадекватность такого анализа. Согласно теории Пор-Рояля, поверхностная структура соответствует только звуковой стороне – материальному аспекту языка; но когда производится сигнал, наряду с его поверхностной структурой, происходит мыслительный анализ того, что мы можем назвать глубинной структурой, которая прямо соответствует не звуку, а значению. В только что приведенном примере глубинная структура состоит из системы трех суждений (пропозиций): "что бог невидим", "что он создал мир", "что мир видим". Эти суждения, находясь в определенных отношениях друг с другом, образуют глубинную структуру» (Хомский 1972). Возможно, Хомский приписывает авторам XVII века свои мысли, однако очевидно, что они двигались в одном направлении.

Романтизм

К XVIII веку накопилось большое количество разного рода лингвистического материала, который требовал осмысления, но не мог быть осмыслен в рамках логической грамматики. С одной стороны появились материалы по языкам совершенного иного строя – появились миссионерские грамматики так называемых «экзотических» языков – Азии, Африки и Америки. Были написаны грамматики европейских языков и появились представления о том, что язык может меняться. В конце XVIII века был «открыт» санскрит и были высказаны идеи о его родстве с латынью и греческим языком – это было начало сравнительно-исторического языкознания. Все это требовало нового теоретического осмысления. Логическая грамматика, построенная на дедуктивном методе, рассматривавшая язык как нечто неизменное, а языки как принципиально имеющие одно и то же внутреннее устройство – не могла объяснить новые факты. Представление о языке как о неизменной внеисторической сущности пошатнулось. Иде, что языка, как механизм, можно изучить, разовбрав на составные части, уже никого не устраивала.

На смену рационализму, ставившему во главу угла постижение действительности путем рационального размышления, пришло требование в первую очередь изучать сами факты и отталкиваться уже от них.

На смену рационализму, который был особенно силен во Франции, пришел романтизм. Это направление связано в первую очередь с Германией. Романтики, современники промышленного переворота, утверждали ценность прежде всего духовной и творческой составляющей жизни людей. Они были первыми, кто всерьез стал изучать народную культурой и народный язык. Ранее образованных людей интересовала лишь рафинированная культура. Романтики говорили о существовании особого «народного духа» или «народного мировидения», которое ярче всего проявляется в языке. Появился интерес к этнографии и фольклору. Впервые в истории ученые обратили внимание не на общее, что есть в разных языках, а на частное, на то, что отличает данный язык от других – не на универсалии, а, напротив, на этноспецифические факты конкретных языков.

Оказалось, что языки – разные. Из этого представления следовал полный пересмотр представлений о мышлении человека. Ранее на протяжение всей истории науки язык считался полным отражением мышления, поэтому он чаще всего не принимался во внимание вовсе при рассуждении о том, как человек мыслит, и как он видит окружающую его реальность. К концу XVIII века появилось представление о том, что этот «универсальный код» вовсе не универсален. Оказалось, что язык – это не простой способ «озвучивать» мысли, достаточно единообразный, а сложный инструмент, устроенный у каждого народа по-разному.

Глубочайшее осмысление новых фактов, формулировка совершенно нового теоретического подхода к изучению Языка и языков, принадлежит Вильгельму фон Гумбольдту.