2015-05-23
354
Первым вошел хозяин остерии, пятясь и держа в каждой руке по серебряному подсвечнику, с проворством, удивительным в таком старом человеке. За ним следовали трое господ, для которых и сервировался стол, причем первые двое шли рука об руку. С их приходом зала разом преобразилась, так много внесли они с собой громкости, яркости, да и попросту грубой материи – ибо двое из них были весьма крупные мужчины.
Внимание Августа привлек, как непременно всегда и везде привлекал он внимание каждого, человек лет пятидесяти, непомерной толщины и огромного роста. Одет он был во все черное с изысканным вкусом, белье сверкало белизной, сверкали кольца на пальцах, сверкала крупным бриллиантом галстучная булавка. Кудри свои он густо чернил, лицо пудрил и искусно подкрашивал. Несмотря на толщину и тугой корсет, двигался он с удивительной грацией, словно вслушиваясь в одному ему внятную музыку. Словом, подумалось Августу, если только отвлечься от наших условных понятий о том, как подобает выглядеть человеку, его можно счесть предметом редкой красоты, и из него получился вы, например, весьма внушительный идол. Он-то и держал речь – высоким, пронзительным, но и странно привлекательным голосом.
– Как мило, как мило, мой славный Нино, – говорил он, – что мы снова вместе. Но я слышал о тебе, я за тобой следил и знаю, что ты купил недавно у Касцини «Данаю» Корреджо и упряжку в шестнадцать пегих лошадей для своей новой кареты.
Молодой человек, к которому он обращал свою речь и которого держал под руку, почти его не замечал. Взглянув на юного кавалера, Август тотчас понял, что красота его в этой стране должна высоко цениться. Он успел обойти немало картинных галерей Италии и отдавал себе отчет в том, что любой святой Севастьян, пронзенный стрелами, любой Иоанн Креститель, питающийся акридами и диким медом, и даже любой ангел из отверстого гроба Господня, стоило ему выйти из рамы и приодеться с овдуманной небрежностью, выглядел вы в точности так же. Да еще этот темный тон волос, лица и глаз, отдающий как бы патиной старинных полотен, да еще это выражение бездумности, которая была вы так уместна в раю, где думать уже решительно не о чем.
Третьим в компании был высокий и крепкий, тоже нарядный юнец в светлых кудрях и с розовым, несколько овечьим лицом, без всяких признаков подбородка, переходящим в толстую шею. Этот впитывал каждое слово пожилого господина и не сводил с него глаз. Все трое уселись за трапезу, озаренные блеском свечей.
Юная дама взглянула на вновь прибывших, встала, запахнулась в свой черный плащ и ушла. Август проводил ее за дверь, где ждал уже старый слуга со свечою в руке.
Когда Август вернулся, на столе его встретил каплун и торт в розовых завитках свитых сливок. Ужинавшие у окна так шумели, что он то и дело отвлекался от своих мыслей и от еды и поглядывал в их сторону. Он замечал, что старик, усиленно подливая вино сотрапезникам, сам пил только лимонад, но оживлялся, однако, ничуть не меньше других, словно черпал веселость из пьянящего источника, вьющего внутри и не нуждающегося в пополнении извне. Наконец голос его зазвучал, не перевиваемый другими, и Август услышал следующую историю.
– Много лет назад в Пизе, – говорил пожилой господин, – я был свидетелем того, как Монти, славный наш сочинитель, выхватил пистолет и выстрелил в монсеньора Талбота. Случилось это за ужином, и ужинали только мы трое, в точности как вот мы сейчас с вами. А вышло все из-за спора о вечном проклятии.
Монти, издавший тогда как раз своего «Дон Жуана», был во власти жестокой тоски, не пил, не принимал участия в беседе, и монсеньор Талбот подивился такому расположению духа в поэте, достигшем столь громкого успеха. И Монти тогда спросил, не кажется ли монсеньору, что всякий вы мучился от тяжкого чувства ответственности, создав человека, обреченного вечным мукам. Талбот с улыбкой утешал его тем, что вечный огонь уготован лишь людям подлинно существующим, Монти стал кричать, что его Дон Жуан существует подлинно. Монсеньор, все еще улыбаясь и развалясь на стуле, объяснил, что имеет в виду существа из живой плоти. «Живая плоть! – вскричал поэт. – И вы могли усомниться в живости его плоти, когда в одной Испании тысяча три дамы принесут вам свидетельства, что с этим у него все в порядке!»
Монсеньор тогда несколько серьезней спросил его, уж не считает ли он себя создателем наравне со всемогущим Богом. «Всемогущий Бог! – крикнул Монти. – Бог! Да знаете ли вы, что Бог именно и мечтал всегда создать моего Дон Жуана, Гомерова Одиссея и Сервантесова Рыцаря Печального Образа? Для них-то и старался он, создавая свой ад и рай. Или вы полагаете, что всемогущий собирался коротать вечность в обществе моей тещи и австрийского императора? Люди – лишь глина в руках всевышнего, его материал, мы же, художники, мы – его орудия, его шпатель и резец, и, когда статуя выполнена по его замыслу в мраморе и бронзе, он нас развивает и отбрасывает, и мы иного не стоим. Когда вы умрете, монсеньор, вы загаснете, как свеча, и ничего-то от вас не останется, а по вечным чертогам гуляют Орландо, Мизантроп и моя бедная, несчастная дона Эльвира. Таков рабочий план Творца, и, если нам он покажется немного растянутым, кто мы, чтобы его судить, мы, ничего решительно не смыслящие в том, что такое время и вечность?» Монсеньор Талбот и сам был большой ценитель искусств, но ему неприятно стало слушать подобную ересь, о чем он и сообщил весьма строго поэту. «Ну так отправляйся же туда и сам убедись!» – вскричал Монти, и, оперев о край стола пистолет, которым поигрывал, он выпустил заряд прямо в прелата, и тот упал, обливаясь кровью. Дело вышло нешуточное, монсеньору Талботу пришлось подвергнуться тяжелой операции, и некоторое время он был между жизнью и смертью.
Молодые люди к тому времени уже выпили три или даже четыре бутылки вина, а потом устали резвиться и предлагать на выбор рассказчику разные виды вессмертия, которые он бы мог обрести под пером разных поэтов. Но в их речи мелькало так много незнакомых имен и понятий, да и голоса их звучали так неотчетливо, что Август упустил нить беседы и подхватил ее только тогда, когда слово опять взял старик.
– Нет, нет, дети мои, – сказал он, смеясь, – сам я связываю с бессмертием куда более основательные надежды. Но мне хочется обратить ваши мысли к вечности или хоть развеять уныние, в которое погрузился недавно наш милый Нино, к печали всей Тоскании. А потому я вам расскажу еще другую историю.
Он откинулся на стуле и до конца своего рассказа уже не прикасался к еде и питью. Август заметил, что смуглый сосед, которого называл он своим Нино, последовал его примеру, так что юнец с овечьим лицом единственный из троих и оставался верен простым радостям жизни.
– Жил в Пизе, мои милые, – начал старик свой рассказ, – еще во времена моего прадеда богатый дворянин древнего рода, и на долю его выпал страшный удар судьбы. Юный друг, особенно близкий его сердцу, которого осыпал он щедротами, отплатил ему черной неблагодарностью, нанеся ему оскорбление, да вдобавок такого сорта, что, стань оно нзвестно, оно, без всякой его вины, навлекло вы на него презрение света. Дворянин наш был философ и больше всего в жизни ценил душевный покой. Когда он заметил, что лишился сна, и понял, что ему не вернуть былого веселья, покуда он не прольет кровь юного врага, он решил, что пролить ее стоит. Но из-за своего положения в обществе и еще кое-каких обстоятельств он не мог это сделать собственными руками, а потому призвал на помощь молодого наемного убийцу. В те поры еще водились подобные люди. Юноша этот был отчаянный мот и довел себя до долгов, от которых не видел иного спасения, кромеженитьбы. Друг моего деда сделал ему прекрасное предложение. «Я хочу, – сказал он ему, чтобы все остались довольны. Я заплачу тебе за свой душевный покойстолько, сколько он того стоит, а это немало. Помоги мне своим искусством, а уж я погашу твои долги сполна и выкуплю даже коралловые четки твоей прабабки, которые ты отдал в заклад.» Наемник согласился, и на том они и порешили.
В этом месте рассказа большой черный кот, лежавший у камина, вдруг вспрыгнул к старику на колени. Не взглянув на него, старик стал его гладить и продолжал:
– Часы пробили полночь, когда убийца ушел на дело, и, зная, что все равно ему не сомкнуть глаз, дворянин ждал его в своем кабинете за заставленным яствами столом. Едва провило час, молодой человек появился в дверях бледный как смерть. «Я отомщен? – спросил дворянин. – Мой враг убит?» – «Да», – отвечал наемник. «Точно ли?» – спросил дворянин, а сердце у него так и плясало в груди. «Да, – сказал наемник, – если точно убит тот, кому я трижды вонзил в грудь мой стилет по самую рукоять. (В те поры, милый Нино, еще пользовались этим орудием.) И чтобы все, как вы сами сказали, остались довольны, я хочу с вами выпить бутылку шампанского.» И они прелестно отужинали вдвоем. «Знаете ли, – сказал вдруг наемник, – что, по-моему, ужасно досадно? А вот что: все мы заделались такими умниками, что уж и не верим в то, чему учили нас наши благочестивые бабушки. Ведь как я был бы рад, если в верил, что оба мы с вами обречены на вечные муки!» Дворянин удивился и пожалел юношу, который был, кажется, сам не свой. И, чувствуя к нему в тот момент живейшее расположение, он всячески пробовал его утешить. «Видно, для тебя это было чересчур, – сказал он. – Я-то думал, ты покрепче. Что же до вечных мук, ты не отчаивайся, тут ты прав, надо думать. Убийство, которое сегодня ты совершил, я сотни раз совершал в сердце моем, а стало быть, согласно Писанию, точно так же в нем повинен. Иные схоласты могут даже доказать, что твое участие в деле было ничтожным и кажущимся и ты успеешь еще отмыть свои руки в крови агнца и сделать их вновь белоснежными. Однако же, как ни прискорбно, расплачиваясь с тобой, я помнил о беспокойстве, которое тебе причинял, и о риске, которому тебя подвергал, зная законы Пизы и связи моего покойного недруга, о душе же твоей как-то не думал. Оказывается, тебе и с этой стороны грозит опасность. И как вы мала она ни была, я даю тебе сверх прежней платы еще и мой перстень.» И с этими словами он снял с пальца перстень, украшенный огромным рувином, бесценное сокровище, протянул молодому человеку, а тот расхохотался ему в лицо, будто ни о каких высоких материях они и не говорили, и был таков. Дворянин наш улегся в постель и впервые за долгие месяцы уснул крепким сном, убаюканный сладкими мыслями о том, что желание его наконец-то исполнилось и он со всею щедростью расплатился с юным его исполнителем.
В этом месте рассказа кот прогулялся по столу и обосновался на коленях юного Нино. Тот, как в зеркале повторяя соседа, принялся гладить нежную шерсть, откинувшись на стуле и слушая.
– Но, видно, так уж суждено было тому дворянину, – продолжал старик, – Вечно терпеть разочарование в людях. Всего какой-нибудь месяц прошел с достопамятной ночи, и он еще, словно оправясь после тяжкого недуга, наслаждался жизнью, обществом друзей, дивной музыкой и цветением пизанской весны, как вдруг стал он получать от друзей из Рима известия, что юный враг, за смерть которого он так щедро расплатился, обретается в вечном городе, здоров и весел, как никогда, и ласкаем папским двором и римским светом.
Это последнее доказательство людского коварства поразило его в самое сердце. «Кому и верить, – думал он, – когда тот обманул? Не оттого ли был он так бледен, что меня предал?» Да, бедняга слег, на несколько дней потерял дар речи, долго страдал от невыносимой воли в глазах и правой руке – однако зачем же останавливаться на его телесных страданиях, когда они были ничто в сравнении с мукой душевной? Но был он человек мыслящий; и все обращался мыслями к тому будущему, которое рисовалось им вместе с наемником за славной трапезой в роковую ночь. «Неужто, – думал он, – важны лишь намерения, дела же наши – ничто?» И чем больше он думал, тем больше склонялся к этому заключению. И даже, думал он, намерения до той поры и важны, покуда остаются намерениями. ибо действие их отменяет. Вернейшее средство не вожделеть жены ближнего есть овладеть ею, а любить врагов наших, благословлять ненавидящих и проклинающих нас куда легче, когда с ними покончено. Он вспомнил, с каким умилением сам он думал о своем враге в тот недолгий период времени, когда считал его умершим. «Стало быть, – думал он, – в аду, вероятно, полным-полно людей, не осуществивших своих намерений. Их гложущий червь ненасытен.» И вот, – сказал старик, и голос его стал вдруг тих и нежен, как ласка, – изверясь в наемниках, он решил впредь осуществлять свои намерения самостоятельно. Был только один-единственный вопрос, который ему хотелось бы разрешить, прежде чем навсегда покончить со всей этой плачевной историей. И вопрос такой, – продолжал он совсем уж медовым и тающим голосом, – за сколько же он меня продал?
Он помолчал немного.
– Вот и вся моя история, милый Нино, и, надеюсь, ты не слишком заскучал. Ты весьма меня обяжешь, если выскажешь теперь свое суждение.
Все надолго примолкли. Юный принц посмотрел на старика, налег локтями на стол, упер подбородок в ладони и своим плавным жестом вдруг так напомнил кота, сидевшего у него на коленях, что Август даже вздрогнул.
– Да, с твоего позволения, – сказал он, – я заскучал немного, ибо история твоя чересчур затянулась, а еще, однако, не кончена. Положим же ей сегодня конец.
Он наполнил левой рукой свой стакан, отпил до половины и медленно, так, будто выпил лишнего и отяжелел, запустил этим стаканом через стол, в старика. Вино стекло по багряному рту на пудреный подбородок, стакан скатился старику на колени, потом на пол и разбился.
Отчаянно вскрикнул юнец в светлых кудрях. Вскочил, извлек кружевной платочек и принялся утирать с лица старика вино, бережно, будто это кровь. Но старик его оттолкнул. Лицо его на несколько секунд застыло, как маска. Затем стало странно, торжественно сиять, будто внутри поместили источник света. Раскраснелось ли оно и впрямь под румянами, трудно сказать, но с ним произошла удивительная метаморфоза. Он выглядел стариком, покуда вел рассказ. Теперь в нем проглянула юная, чуть не ребяческая отвага. Август понял отчетливо, кого он ему напоминал: лик Вакха, бога бражников, округло и мощно всходил над столом. Все светилось в его лучах, будто древний бог, венчанный виноградными лозами, являлся оторопелым смертным. Он тщательно отер губы платком, долго его разглядывал и наконец заговорил, нежно приглушая голос, как и пристало богу беседовать с людьми, которым, он знает, иначе не снести его силы.
Я знаю, Нино, – сказал он. – Мужчины в твоем роду умеют умирать. – Он отхлебнул лимонаду, чтоб отбить вкус вина на губах. – А ты, оказывается, еще и влистательный критик, Нино, – продолжал он, – и не только старинных песней тосканских, но и новейшей прозы. В самом деле, это недостаток моей истории – В ней нетконца. И как славно конец порой все венчает. Так не угодно ли тебе встретиться со мною завтра на рассвете позади этого дома? Место мне знакомо – лучше не придумать.
Ну что ж, – сказал Нино, не меняя позы, по-прежнему уткнув подбородок в ладони.
Благодарю тебя, – сказал старик. – Я в тебе не сомневался. А теперь, – прибавил он, со спокойным достоинством оглядев залитую вином рубашку, – с твоего разрешения, я тебя покину. Я не могу оставаться в твоем обществе в таком виде. Артуро, друг мой, дай-ка мне руку. Не бойся, Нино, я пришлю его к тебе обратно для переговоров. Покойной ночи, милый!
Он ушел, опираясь на руку белокурого юнца, бледного как смерть и, кажется, совершенно потерянного, а смуглый принц, так страшно его оскорбивший, остался сидеть без движения, будто сон его сморил прямо за столом. Потом вдруг он повернулся, глянул на Августа, которого прежде не замечал, встал, подошел к нему и приветствовал его с отменной учтивостью. Хоть на ногах он держался не слишком твердо, но был, по-видимому, готов на любую партию в поставленном судьбою балете.
– Синьор, – сказал он, – Вы явились свидетелем ссоры моей с моим другом принцем Потенциати, который от меня потребовал удовлетворения. Не окажете ли вы мне честь завтра быть моим секундантом? Я Джованни Гастоне из Тоскании и ваш покорный слуга.
Август отвечал принцу, что до нынешнего дня не принимал участия в дуэлях.
– Рад вам служить, синьор, – сказал он. – Но, по мне, куда лучше в мирном застолье уладить ссору между друзьями. Да и не следовало вы вам поднимать руку на человека много вас старше.
Джованни нежно ему улыбнулся.
Пусть совесть ваша будет спокойна, граф, – сказал он. – Принц – оскорбленная сторона, и за ним выбор оружия. А если вы вы бывали в Тоскании, вы вы знали, какой он стрелок. Что же до его возраста, и впрямь, он больше чем вдвое нас с вами старше, но при всем том он в сравнении с нами дитя. Для него столь же натурально прожить двести лет, как мы располагаем жить до шестидесяти. Того, что терзает нас, он попросту не замечает. Вы его не знаете, это человек удивительный.
Слова ваши нисколько меня не успокаивают, – сказал Август. – Ну, а что, как он вас убьет?
Нет-нет, про это вы и не думайте, – сказал молодой человек. – Видите ли: он был столько лет моим лучшим другом. Пора поглядеть, кто для Бога дороже.
Птица пропела в саду, странно, нежно и четко, словно ночь сама оврела голос.
– Слышите? Слышите, как печалится азиола? – сказал Джованни. – Раньше ее крик был для меня всегда добрым предзнаменованием. Не знаю, – прибавил он, помолчав, – что-то на сей раз она мне пророчит. Ну да у Господа фантазия, видно, побогаче моей. И с другом моим Потенциани сходства у него побольше, чем со мною. Тут сомневаться не приходится. – Он помолчал в раздумье. – Кони эти, например, которых я купил, – сказал он, – я же до сих пор не придумал им кличек. Старый принц тут ничуть вы не затруднился. Ну а вы? Не можете ли что-нибудь присоветовать?
