Концепция Земной Вселенной

Гончаров, как уже отмечалось в первой главе этой книги, принадлежит к таким художникам, которым присущ неизменный интерес к отображению самого хода Времени в судьбе рядового человека. Творческая позиция писателя может быть уточнена следующим советом И. И. Льховскому: «...свести все виденное Вами в один образ и в одно понятие, такой образ и понятие, которое приближалось бы более или менее к общему воззрению, так чтоб каждый, иной много, другой мало, узнавал в Вашем наблюдении нечто знакомое» (717). Совет предполагает нацеленность на обобщение, создание широкой концепции, определяющей само восприятие разнообразных частных впечатлений. Стремясь «свести все виденное... в один образ и в одно понятие», писатель во «Фрегате „Паллада“» передавал динамику и драматизм переходной эпохи через живописание двух исторических и одновременно индивидуально-человеческих состояний, запечатленных во многозначных и всеобъемлющих образах — «Сон» и «Пробуждение». Во «Фрегате „Паллада“» гончаровская Земная Вселенная формируется по закону превалирования в том или ином ее районе одного из этих двух процессов, и образы Сна и Пробуждения соответственно становятся лейтмотивами при описании той или иной страны. А так как понятие Страны у писателя-психолога реализуется в представлении о Человеке, то и национальные типы (их строй мысли и образ жизни) метафорически осмысляются в координатах этих двух состояний.

«Один образ и одно понятие» (в их контрастном воплощении) преемственно перешли в «литературное путешествие» из «Обыкновенной истории» и «Обломова», в первой части которого господствуют образы «сна» и «сонного царства», достигая кульминации в «Сне Обломова». Эти образы глубоки и многозначны, соединяют в себе приметы исторические и экзистенциальные, бытовые и бытийные. Видение остановившейся жизни («сон» — «истинное подобие смерти») автор и увез с собой в кругосветное путешествие. Во «Фрегате „Паллада“» контраст двух состояний затягивает в свою орбиту уже впечатления от многих стран и народов, приобретая глобальный характер. Но одновременно сама эта масштабность при разнообразии впечатлений ведет, как будет показано далее, к постепенному снижению остроты контраста — он размывается. Идея «одного образа и одного понятия» взрывается изнутри и множественностью частных

- 169 -

обобщений, и живописанием психологических феноменов. Постепенно возникает картина мира более сложная и противоречивая, чем она видится сначала.

Контраст Сна и Пробуждения разрешается, по Гончарову, в движении Истории, которое находит свое образное воплощение в ведущих мотивах книги — «Прогресс» и «Цивилизация». Оба мотива неразрывно связаны, часто перекрывают друг друга: цивилизация — итог прогресса, а сам прогресс обеспечивается цивилизацией. В этих мотивах воплотился социальный и этический идеал Гончарова, с высоты которого он судит и о нации в целом, и о человеке. Современники упрекали писателя в «положительном отсутствии идеала во взгляде»⁴⁷, поскольку ассоциировали обычно идеал с конкретными политическими предпочтениями. Автор «Обломова» был далек от прекраснодушной веры в осуществимость идеала «здесь и сейчас»: «Между действительностью и идеалом... лежит бездна, через которую еще не найден мост, да едва и построится когда» (8, 253). Можно согласиться с таким суждением В. И. Мельника: «Писателя гораздо более занимает проблема движения к идеалу, ибо движение к идеалу и есть история человека и человечества — собственно, жизнь. На диалектике этого движения и сосредоточено все его внимание как художника... правильный, «идеальный» процесс достижения идеала (процесс истории) — это и есть универсальный гончаровский идеал, нашедший выражение во всех его произведениях»⁴⁸. «Правильный», по Гончарову, — это неостановимый, но и не насильственно подгоняемый эволюционный процесс, в котором не упущен ни один естественный виток. «Я — не способен ни увлекаться юношески новизной допьяна крайними идеями прогресса, ни пятиться боязливо от прогресса назад» (7, 386), — признавался романист. «Идеальный» прогресс захватывает природу и общество. Он универсален и в другом отношении: совершается совместными усилиями всего человечества.

Прогресс мыслился Гончаровым не в материальных, тем более технических, а, прежде всего, в духовно-нравственных категориях (как это видно из анализа главы «Ликейские острова»), хотя он и ценил материальный комфорт, что несет «новейшая цивилизация», противопоставляя его феодальной роскоши. Жизнь, доведенная трудом «до крайней степени материального благосостояния», не признается «развитой» (цивилизованной), поскольку «область ума и духа цепенеет еще в сладком, младенческом сне» (387). Только «просветленное бытие» — «царство жизни духовной» — конечная цель Прогресса,

- 170 -

по Гончарову. Известна полемика писателя с позитивизмом, столь увлекшим молодых интеллектуалов эпохи Великих реформ. Писатель внимательно прочитал книгу английского позитивиста Г. Бокля «История цивилизаций в Англии». В ней утверждалось, что «прогресс цивилизации предопределен не совершенствованием морали, а стало быть, и не опорой на религиозные догмы, но развитием и углублением научного познания»⁴⁹. Для Гончарова залог Цивилизации — и активная деятельность по созданию материальных ценностей, и борьба за нравственное совершенствование человека. Споря с Боклем, Гончаров писал: «Нравственное несовершенство, конечно, зависит от неведения, но большей частью и от дурной и злой воли. А победа последней достижима не одним только ведением, но и силою воли! А потому Заповеди и Евангелие будут на этом пути единственными руководителями!» (8, 156).

«Просветленное бытие» («развитая жизнь»), по Гончарову, обеспечивается христианскими духовными ценностями. Они символизируют само существо «новейшей цивилизации», успешно завоевывающей весь мир. Поэтому в книге Гончарова оказываются неразрывно связаны: национальная ментальность, социальный прогресс и христианство. Рядом с мотивом Прогресса и Цивилизации идет мотив Веры. Подобная связь придала цельность книге Гончарова, но определенный образом ограничила проникновение писателя в духовную жизнь нехристианских народов (о чем далее).

Надо отметить, что Православие как официальная религия (институт) часто именуется Гончаровым «государственной религией» и разделяет отношение писателя к власти и государству, которые всегда ассоциируются для него с подавлением и несвободой. Характерно такое замечание писателя в последние годы жизни: власть «...теперь не следит за тем, религиозны ли они (жители), ходят ли в церковь, говеют ли? И хорошо делает, потому что в деле религии свобода нужнее, нежели где-нибудь» (7, 388). Но при сравнении России с Англией и Францией с их Многопартийностью и свободой прессы, Гончаров с горечью пишет: «У нас этого быть не может. У нас все должны стоять за правительство, за господствующую религию — всякое отступление от того и другого — считается преступлением» (7, 368).

Христианская Вера, по Гончарову, лишена всякой официозности и затрагивает глубоко интимные струны человеческого сердца. В антиномии «ум» — «сердце» первое понятие связывалось с наследием античной этики, второе — с этикой христианской. Позиция Гончарова —

- 171 -

в достижении органического единства наследия античности (как ее восприняли просветители) и завоеваний христианства. Заслуживают особого внимания такие его слова из «Необыкновенной истории»: «У м тогда только — истинный и высокий ум, когда они — и ум и сердце вместе!»⁵⁰.

Наиболее полно восприятие Гончаровым существа христианства выявилось в статье «„Христос в пустыне“. Картина г. Крамского» (1874). Это отнюдь не философский трактат: более всего Гончарова интересуют проблемы искусства, предмет анализа — живописные сюжеты с тематикой из Священного Писания, созданные в годы, когда «разъедающие начала» — «отрицание, скептицизм... вторглись всюду, в науку, во все искусства, в жизнь» (8, 62). В этой ситуаций — разгула нигилизма и пропаганды позитивизма — картины таких художников, как Н. Ге и Н. Крамского, желающих «уйти из-под ферулы условных приемов исторической школы» (8, 63), объявлялись «лишенными их религиозного содержания». Гончаров берет художников под защиту, рассматривая их картины («Тайная вечеря», «Христос в пустыне») в контексте поисков реализма, от которого в искусстве «религиозное, не фарисейское чувство не смутится» (8, 63).

Гончаров признает, что возможности Живописи как таковой ограничены: «...никакая кисть не изобразит всего Христа, как Богочеловека, божественность которого доступна только нашему понятию и чувству веры — истекающим не из вещественного его образа, а из целой жизни и учения» (8, 64). Писатель не согласен с теми, кто требует отображения в Христе «сверхъестественного», «божественного»: «Если б Иисус Христос, приняв образ человеческий, придал ему черты своего божественного естества, тогда не только все иудеи, но все люди, весь мир сразу пали бы ниц и признали в нем Бога, следовательно, не было бы ни борьбы, ни подвига, ни страданий, ни тайны искупления! Где была бы заслуга Веры, которой одной требует учение Христово!» (8, 67). Незаурядный человек подвига и страданий («мильона терзаний») — в центре критических статей Гончарова 70—80-х годов (Чацкий, Гамлет, Белинский...)⁵¹. Христос Крамского (в восприятии Гончарова) — в этом же ряду: «В образе Христа можно и должно представлять себе все совершенства — но выражавшиеся в чистейших и тончайших человеческих чертах! Конечно, это и будет то, что схватывают в человеке как искру Божества» (8, 68). Рафаэлю, создавшему «Сикстинскую Мадонну», отданы самые восторженные слова писателя, поскольку все опыты живописца в создании Божественного

- 172 -

образа разрешались «воплощением того, что есть самого чистого и нежного и совершенного в человеческой натуре» (8, 69).

Христианство, — утверждает Гончаров, — самая высшая и чистая из существовавших и существующих религий. Способное «развиваться до фанатизма и давать героев и мучеников... Оно одно, поглотив древнюю цивилизацию и открыв человечеству бесконечную область духа — на фундаменте древней пластики, воздвигло новые и вечные идеалы, к которым стремится и всегда будет стремиться человечество» (8, 70).

Нравственно-гуманистическая трактовка христианского учения предопределена спецификой самого дарования Гончарова, глубоко отличного, к примеру, от дарования писателя с «религиозным исканием» — Ф. М. Достоевского. Сравнивая этих двух авторов, Л. Толстой назвал Гончарова довольно пренебрежительно «эстетиком». Действительно, «не стремление к философской мысли, а любовь к образу, ее воплощающему, — вот что отличает Гончарова, например, от писателя-философа Достоевского», — читаем в современном исследовании⁵². Но очевидно, что опосредованное воплощение христианского нравственного идеала не менее продуктивно, чем непосредственное. «В нравственном развитии дело состоит не в открытии нового, а в приближении каждого человека и всего человечества к тому идеалу совершенства, которого требует Евангелие» (8, 156—157), — записывал Гончаров. Социальный Прогресс во «Фрегате „Паллада“» и мыслился как движение всех наций по пути, указанному Христом. В труде по созданию цивилизованной жизни реализуется долг человека перед нацией, долг нации перед человечеством — возвращается Творцу «плод от брошенного им зерна» (525).