ОБ изобличении во лжи. Мне скажут, пожалуй, что намерение избрать себя предметом своегоописания простительно людям незаурядным и знаменитым

Мне скажут, пожалуй, что намерение избрать себя предметом своегоописания простительно людям незаурядным и знаменитым, которые благодарясвоей славе могут вызвать у других желание познакомиться с ними поближе.Конечно, я это отлично знаю и не собираюсь этого оспаривать. Знаю также, чтоне всякий ремесленник удостоит поднять глаза от своей работы, чтобывзглянуть на человека, вылепленного из обыкновенного теста, хотя, чтобыпоглазеть на въезд в город личности великой и примечательной, все они, какодин, покидают свои лавки и мастерские. Лишь тем, в ком есть нечто достойноеподражания и чья жизнь и взгляды могут служить образцом, подобает выставлятьсебя напоказ. У Цезаря или Ксенофонта было достаточно прочное основание,дававшее им право занимать других рассказом о себе: это было величиесвершенного ими. Равным образом всякому было бы любопытно прочесть дневникивеликого Александра, записки Августа, Катона, Суллы, Брута и прочих,повествующие об их деяниях, если бы такие записки остались после них. Образыподобных людей любят и изучают, даже когда они отлиты из меди или высеченыиз камня. Это предостережение вполне справедливо, но меня оно, в сущности, едвали касается: Non recito cuiquam, nisi amicis, idque rogatus, Non ubivis, coramve quibuslibet. In medio qui Scripta foro recitent, sunt multi, quique lavantes. {Я читаю свои стихи не всякому, а только друзьям, и только по просьбе,и не везде, и не при всех. А многие готовы читать свои произведения нагородской площади и даже в бане [1] (лат.)} Я не высекаю здесь изваяния, чтобы установить его на городскомперекрестке, в церкви или в каком-нибудь другом общественном месте: Non equidem hoc studeo, bullatis ut mihi nugis Pagina turgescat. Secreti loquimur. {Я не стараюсь заполнить страницы напыщенным вздором... Говорю только втесном кружке [2] (лат.).} Нет, это изваяние предназначается для укромного уголка библиотеки и длятого, чтобы развлечь соседа, родственника или друга, которому будет приятноснова увидеть мои черты и узнать меня в этом изображении. Другие решаютсяговорить о себе, потому что находят этот предмет заслуживающим внимания иблагодарным; я же, напротив, делаю это лишь потому, что, находя его пустым инеблагодарным, могу не опасаться обвинения в похвальбе. Я охотно обсуждаю дела, совершаемые другими; что до моих, то я подаюмало поводов к их обсуждению по причине ничтожности их. Я не нахожу в себестолько похвального, что мог бы позволить себе говорить о нем без краскистыда на лице. Каким удовольствием было бы для меня послушать кого-нибудь,кто рассказал бы мне о нравах, наружности, душевном складе, наиболеепривычных речах и превратностях судьбы моих предков! С каким вниманием ловилбы я каждое его слово! И в самом деле, только безнадежно дурной человекможет относиться с презрением к портретам своих друзей и предшественников, кпокрою их платья, к их оружию. Что до меня, то я сохраняю бумаги, печать,часослов и особого вида шпагу, которая в свое время служила им. Я не убрализ моего кабинета и длинной трости, которую не выпускал из рук мой отец.Paterna vestis et annulus, tanto carior est posteris, quanto erga parentesmaior affectus {Отцовская одежда и кольцо тем дороже детям, чем сильнее онилюбили своего отца [3] (лат.).}. Если мои потомки не обнаружат в отношении меня охоты к чему-либоподобному, у меня найдется, чем отплатить им за это; ведь сколь бы мало онини считались со мною, я к тому времени буду считаться с ними еще меньше. Всемои взаимоотношения с обществом сводятся в данном случае к тому, что язаимствую у него более удобные и быстродействующие орудия воспроизведениямоих мыслей; в возмещение я предохраню, быть может, когда-нибудь кусок маслана рыночной стойке от таяния на солнцепеке [4]. Ne toga cordyllis, ne penula desit olivis, {Чтобы тунцы и оливки не оставались без прикрытия [5] (лат.).} Et laxas scombris saepe dabo tunicas. {И часто буду служить удобным покровом макрелям [6] (лат.).} И если даже случится, что ни одна душа так и не прочитает моих писаний,потратил ли я понапрасну время, употребив так много свободных часов на стольполезные и приятные размышления? Пока я снимал с себя слепок, мне пришлосьне раз и не два ощупать и измерить себя в поисках правильных соотношений,вследствие чего и самый образец приобрел большую четкость и некоторымобразом усовершенствовался. Рисуя свой портрет для других, я вместе с темрисовал себя и в своем воображении, и притом красками более точными, нежелите, которые я применял для того же ранее. Моя книга в такой же мере созданамной, в какой я сам создан моей книгой. Это - книга, неотделимая от своегоавтора, книга, составлявшая мое основное занятие, неотъемлемую часть моейжизни, а не занятие, имевшее какие-то особые, посторонние цели, как бываетобычно с другими книгами. Потерял ли я даром мое время, с такойнастойчивостью и тщательностью отдавая себе отчет в том, что я такое? Ведьте, кто лишь изредка и случайно оглядывают себя мысленно, не записывая своихнаблюдений, те не исследуют себя так обстоятельно и не проникают в себя такглубоко, как тот, кто делает это предметом своего постоянного изучения,своим жизненным делом, своим ремеслом, как тот, кто ставит перед собойзадачу начертать исчерпывающее свое описание и отдается ее выполнению совсей искренностью, со всем жаром своей души; ведь даже сладчайшиеудовольствия, если переживаешь их лишь наедине с собою, уносятся, неоставляя никакого следа и ускользая от взгляда не только всего народа, но иокружающих нас людей. Сколько раз отвлекала меня эта работа от докучных размышлений, - адокучными нужно считать все те размышления, которые бесплодны! Природанаделила нас драгоценной способностью беседовать с самим собой, и она частоприглашает нас воспользоваться этим, чтобы показать нам, что, хотя мы чем-тои обязаны окружающим, все же гораздо большим мы обязаны самим себе. Для тогочтобы приучить мое воображение к некоторому порядку и плану даже тогда,когда оно предается фантазиям, и оградить его от беспорядочных блужданий ирасточения сил попусту, нет лучшего способа, как закрепить на бумаге изарегистрировать все даже самые ничтожные мысли, возникающие в уме. Яприслушиваюсь к своим мечтаниям потому, что мне надлежит занести их в мойпротокол. Сколько раз, будучи огорчен чьим-либо поступком, порицать которыйво всеуслышание было бы и неучтиво и неразумно, я облегчал свою душу на этихстраницах не без тайной мысли о поучительности всего этого для других [7]. Иэти поэтические шлепки, Трах под глаз, трах по уху, Трах в спину грязнуху [8], оставляют более длительный след на бумаге, нежели на живом теле. Что же в том, что я стал немного внимательнее просматривать книги,выискивая, нельзя ли стянуть что-либо такое, чем я мог бы подпереть ипринарядить мою собственную? Я ничего не изучал ради написания моей книги,но, написав ее, я все же кое-что изучил, если можно назвать хотьсколько-нибудь похожими на изучение выщипывание и выдергивание каких-токлочков то отсюда, то оттуда у различных авторов, - конечно, не для того,чтобы создать себе какие-то взгляды, но для того, чтобы помочь выработанныммной уже ранее, чтобы поддержать и подкрепить их. Но кому в наше развращенное время можем мы верить, когда он говорит осебе, если вспомнить, что мало найдется таких людей, которым можно верить,даже когда они говорят о других, хотя в этом случае ложь куда менее выгодна?Первый признак порчи общественных нравов - это исчезновение правды, ибоправдивость лежит в основе всякой добродетели, как говорил Пиндар [9], иявляется первым требованием, какое предъявлял Платон к правителю егогосударства [10]. Правда, которая ныне в ходу среди нас, это не то, что естьв действительности, а то, в чем мы убеждаем других, - совершенно так же, каки с обращающейся между нами монетой: ведь мы называем этим словом не толькополноценную монету, но и фальшивую. Наш народ издавно упрекают в этомпороке. Еще Сальвиан Марсельский, живший при императоре Валентиниане,указывал, что лгать и постоянно нарушать слово у французов отнюдь не порок;для них это то же, что манера разговаривать [11]. Можно было бы выразитьсяоб этом еще резче, сказав, что в глазах французов наших дней это - подлиннаядобродетель; ее выращивают и лелеют в себе, как нечто почетное, ибо двуличие- одна из главнейших черт нашего века. Вот почему я часто задумываюсь над тем, откуда мог возникнуть обычай,соблюдаемый нами с таким рвением и состоящий в том, что мы считаем себязадетыми гораздо сильнее обвинением в этом столь распространенном среди наспороке, чем когда нас винят в чем-либо другом, и что тягчайшее оскорблениесловом, какое только можно нанести нам, - это упрек во лживости. Ведь этотак естественно - сильнее всего отрицать наличие у нас тех недостатков, вкоторых мы более всего повинны. Нам кажется, что, негодуя по поводу этогообвинения и отклоняя его, мы некоторым образом сбрасываем с себя самую вину:если мы и впрямь повинны в этом, мы по крайней мере осуждаем ее на словах.Не происходит ли это также и потому, что подобный упрек - это одновременноупрек в трусости и малодушии? Существует ли более явственное проявлениемалодушия, чем отказ от своих собственных слов, отрицание того, что слишкомхорошо за собой знаешь? Лживость - гнуснейший порок, и один древний писатель изображает ее какнечто крайне постыдное [12], говоря, что она свидетельствует как о презрениик богу, так и о страхе перед людьми. Нельзя выразительнее обрисоватьмерзость, низость и противоестественность этого порока, ибо можно липредставить себе что-либо более гадкое, чем быть трусом перед людьми идерзким перед богом? Наше взаимопонимание осуществляется лишь единственновозможным для нас путем, а именно через слово; тот, кто извращает его, тотпредатель по отношению к обществу: слово - единственное орудие, с помощьюкоторого мы оповещаем друг друга о наших желаниях и мыслях, оно - толмачнашей души; если мы лишимся его, то не сможем держаться вместе, не сможемдостигать взаимопознания; если оно обманывает нас, оно делает невозможнымвсякое общение человека с себе подобными, оно разбивает все скрепыгосударственного устройства. Некоторые народы, обитавшие в Новой Индии (упоминать их имена излишне:ведь никто их больше не знает, ибо опустошения, произведенные завоеванием,привели к полному забвению и названий и былого местонахождения их поселений- вещь поразительная и доселе неслыханная!), так вот, эти народы предлагалисвоим богам жертвоприношения из человеческой крови, и притом только такой,которая извлекалась ими из языков и ушей жертв, ибо они делали это воискупление греха лжи, оскверняющей нас и тогда, когда мы ее слышим, и тогда,когда произносим ее [13]. Один древний грек остроумно заметил, что если дети тешатся бабками, товзрослые люди забавляются словами [14]. Что до различных принятых у нас способов изобличать друг друга во лжи,а также законов чести, соблюдаемых в делах этого рода, и изменений, которыеони претерпели, то рассказ обо всем известном мне по этому поводу я отложудо другого раза. А пока что я хотел бы уточнить, с какого именно временивозникло обыкновение тщательно взвешивать и отмеривать наши слова, сообразуяих с понятием о чести. Нетрудно установить, что в древности, у греков иримлян, этого не было; и мне нередко казалось странным и непонятным, как этоони уличали друг друга во лжи и отказывались от собственных слов, не вступаяпри этом в ссору. Законы, которыми определялось их поведение, сильно в этомотличались от наших. Цезаря нередко честили, называя прямо в лицо то вором,то пьяницей [15]. Мы дивимся той свободе, с какой они обрушивали друг надруга потоки брани, - я имею в виду величайших полководцев обоих народов, -причем за слова у них расплачивались только словами, и словесная перепалкане влекла за собой иных последствий. Глава XIX О СВОБОДЕ СОВЕСТИ [1] Дело обычное, что добрые намерения, если их приводят в исполнение не вмеру усердно, толкают людей на весьма дурные дела. В той распре, из-закоторой Францию наших дней терзают гражданские войны, лучшая и наиболеездравая партия несомненно та, что отстаивает и древнюю веру и древнеегосударственное устройство этой страны [2]. И все же между честными идобропорядочными людьми, взявшими ее сторону (ибо я никоим образом не говорюо тех, кто пользуется удобным случаем, чтобы свести личные счеты, насытитьсвою алчность или снискать благоволение принцев; я говорю лишь о тех, ктоидет за ней, движимый искренней приверженностью к своей вере и стремлением кмирному существованию и благоденствию родины), так вот, говорю я, среди этихпоследних можно встретить довольно много таких, кого страсть увлекает запределы разумного и заставляет принимать порою решения несправедливые,жестокие и вдобавок еще и безрассудные. Известно, что в те далекие времена, когда впервые утверждалась нашарелигия и с нею начинали считаться законы, рвение к ней вооружило многихпротив языческих книг, от чего ученые люди понесли ни с чем не сравнимыйущерб; полагаю, что эти бесчинства причинили науке гораздо больше вреда,нежели все пожары, произведенные варварами [3]. И Корнелий Тацит -достоверный свидетель этому, ибо хотя император Тацит, его потомок, изаполнил благодаря особым указам его "Анналами" все книгохранилища мира, всеже ни один полный экземпляр их так и не уцелел после старательных поисковтех, кто жаждет расправиться с ними из-за пяти или шести ничтожныхзамечаний, враждебных нашей вере [4]. Эти люди повинны также и в том, что,не колеблясь, расточали лживые похвалы всем без исключения императорам,стоявшим за нас, и огульно осуждали действия и поступки тех из них, которыебыли против нас, как это нетрудно увидеть на примере императора Юлиана,прозванного Отступником [5]. А между тем это был человек и впрямь великий и редкостный,запечатлевший в своей душе наставления философии и почитавший обязанностьюруководствоваться ими во всей своей деятельности. И поистине нет ни однойдобродетели, замечательные образцы которой он не оставил бы по себе. Чтокасается целомудрия (а о нем ясно свидетельствует вся его жизнь), то тут мыможем прочесть о нем нечто такое, что роднит его с Александром и Сципионом:имея в своей власти множество пленниц поразительной красоты, он не пожелалвзглянуть ни на одну, и это произошло тогда, когда он был в полном расцветесил: ведь ему минул всего лишь тридцать один год, когда он был убитпарфянами [6]. Что касается его правосудия, то он не гнушался брать на себятруд лично выслушивать тяжущихся и, хотя из любознательности расспрашивалвсех представших перед ним, какой они веры, все же, несмотря навраждебность, которую он испытывал к нашей, признание в принадлежности к нейнисколько не отягощало чаши его весов. Он сам придумал несколько хорошихзаконов и отменил немало податей и налогов, введенных его предшественниками. Мы располагаем показаниями двух превосходных историков, очевидцев егодеяний. Один из них, Марцеллин, сетует [7] во многих местах составленной имистории на тот из его указов, который запрещал христианам иметь свои школы истрожайше возбранял христианским риторам и грамматикам всякое преподавание.Марцеллин говорит, что было бы хорошо, если бы этот его поступок осталсянеизвестным. Весьма вероятно, что если бы Юлиан принимал против наскакие-нибудь более жестокие меры, Марцеллин не забыл бы упомянуть об этом,ибо он был очень привержен нашей религии. Юлиан был суров по отношению кнам, это верно, но он не был нашим беспощадным врагом, ибо даже люди нашейверы рассказывают о нем следующую историю [8]. Однажды, когда онпрогуливался в окрестностях города Халкедона, Марис, епископ этого места,осмелился назвать его негодяем и христопродавцем. Юлиан ограничился тем, чтосказал ему на это: "Поди прочь, несчастный, и оплакивай слепоту свою!"Епископ бросил ему в ответ: "Возношу благодарение Иисусу Христу, ибо онлишил меня зрения, дабы я не видел бесстыдной рожи твоей". Юлиан и тутпроявил терпение истинного философа. Как бы там ни было, а этот случай неочень-то совместим с теми рассказами о жестокостях, которые он якобы творилпо отношению к нам. "Он был, - говорит Евтропий [9], второй из моихсвидетелей, - врагом христианского учения, но он не проливал кровихристиан". Возвращаясь к вопросу об отличавшей его справедливости, скажу, что нетничего, пожалуй, такого, что можно было бы поставить ему в вину, кроместрогостей, применявшихся им в начале его правления, против тех, ктопримыкал к партии, поддерживавшей его предшественника Констанция [10]. Чтокасается присущей ему умеренности, то он неизменно вел солдатский образжизни, как тот, кто готовится и приучает себя к тяготам и невзгодам войны[11]. Его способность бодрствовать была такова, что, деля ночь на три или,порой, на четыре части, он отдавал отдыху лишь самую меньшую; остальноевремя он тратил на то, чтобы лично проверять состояние своих войск и несениеслужбы дозорами, или на чтение, ибо наряду с прочими редкостными своимикачествами он был к тому же превосходно осведомлен в любом роде литературы.Передают, что Александр Великий, ложась в постель, из опасения, как бы сонне помешал ему заниматься и думать, приказывал ставить у изголовья своеголожа чашу, над которой держал руку с зажатым в ней медным шариком; он делалэто для того, чтобы, в случае если дремота одолеет его и пальцы, ослабев,разожмутся, этот шарик, упав в чашу, разбудит его своим стуком [12]. ДушаЮлиана, однако, бывала настолько поглощена тем, к чему он стремился, ивинные пары, благодаря поразительной умеренности его образа жизни, так малоомрачали ее, что он отлично обходился и без этого ухищрения. Что касаетсяего дарований в военном деле, то он блистал всеми качествами великогополководца. Почти всю свою жизнь он провел в непрерывных походах, и побольшей части в союзе с нами [13], во Франции, против алеманнов и франков, имы не находим упоминания о человеке, который повидал бы на своем векустолько опасностей, сколько пришлось изведать ему, и который чаще еговыказывал бы личную доблесть. Смерть его имеет черты сходства со смертью Эпаминонда, ибо он также былпоражен стрелой и пытался вырвать ее, - и он достиг бы этого, если быстрела, оказавшись по краям режущей, не поранила ему руку и не отняла у неесилу. Он настойчиво требовал, чтобы несмотря на состояние, в котором оннаходился, его снова отнесли в гущу сражения, и он мог бы одобрять своихвоинов, хотя они и без него дрались на этот раз весьма храбро вплоть до тогомгновения, когда ночь разъединила противников [14]. Благодаря философии онусвоил себе презрение к жизни и к делам человеческим. Он твердо верил вбессмертие души. В делах религии он был кругом неправ и заслуживает порицания. Егопрозвали Отступником потому, что он отрекся от нашей религии. Впрочем, мнекажется более правдоподобным, что она никогда и не была ему по сердцу, ночто, подчиняясь законам, он притворялся, будто почитает ее, пока не захватилвласть над всей империей. Он был настолько привержен своей религии, чтосовременники, даже из числа его единоверцев, посмеивались над ним,утверждая, что, если бы ему удалось одолеть парфян, он истребил бы всехбыков, какие только водятся на свете, беспрерывно принося их в жертву своимбогам. Он был, к тому же, неравнодушен к искусству гадания и доверял всякогорода прорицаниям. Умирая, он, среди прочего, говорил, что испытывает к богамчувство великой признательности и благодарит их за то, что они не возымелижелания убить его неожиданно, но заблаговременно оповестили о часе и местекончины, причем послали ему не легкую и презренную смерть, подобающуюлентяям и неженкам, и не томительную и медленную, полную страданий, но сочлиего достойным умереть столь благородным образом, посреди его победоносногошествия и в разгар его славы. Ему явился призрак, совсем так же, как МаркуБруту [15]. В первый раз грозное видение предстало ему, когда он находился вГаллии; затем призрак снова явился ему в Персии, перед самой его смертью.Слова, которые Юлиан будто бы произнес, почувствовав, что поражен насмерть:"Ты победил, Назареянин!" или, как утверждают другие: "Радуйся,Назареянин!", - едва ли были бы забыты моими свидетелями, если бы они зналио них [16], а между тем они оба находились при войске и отметили все, даженичтожнейшие поступки и слова Юлиана перед его смертью; то же можно сказатьи о других чудесных явлениях, будто бы связанных с нею. Но возвращаюсь к основной моей теме. Как говорит Марцеллин [17], Юлиандавно уже таил в своем сердце склонность к язычеству, но, так как его войскосостояло почти сплошь из христиан, он не решался открыто признаться в этом.Наконец, когда он увидел себя достаточно сильным, чтобы открыто выразитьсвою волю, он велел - открыть храмы древних богов и сделал все от негозависящее, чтобы идолопоклонство взяло верх над христианством. Обнаружив вКонстантинополе, что простой народ и христианские первосвященники плохоладят между собой в вопросах веры, Юлиан, чтобы достигнуть желаемой цели,призвал обе стороны к себе во дворец и обратился к ним с настоятельнымувещанием пресечь эти разногласия и предоставить каждому беспрепятственно ивполне свободно служить своей вере [18]. Он убеждал их в этом очень горячо,рассчитывая, что такая неограниченная свобода умножит среди них число партийи сект и помешает народу объединиться, а следовательно, и укрепиться припомощи доброго согласия и единомыслия, чтобы оказать ему сопротивление. Ондействовал так, убедившись, на основании примеров жестокости некоторыххристиан, что "нет зверя на свете страшнее для человека, чем человек".Таковы примерно его собственные слова. Тут заслуживает внимания то обстоятельство, что Юлиан пользовался дляразжигания гражданских раздоров тем же самым средством, а именно свободойсовести, какое было совсем недавно применено нашими королями, чтобыуспокоить раздоры. Таким образом, с одной стороны, можно сказать, что снятьс партий узду и предоставить им беспрепятственно придерживаться их взглядовзначит сеять и распространять между ними распри, значит способствоватьумножению этих распрей, поскольку нет больше преград в виде законов,способных обуздывать и останавливать их. Но, с другой стороны, снять спартий узду и предоставить им беспрепятственно придерживаться их взглядовозначает вместе с тем и усыпление и расслабление их из-за легкости иудобства, с какими они могут отныне домогаться своего, означает притуплениеострия их воли, которая оттачивается в борьбе за что-либо необычное итруднодостижимое. И я склонен думать, воздавая честь добрым намерениям нашихвластителей, что, не достигнув желаемого, они сделали вид, будто желалидостигнутого [19]. Глава XX