Глава 1. Я — Санча Арагонская, внебрачная дочь человека, который на год стал Альфонсо II, королем Неаполя

Я — Санча Арагонская, внебрачная дочь человека, который на год стал Альфонсо II, королем Неаполя. Как и Борджа, мое семейство явилось на Итальянский полуостров из Испании, и, подобно им, я говорю по-испански дома и по-итальянски в обществе.

Самое яркое воспоминание детства у меня относится к одиннадцатому году жизни, к девятнадцатому сентября 1488 года от Рождества Господа нашего. Это был праздник в честь святого Януария, покровителя Неаполя. Мой дедушка, король Ферранте, выбрал эту дату, дабы отпраздновать тринадцатую годовщину своего восхождения на неаполитанский трон.

Обычно мы, королевская семья, не участвовали в торжествах, проводившихся в огромном кафедральном соборе, построенном в честь святого Януария. Мы предпочитали праздновать в уюте Кьеза Санта Барбара, церкви, расположенной среди садов королевского дворца, Кастель Нуово. Но в том году дедушка решил, что это будет хорошим политическим ходом — провести публичную церемонию в честь годовщины. И поэтому наша огромная процессия двинулась в собор, а с некоторого расстояния на нас глазели зие — тетушки собора Сан Дженнаро, причитающие женщины в черном, молившие святого, чтобы он защитил и благословил Неаполь.

А Неаполь нуждался в благословении. Он побывал ареной множества войн: мое семейство, Арагонская династия, завоевала этот город в кровопролитном сражении всего сорок шесть лет назад. Хотя мой дедушка мирно унаследовал трон от своего отца, Альфонсо Великодушного, самому Альфонсо пришлось бороться за Неаполь с анжуйцами, сторонниками этого француза, Карла Анжуйского. Короля Альфонсо любили за то, что он заново отстроил город, возвел величественные дворцы и базарные площади, укрепил стены, пополнил королевскую библиотеку. Моего дедушку любили меньше. Он стремился укрепить свою власть над местными дворянами, в жилах которых текла анжуйская кровь. Он много лет вел мелочные войны с разнообразными баронами и никогда не доверял собственному народу. А тот, в свою очередь, никогда не доверял ему.

Еще в Неаполе часто случались землетрясения, включая и землетрясение 1343 года, свидетелем которого оказался Петрарка и которое разрушило половину города и потопило все корабли в обычно мирном порту. А еще там есть Везувий, доныне склонный к извержениям.

Потому-то в тот день мы и пришли, дабы обратиться с мольбой к святому Януарию и, если повезет, узреть чудо.

Процессия, направлявшаяся в кафедральный собор, была весьма величественной. Впереди шли мы, женщины и дети, принадлежащие к королевскому семейству, в сопровождении стражников в сине-золотых одеждах; мы прошли к алтарю мимо одетых в черное простолюдинов, склонявшихся перед нами, словно колосья под ветром. Первой шла королева, супруга Ферранте, пышная, цветущая Хуана Арагонская, за ней — мои тетушки Беатриса и Леонора. Следующей шла моя на тот момент незамужняя сводная сестра Изабелла, которой поручено было приглядывать за мной и моим восьмилетним братом Альфонсо, а также за самой младшей дочерью Ферранте, моей тетей Джованной, родившейся в один год со мной.

Старшие женщины были в традиционном наряде неаполитанских дворянок: в черных платьях с пышными юбками, туго зашнурованными корсетами и рукавами, узкими сверху и расходящимися на ширину церковных колоколов к запястью, так что они ниспадали куда ниже бедра. Нам, детям, дозволялись более яркие цвета. На мне было платье из ярко-зеленого шелка с парчовым корсетом, туго затянутым на отсутствующей груди. На шее у меня была нитка морского жемчуга и маленький золотой крестик, а на голове — вуаль из тонкой черной ткани. Альфонсо был в светло-голубом бархатном камзольчике и брюках.

Мы с братом шли, взявшись за руки, следом за нашей сводной сестрой. Я изо всех сил делала гордый и уверенный вид, упорно глядя на подол платья Изабеллы, а мой брат тем временем непринужденно оглядывал собравшихся. Я же позволила себе лишь однажды бросить взгляд в сторону, на трещины в арке между двумя мраморными колоннами и на расколотый надвое круглый портрет святого Доминика над аркой. Прямо под ним были устроены строительные леса, останки ремонта, тянувшегося с землетрясения, которое причинило значительный ущерб собору — еще за два года до прихода Ферранте к власти.

Меня огорчало, что меня сдали на попечение Изабеллы, а не моей матери. Обычно отец всегда приглашал для таких случаев мою мать, восхитительную золотоволосую красавицу из знатной семьи, мадонну Трузию Газзела. Ее общество доставляло ему удовольствие. Мне кажется, отец был не способен на любовь, но в нежных объятиях моей матери он определенно подходил достаточно близко к этому.

Однако король Ферранте заявил, что это неприлично — вести любовницу отца в церковь вместе с королевской семьей. И точно так же решительно дед настоял на том, чтобы взять меня и моего брата Альфонсо. Мы были детьми, и нас не винили за случайности, сопутствовавшие нашему рождению. В конце концов, Ферранте сам был незаконнорожденным.

Потому нас с братом растили как королевских детей, со всеми правами и привилегиями, в королевском дворце Кастель Нуово. Моя мать могла беспрепятственно приходить и уходить, в соответствии с желаниями отца, и часто оставалась во дворце вместе с нами. Лишь тонкие намеки наших единокровных братьев и сестер и более прямолинейные отцовские напоминали нам, что мы — существа низшего разряда. Я не играла ни с законнорожденными детьми моего отца, которые были на несколько лет старше, ни с моей тетей Джованной или дядей Карло, которые были почти одного возраста со мной. Но зато мы с моим младшим братом Альфонсо были неразлучны. Альфонсо, хоть его и назвали в честь отца, был его полной противоположностью — златокудрый, миловидный, добродушный; его проницательному уму было совершенно не свойственно коварство. У него были светло-голубые глаза мадонны Трузии, в то время как я поразительно походила на отца, настолько, что, будь я мужчиной, нас с ним можно было бы назвать близнецами, родившимися с разрывом в поколение.

Изабелла провела нас в боковой придел перед алтарем, отгороженный шнурами; даже после того, как нас поставили на отведенные нам места, мы с Альфонсо продолжали держаться за руки. Огромный собор подавлял нас. Высоко вверху, на расстоянии нескольких небес, располагался массивный позолоченный купол, сверкающий в солнечном свете, что струился через его сводчатые окна.

Следом появились мужчины, принадлежащие к королевской семье. Возглавлял их мой отец — Альфонсо, герцог Калабрии, обширного сельского края, расположенного далеко на юге, на восточном побережье. Наследник трона, он славился своей неукротимостью в битве; в молодости он отбил пролив Отранто у турок, одержав победу, которая принесла ему если не любовь народа, то известность. Каждое его движение, каждый взгляд и жест были властными и угрожающими; это впечатление подчеркивал строгий черно-красный костюм. Он был красивее любой из присутствовавших женщин, с его безукоризненно прямым тонким носом и высокими скулами. У него были красные, полные, чувственные губы и тонкие усики, а под короной блестящих угольно-черных волос приковывали внимание большие темно-голубые глаза.

Лишь одно портило его красоту — холодность выражения лица и глаз. Его жена Ипполита Сфорца, умерла четыре года назад; прислуга и наши родственницы шептались, что она якобы пошла на это, чтобы избавиться от жестокости мужа. Я плохо помнила эту несчастную, хрупкую женщину с глазами навыкате; отец никогда не упускал случая напомнить ей о ее недостатках или о том факте, что их брак был заключен исключительно ради выгоды, поскольку Ипполита принадлежала к одному из самых древних и влиятельных семейств Италии. Он также уверял несчастную Ипполиту, что получает куда больше удовольствия от объятий моей матери, чем от ее.

Я смотрела, как он прошел мимо женщин и детей, выстроившихся перед алтарем, и встал сбоку от пустого трона, ожидающего появления его отца, короля.

За ним шли мои дяди, Федерико и Франческо. Потом шел старший сын моего отца, названный в честь деда, но обычно его любовно называли Феррандино, «маленький Ферранте». Ему тогда было девятнадцать — второй в линии наследования, второй из красивейших мужчин Неаполя, но более привлекательный благодаря своему доброму и отзывчивому характеру. Когда он прошел мимо молящихся, вслед ему понеслись женские вздохи. За Феррандино следовал его младший брат Пьеро, имевший несчастье походить на свою мать.

Последним вошел король Ферранте, в плаще и штанах из черного бархата, в камзоле из серебристой парчи, красиво расшитой золотым узором. Он был опоясан мечом, изукрашенным драгоценными камнями; этот меч был вручен ему при коронации. Хоть я знала его как старика, хромающего из-за подагры, в тот день он двигался легко и изящно. Его приятная внешность пострадала от возраста и потворства собственным желаниям. Волосы у него были белые и редкие, через них проглядывал порозовевший от солнца череп; аккуратно подстриженная борода скрывала тяжеловесный раздвоенный подбородок. Брови у него были густые и устрашающие, с какого бока ни взгляни, как будто каждый волосок пытался торчать в свою сторону. А под этими бровями прятались глаза, поразительно похожие на мои и отцовские, — ярко-синие с зеленоватым оттенком, меняющие цвет в зависимости от освещения и окружающей обстановки. Нос у него был большой, изрытый оспинами, а щеки были испещрены проступившими сосудами. Но держался он прямо и по-прежнему способен был заставить людей замолчать одним своим появлением. Когда он вошел в собор Сан Дженнаро, на лице его застыло суровое выражение, порожденное свирепостью. Толпа склонилась еще ниже и так и застыла, пока король не уселся на трон перед алтарем.

Лишь после этого люди осмелились выпрямиться. Лишь после этого хор запел.

Я вытянула шею, и мне удалось разглядеть алтарь, где перед рядом свечек стоял серебряный бюст святого Януария в епископской митре. Неподалеку высилась мраморная статуя чуть больше человеческого роста, изображавшая Януария при всех регалиях, с рукой, воздетой для благословения, с епископским посохом на сгибе другой руки.

Как только король занял свое место, а хор смолк, вышел епископ Неаполитанский и прочел молитву. Затем появился его помощник, несущий серебряный реликварий в форме фонаря. За стеклом виднелось что-то маленькое и темное. Мне почти ничего не было видно из-за малого роста — обзор перегораживали спины моих облаченных в черное тетушек и бархатные плащи мужчин, но я выглядывала в щели между ними. Я знала, что это флакон с засохшей кровью святого Януария, которого мучили, а потом обезглавили по приказу императора Диоклетиана больше тысячи лет назад.

Наши епископ и священник читали молитвы. Тетушки Сан Дженнаро звучно причитали, взывая к святому. Священник осторожно, не прикасаясь к стеклу, повернул реликварий — раз, потом другой.

Казалось, будто прошла целая вечность. Стоявшая рядом со мной Изабелла опустила голову и зажмурилась; губы ее шевелились в беззвучной молитве. С другой стороны от меня маленький Альфонсо тоже с серьезным видом опустил голову, но зачарованно поглядывал на священника из-под кудрей.

Я истово верила в силу Господа и святых, вмешивающихся в дела людей. Решив, что безопаснее всего будет последовать примеру Изабеллы, я склонила голову, крепко зажмурилась и зашептала молитву, обращенную к святому покровителю Неаполя. «Благослови наш возлюбленный город и сохрани его. Защити короля, и моего отца, и мою маму, и Альфонсо. Аминь».

По толпе пробежал благоговейный гул. Мне удалось разглядеть алтарь и священника, гордо демонстрирующего присутствующим серебряный реликварий.

— II miracolo е fatto! — провозгласил он.

«Чудо свершилось».

Хор вместе с прихожанами запел «Те деум», восхваляя Бога за то, что он ниспослал нам это благословение.

Мне с моего места не видно было, что произошло, но Изабелла шепотом сообщила мне на ухо, что темное, сухое вещество во флаконе начало таять, затем запузырилось и древняя кровь снова стала жидкой. Святой Януарий подтвердил, что он услышал наши молитвы и что он доволен: он будет защищать город, как и в годы своей земной жизни, когда он был здесь епископом.

Изабелла сказала, что это добрый знак, особенно для короля в день годовщины его коронации. Святой Януарий будет оберегать его от всех врагов.

Нынешний епископ Неаполитанский взял реликварий у священника и шагнул от алтаря к трону. Он протянул квадратную коробку из серебра и стекла королю Ферранте и остановился, ожидая, что монарх встанет и подойдет.

Но мой дед не встал и не преклонил колени при виде этого чуда. Он так и остался сидеть на троне, и епископу пришлось поднести реликварий к нему. Лишь после этого Ферранте уступил древнему обычаю и коснулся губами стекла, за которым находилась священная кровь.

Епископ вернулся к алтарю. Мужчины Арагонского дома стали подходить к нему по очереди — первым шел мой отец — и целовать священную реликвию. За ними двинулись мы, женщины и дети; мы с братом по-прежнему крепко держались за руки. Я прижалась губами к стеклу, согретому дыханием моих родственников, и взглянула на темную жидкость внутри. Я слыхала о чудесах, но никогда не видела ни одного; я была изумлена.

Я постояла, дожидаясь Альфонсо. Потом мы вместе вернулись на наше место.

Епископ передал реликварий обратно священнику и благословляющим жестом перекрестил сначала моего деда, потом прочих членов королевской семьи.

Хор запел. Старый король встал, немного неловко. Стражники покинули свои места у трона и вместе с королем направились к выходу из церкви, где нас ожидали экипажи. Как всегда, мы двинулись следом.

Обычай требовал, чтобы все прихожане, включая особ королевской крови, оставались на месте до завершения церемонии, пока каждый присутствующий не подойдет и не поцелует реликвию; но Ферранте был слишком нетерпелив, чтобы дожидаться простолюдинов.

Мы вернулись в Кастель Нуово, огромное кирпичное здание в форме трапеции, дворец, возведенный двести лет назад Карлом Анжуйским. Он сначала убрал рассыпающиеся останки францисканского монастыря, посвященного Деве Марии. Карл ценил безопасность превыше изящества: на каждом углу замка, который он назвал Мачио Ангиомо (Анжуйская крепость), высилось по массивной круглой башне; их зубчатые вершины врезались в небо.

Дворец стоял прямо над заливом, так близко к берегу, что в детстве я часто высовывала руку в окно и воображала, будто глажу море. С моря дул утренний бриз, и я, сидя в экипаже между Альфонсо и Изабеллой, с удовольствием вдыхала соленый морской ветер. Невозможно жить в Неаполе и не видеть моря, а видя — не полюбить его. Древние греки назвали этот город Партенопеей, в честь сирены, полуженщины, полуптицы, которая от неразделенной любви к Одиссею бросилась в море. Согласно легенде, волны вынесли ее на неаполитанский берег; но я даже в детстве знала, что она кинулась в воду вовсе не из-за любви к мужчине.

Я убрала вуаль, чтобы глубже вдохнуть воздух. Наслаждаясь видом — вогнутым полумесяцем залива с темно-фиолетовым Везувием на востоке и с овальной крепостью Кастель дель Ово на западе, — я встала в экипаже и обернулась. Изабелла мгновенно дернула меня, заставляя сесть. Впрочем, сама она при этом сохраняла невозмутимое, царственное выражение лица, с расчетом на зрителей.

Наш экипаж с грохотом вкатился в главные ворота замка; по бокам от них высились башня Стражи и Средняя башня. Башни соединяла беломраморная триумфальная арка Альфонсо Великодушного, возведенная моим прадедом, дабы увековечить его победоносное вступление в Неаполь в качестве нового правителя. Это было первое из множества новшеств, произведенных им в разрушающемся дворце, и как только арка была завершена, прадед перенес свою резиденцию в Кастель Нуово.

Когда мы проезжали под более низкой из двух арок, я взглянула на барельеф, изображавший Альфонсо в его экипаже и приветствующих его дворян. Высоко наверху — так, что она поднималась выше башен, — статуя Альфонсо вскинула руку к небу; король был полон сил и воодушевления. Я тоже чувствовала воодушевление. Я была в Неаполе, со мной были солнце, море и мой брат, и я была счастлива.

Я и подумать не могла, что меня когда-нибудь лишат этой радости.

Как только мы очутились во внутреннем дворе и главные ворота закрылись, мы вышли из экипажей и направились в Большой зал. Там стоял самый большой стол в мире, накрытый для пира. На нем красовались вазы с оливками и фруктами, всевозможный хлеб, два жареных кабана с апельсинами в пасти, жареная фаршированная птица и разнообразные дары моря, включая сочных маленьких лангустов. Еще там было много вина «Лакрима Кристи», «Слезы Христовы»; это вино делали из греческого винограда, растущего на плодородных склонах Везувия. Нам с Альфонсо вино разбавляли водой. Зал был украшен всяческими цветами. Огромные мраморные колонны были задрапированы полотнищами золотой парчи с отделкой из синего бархата, а по ним вились гирлянды пунцовых роз.

Нас встретила наша мать, мадонна Трузия; мы побежали к ней. Старый Ферранте любил ее, и его нимало не волновало, что она родила моему отцу двоих детей без благословения церкви. Как всегда, она поцеловала нас и обняла. Я подумала, что она — самая красивая женщина здесь. Она прямо-таки сияла, невинная золотоволосая богиня среди стаи коварных ворон. Как и ее сын, она была добра и простодушна и думала не о политических преимуществах, которые она могла бы приобрести, а о любви и утешении, которые она могла дать. Она села между мной и Альфонсо, а Изабелла — справа от меня.

Ферранте сидел во главе стола. На некотором отдалении за ним высилась арка, ведущая в тронный зал, а оттуда — в его личные покои. Над аркой висело огромное полотнище с королевскими знаками Неаполя, золотыми лилиями на темно-синем фоне, — флёр-де-лис, унаследованный со дней правления анжуйцев.

В тот день эта арка обладала для меня особой притягательностью; она была моей дорогой к открытию.

Когда пир закончился, позвали музыкантов и начались танцы, а старый король наблюдал за ними с трона. Мой отец, даже не взглянув на нас, детей, взял нашу мать за руку и повел танцевать. Я воспользовалась общим весельем, чтобы ускользнуть от утратившей бдительность Изабеллы и доверить брату свою тайну.

— Я собираюсь найти мертвецов Ферранте, — сказала я ему.

Я вознамерилась войти в личные покои короля без его дозволения — непростительное нарушение этикета даже для члена семьи. Для чужого человека это было бы государственной изменой.

Глаза Альфонсо над кубком сделались круглыми и большими.

— Санча, не надо. Если тебя поймают, я даже не знаю, что сделает отец.

Но я уже много дней боролась с нестерпимым любопытством и больше не могла сдерживать его. Я слыхала, как одна служанка говорила донне Эсмеральде, моей няньке, жадно собирающей слухи о королевской семье, что это правда: у старика есть тайная комната с мертвецами, в которую он регулярно наведывается. Служанке было приказано вытирать с них пыль и подметать пол. До этого момента я наряду с прочими членами семьи считала, что все это слухи, распущенные врагами деда.

Я была известна своей дерзостью. В отличие от моего младшего брата, который старался радовать взрослых, я постоянно совершала бесчисленные детские преступления. Я забиралась на деревья, чтобы подглядывать за родственниками, занятыми брачными отношениями, — один раз это было осуществление брака, свидетелями при котором были король и епископ, и оба они увидели, как я глазею на них через окно. Я прятала жаб за пазуху и выпускала их на стол во время королевских трапез. И я же в отместку за предыдущее наказание украла на кухне кувшин оливкового масла и вылила его содержимое на порог отцовской спальни. Но моих родителей обеспокоило не столько само оливковое масло, сколько тот факт, что я в десять лет использовала свои лучшие драгоценности, чтобы подкупить стражника, приставленного ко мне, и ускользнуть.

Меня всякий раз бранили и запирали в детской на срок, который варьировался в зависимости от тяжести проступка. Но мне было все равно. Альфонсо охотно оставался пленником вместе со мной, утешал и развлекал меня. И потому я была совершенно неисправима.

Осанистая донна Эсмеральда, хоть она и была служанкой, не испытывала по отношению ко мне ни страха, ни почтения. На нее королевская кровь впечатления не производила. Хоть она и была простолюдинкой, ее отец и мать служили сначала при дворе Альфонсо Великодушного, потом при дворе Ферранте. Она присматривала еще за моим отцом. В те времена донне Эсмеральде было лет сорок пять, и она представляла собой впечатляющую фигуру: она была ширококостной, крепкой, с массивными бедрами и челюстью. Ее волосы цвета воронова крыла, густо усеянные серебряными нитями, были собраны в тугой пучок и убраны под темную вуаль; она носила черное платье, бесконечный траур, хотя ее муж умер почти четверть века назад — он был солдатом на службе у Ферранте. После этого донна Эсмеральда стала исключительно набожной; на ее высокой груди покоился золотой крестик.

У нее не было детей. И хотя она никогда не любила моего отца — на самом деле она почти не скрывала своего презрения по отношению к нему, — с тех самых пор, как Трузия произвела на свет меня, Эсмеральда обращалась со мной, как с родной дочерью.

Хотя она любила меня и изо всех сил старалась оберегать, мое поведение всегда вызывало нарекания с ее стороны. «Ну почему ты не можешь вести себя так, как твой брат?»

Этот вопрос никогда не задевал меня. Я любила своего брата. На самом деле я хотела быть более похожей на него и мою мать, но не могла подавить свою натуру. Тогда Эсмеральда придумала, чем меня уязвить:

«Ты такая же противная, как и твой отец в этом возрасте…»

Тогда же, сидя в огромном обеденном зале, я посмотрела на моего младшего брата и сказала:

— Отец никогда не узнает. Взгляни на них…— Я показала на взрослых. Они смеялись и танцевали. — Никто и не заметит, что меня тут нет. — Я помолчала. — Но как ты можешь утерпеть, Альфонсо? Неужели тебе не хочется узнать, правда ли это?

— Нет, — рассудительно ответил он.

— Но почему?

— Потому что это может оказаться правдой.

Лишь позднее я поняла, что он имел в виду. Но в тот момент я раздраженно взглянула на него, а потом развернулась, взметнув зеленую шелковую юбку, и принялась пробираться через толпу.

Никем не замеченная, я проскользнула под аркой и ее великолепным сине-золотым полотнищем. Мне казалось, я единственная, кто бежал с праздника. Я ошибалась.

К моему удивлению, огромная, обшитая панелями дверь, ведущая в тронный зал, была слегка приоткрыта, как будто кто-то хотел затворить ее, но не до конца преуспел. Я осторожно потянула ее ровно настолько, чтобы проскользнуть в образовавшуюся щель, а потом закрыла дверь за собою.

Зал был пуст, поскольку стражники сейчас приглядывали за своими подопечными в Большом зале. Тронный зал значительно уступал Большому в размерах, но внушал почтение. У центральной стены стоял трон Ферранте: сооружение из темного дерева, покрытое искусной резьбой, с сиденьем из красного бархата, установленное на небольшом помосте высотой в две ступени. Над ним высился балдахин с неаполитанскими лилиями, а с одной стороны от потолка до пола поднимались сводчатые окна, открывая великолепный вид на залив. Сквозь окна, не закрытые ставнями, лился солнечный свет, отражаясь от белого мраморного пола и беленых стен и создавая ощущение сияния и легкости.

Это место казалось слишком светлым, чтобы скрывать какие бы то ни было тайны. Я задержалась на мгновение, оглядываясь по сторонам; мое возбуждение и страх росли. Я боялась, но, как всегда, любопытство превозмогло страх.

Я повернулась к двери, ведущей в личные покои деда.

До сих пор я побывала в них лишь однажды, несколько лет назад, когда Ферранте лежал с сильной лихорадкой. Врачи, убежденные, что он умирает, собрали всю семью попрощаться с ним. Я не была уверена в том, что король вообще помнит меня, но он положил руку мне на голову и одарил меня улыбкой.

Я была поражена. Всю мою жизнь дед небрежно здоровался со мной и братом и тут же отводил взгляд, возвращаясь к более важным делам. Он никогда не стремился общаться с нами, но иногда я замечала, как он внимательно наблюдает за детьми и внуками, оценивая, взвешивая, не пропуская ни единой детали. Он никогда не вел себя недобро или грубо — просто рассеянно. Когда он говорил — даже во время самых многолюдных семейных событий, — то обращался обычно к моему отцу, да и то по вопросам политики. Его поздний брак с Хуаной Арагонской, его третьей женой, был заключен по любви — дед уже не нуждался ни в новых политических преимуществах, ни в новых наследниках. Но его пыл давно угас. Король и королева разошлись по разным покоям и говорили лишь при необходимости.

Когда он, умирающий, как мы думали, положил руку мне на голову и улыбнулся, я решила, что он добрый.

Стоя в тронном зале, я вздохнула поглубже, собираясь с духом, а потом быстро направилась к личным покоям Ферранте. Я не думала, что найду каких-то мертвецов. Меня беспокоило то, что должно было произойти, если меня поймают.

За тяжелой дверью тронного зала шум пира и музыка сделались тише; когда я очутилась здесь, мне стал слышен шорох моей шелковой юбки по каменному полу.

Я нерешительно отворила дверь, ведущую во внешние покои короля. Я узнала эту комнату — мы проходили через нее тогда, во время болезни Ферранте. Здесь находился кабинет: четыре стула, большой стол, столики поменьше, множество канделябров для освещения в позднее время, на стене карта Неаполя и Папской области. Еще там был портрет моего прадеда Альфонсо, изображенного с тем самым мечом, который был сегодня при Ферранте во время церемонии.

Осмелев, я двинулась вдоль стен, выискивая какой-нибудь потайной проход или комнату. Я осмотрела мраморный пол, проверяя, не найдется ли где трещин, намекающих на потайную лестницу, ведущую в подземелье. Но я так ничего и не нашла.

Тогда я направилась во вторую комнату, обставленную для личных трапез. Здесь тоже не было ничего примечательного.

Осталась лишь спальня Ферранте. Проход туда преграждала массивная дверь. Выбросив из головы все мысли о поимке и наказании, я храбро открыла эту дверь и вошла в самый дальний и приватный из королевских покоев.

В отличие от прочих солнечных, жизнерадостных комнат, эта комната была темной и угнетающей. Окна закрывали шторы из темно-зеленого бархата, преграждавшие доступ солнцу и воздуху. Такое же зеленое покрывало закрывало большую часть кровати, вместе с множеством меховых одеял; очевидно, Ферранте сильно мерз.

Комната была украшена на удивление мало для статуса ее владельца. Единственным знаком великолепия был золотой бюст короля Альфонсо Великодушного и золотые канделябры, выстроившиеся по сторонам от кровати.

Мой взгляд тут же скользнул к дальней стене, где находилась еще одна, открытая дверь. За ней обнаружилась маленькая тесная комнатушка без окон, с деревянным алтарем, свечами, четками, статуэткой святого Януария и молитвенной скамеечкой с подушкой.

Однако в этой комнатушке, за скромным алтарем, обнаружилась еще одна дверь, на этот раз закрытая. Она вела еще дальше вглубь, и сквозь щели пробивался тусклый мерцающий свет.

Меня охватило возбуждение, смешанное со страхом. Так что, служанка все-таки сказала правду? Я уже видела смерть. Разветвленная королевская семья несла потери, и меня проводили мимо бледных тел младенцев, детей и взрослых. Но мысль о том, что может находиться за этой дверью, подвергла мое воображение серьезному испытанию. Что я там увижу? Скелеты, сваленные друг на друга? Гору разлагающихся тел? Ряды гробов?

Мое предвкушение сделалось почти нестерпимым. Я быстро прошла через узкую комнатку с алтарем и дрожащей рукой взялась за бронзовую ручку двери, ведущей в неведомое. В отличие от прочих дверей, которые были вдесятеро шире и вчетверо выше меня, эта была такой, что в нее еле мог пройти человек. Я рывком распахнула дверь.

Только холодное высокомерие, унаследованное вместе с отцовской кровью, заставило меня не завизжать от ужаса.

Комната была погружена в полумрак, и трудно было понять, какой величины она на самом деле. Моему детскому взору она показалась огромной и беспредельной — отчасти из-за темноты необработанного камня. Лишь три тонкие свечи освещали стены без окон: одна на некотором расстоянии от меня и еще две на больших железных канделябрах по сторонам от входа.

Прямо за ними стоял приветствующий меня хозяин; лицо его было озарено мерцающим светом свечи. Точнее, он не стоял, а был прислонен к столбу, поднимающемуся из-за его макушки. На нем был синий плащ, прикрепленный на плечах к золотому камзолу, украшенному изображениями флёр-де-лис. Грудь и бедра охватывали веревки, привязывавшие его к столбу. Проволока, соединенная с рукой, подняла ее и заставила согнуться в локте; ладонь была слегка развернута в приглашающем жесте.

«Входите, ваше высочество».

Его кожа напоминала лакированный сиенский пергамент, глянцевый на свету. Она была туго натянута на скулах, обнажая коричневые зубы в ужасной усмешке. Его волосы — возможно, при жизни роскошные — состояли из нескольких тусклых каштановых прядей, свисающих со сморщенного скальпа. А глаза…

О, его глаза! Прочим его чертам дозволили ужасно съежиться. Губы почти исчезли, уши превратились в толстые маленькие валики, торчащие из черепа. Нос, вдвое тоньше моего мизинца, утратил ноздри и теперь заканчивался двумя зияющими дырами, усиливая сходство со скелетом. Но исчезновения глаз не потерпели; в глазницы были вставлены тщательно подогнанные и отполированные глазные яблоки из белого мрамора, с искусно нарисованной зеленой радужкой и черными зрачками. Мрамор поблескивал на свету, создавая у меня ощущение, что за мной наблюдают.

Я сглотнула. Меня била дрожь. До этого момента я была ребенком, увлекшимся дурацкой затеей и думающим, что все это игра, приключение. Но в этом открытии не было ни дрожи восторга, ни безудержной радости, ни веселья непослушания — лишь осознание того, что я влезла во что-то очень взрослое и ужасное.

Я шагнула к стоящему передо мной существу, надеясь, что я чего-то не разглядела, что оно никогда не было человеком. Я нерешительно коснулась бедра в атласных штанах и почувствовала выделанную кожу, а под ней — кость. Ноги заканчивались тонкими икрами, обтянутыми чулками, и красивыми туфлями из стеганого шелка, не несшими никакого веса.

Я отдернула руку. Сомнения рассеялись.

«Как ты можешь утерпеть, Альфонсо? Неужели тебе не хочется узнать, правда ли это?»

«Нет. Потому что это может оказаться правдой».

Как же мудр был мой младший брат! Сейчас я больше всего на свете желала позабыть то, что только что узнала. Все мои представления о деде оказались поколеблены. Я считала его добрым стариком, который вынужден быть суровым из-за бремени правления. Я верила, что бароны, бунтовавшие против него, были плохими людьми, любившими насилие просто потому, что они французы. Я верила, что слуги, говорившие, что люди презирают Ферранте, врут. Я слыхала, как горничная Ферранте шепталась с донной Эсмеральдой о том, что король сходит с ума, и лишь посмеялась над ними.

Теперь же, столкнувшись с немыслимой чудовищностью, я не могла смеяться. Я дрожала, и не из-за представшего моим глазам кошмарного зрелища, а от осознания того, что кровь Ферранте течет в моих жилах.

Спотыкаясь, я прошла в середину комнаты и увидела в тени еще с десяток тел; все — прислоненные к подпоркам и привязанные, мраморноглазые и недвижные. Все, кроме одного.

Одна из фигур, державшая в руках зажженную свечку, повернулась ко мне. Я узнала моего деда, хотя в этом мерцающем свете его лицо с белой бородой сделалось бледным и призрачным.

— Санча, это ты? — Он слабо улыбнулся. — Ага. Значит, мы оба воспользовались случаем, чтобы под шумок ускользнуть от толпы. Добро пожаловать в мой музей мертвецов.

Я ожидала, что дед придет в ярость, но он вел себя так, словно принимал гостей на дружеской вечеринке.

— А ты хорошо держишься, — сказал он. — Не пискнула и даже потрогала старину Роберта. — Он кивком указал на ближайший к входу труп. — Очень храбрая. Твой отец был намного старше тебя, когда впервые попал сюда. Он закричал, а потом разревелся, словно девчонка.

— Кто они? — спросила я.

Мне было противно, но любопытство требовало выяснить все до конца.

Ферранте плюнул на пол.

— Анжуйцы, — ответил он. — Враги. Вот этот, — он указал на Роберта, — был графом, дальним родичем Карла Анжуйского. Он поклялся, что займет мой трон.

Дед испустил довольный смешок.

— Ты сама видишь, кто что занял. — Ферранте тяжело двинулся к бывшему сопернику. — А, Роберт? Кто смеется последним?

Он обвел рукой это жуткое собрание. В голосе его внезапно прорезался пыл.

— Графы и маркизы и даже герцоги. Все они предатели. Все добивались моей смерти. — Он умолк, стараясь успокоиться. — Я прихожу сюда, когда мне нужно вспомнить о моих победах. Вспомнить, что я сильнее моих врагов.

Я оглядела этих людей. Очевидно, музей укомплектовывался на протяжении какого-то срока. У некоторых тел до сих пор были пышные, густые волосы и бороды; другие выглядели несколько потрепанными, как Роберт. Но все они были одеты, в соответствии со своим благородным происхождением, в шелк, парчу и бархат. У некоторых на поясе висели мечи с золотыми рукоятями. На других были плащи с горностаевой опушкой, расшитые драгоценными камнями. На одном была черная бархатная шляпа с белым страусиным пером, игриво сдвинутая набок. Некоторые просто стояли. Другим придали разнообразные позы: один упер руку в бедро, другой положил ее на рукоять меча, третий поднял ладонь, указывая на своих собратьев.

И все смотрели перед собой невидящим взглядом.

— Их глаза, — сказала я. Это был вопрос.

Ферранте взглянул на меня сверху вниз.

— Жаль, что ты женщина. Из тебя получился бы хороший король. Ты больше всех похожа на своего отца. Ты гордая и безжалостная — в точности как он. Но в отличие от него, у тебя достаточно присутствия духа, чтобы поступать так, как нужно королевству. — Он вздохнул. — Не то, что этот дурень Феррандино. Все, что ему нужно, — это восхищение красивых девчонок да мягкая постель. Ни хребта, ни мозгов.

— Глаза, — повторила я.

Они беспокоили меня. В них было какое-то извращение, которого я не могла понять. Я слышала, что дед только что сказал мне, — слова, которые я не желала слышать. Я хотела отвлечься и забыть про них. Я не желала походить ни на короля, ни на моего отца.

— Упрямая девчонка, — сказал дед. — Глаза вынимают, когда тело мумифицируют, иначе никак нельзя. У первых экспонатов были просто опущенные веки поверх пустых глазниц. У них был такой вид, будто они спят. А я хотел, чтобы они слышали меня, когда я говорю с ними. Я хотел видеть, что они слушают.

Он снова рассмеялся.

— А кроме того, это более эффективно. Мой последний «гость» — в какой ужас он пришел, увидев, как его пропавшие сотоварищи смотрят на него!

Я попыталась отыскать во всем этом смысл со своей наивной точки зрения.

— Бог сделал тебя королем. Значит, если эти люди предатели, они пошли против Бога. Убить их не было грехом.

Мое замечание не понравилось деду.

— Нет такой вещи — грех!

Он помолчал. Затем тон его сделался поучительным.

— Санча, чудо святого Януария… Оно почти всегда случается в мае и сентябре. Но когда священники выносят реликварий в декабре, как ты думаешь, почему чудо зачастую так и не происходит?

Этот вопрос захватил меня врасплох. Я понятия не имела, что на него ответить.

— Думай, девочка!

— Я не знаю, ваше величество…

— Да потому, что в мае и сентябре теплее.

Я по-прежнему не понимала. Замешательство отразилось на моем лице.

— Пора тебе перестать цепляться за эти глупости насчет Бога и святых. На земле есть лишь одна сила, властная над жизнью и смертью. В настоящий момент здесь, в Неаполе, этой силой обладаю я. — Он снова подтолкнул меня. — А теперь думай. Вещество во флаконе сначала твердое. Представь себе свиной или бараний жир. Что происходит с жиром, когда мясо жарят на вертеле, то есть размещают рядом с жаром?

— Он капает в огонь.

— Жар превращает твердое в жидкое. Так что вполне возможно, что если ты вынесешь реликварий из холодного темного чулана в кафедральном соборе на солнце теплым днем и подождешь немного — il miracolo е fatto. Твердое превратилось в жидкое.

Я и без того была потрясена, а еретические речи деда усугубили это чувство. Мне вспомнилось пренебрежительное отношение Ферранте к вопросам религии, его стремление то ли вообще не явиться на мессу, то ли побыстрее с нее уйти. Вряд ли он вообще когда-либо преклонял колени перед маленьким алтарем в соседней комнате, ведущей сюда, в помещение, где хранились его истинные убеждения.

Но вместе с тем меня заинтриговало данное им объяснение чуда. Моя вера была несовершенна, подвержена сомнению. Однако же привычка была сильна. Я поспешно принялась молиться по себя, прося Господа, чтобы он простил короля, и святого Януария — чтобы он защитил его, невзирая на его грехи. Второй уже раз за сегодняшний день я обратилась к святому Януарию с просьбой защитить Неаполь, и не только от бедствий, вызванных буйством природы или неверностью баронов.

Ферранте взял меня за руку; хватка его костлявой руки со вздувшимися синими венами напрочь отбивала всякую мысль о непослушании.

— Идем, дитя. Они начнут думать, куда мы подевались. А кроме того, ты видела уже достаточно.

Я подумала о людях, попавших в этот музей смерти: как мой злорадствующий дед показывал им, какая судьба их ожидает, как слабые плакали и просили пощады. А как их убивали? Наверняка каким-нибудь способом, не оставляющим следов.

Ферранте поднял свечу повыше и вывел меня из этой бездушной галереи. Ожидая в алтарной комнате, пока он запрет дверь, я осознала, что общество жертв доставляло ему несомненное удовольствие. Он способен был убивать без угрызений совести, способен наслаждаться самим этим деянием. Возможно, мне стоило бы бояться за собственную жизнь — ведь я всего лишь женщина, и к тому же ненужная, — но я почему-то не боялась. Он был моим дедом. Я изучала его лицо, освещенное золотистым светом: все то же мягкое выражение, все те же румяные щеки с паутинкой проступивших сосудов, какие я знала всегда. Я искала в его глазах, так похожих на мои, признаки жестокости и безумия, что привели к созданию этого музея.

А его глаза рассматривали меня в ответ, проницательные, пугающе ясные. Дед задул свечу и положил ее на маленький алтарь, потом снова взял меня за руку.

— Я никому не скажу, ваше величество, — пробормотала я, не из страха и не из желания отвести от себя опасность, а из стремления показать Ферранте, что моя верность семейству не имеет границ.

Он испустил негромкий смешок.

— Дорогая, мне это безразлично. Хотя если ты расскажешь, это будет только к лучшему. Мои враги станут бояться меня еще сильнее.

Мы прошли через королевскую спальню, гостиную, кабинет и наконец через тронный зал. Прежде чем отворить дверь, дед обернулся ко мне.

— А ведь нелегко быть сильнее остальных, верно?

Мне пришлось задрать голову, чтобы взглянуть ему в лицо.

— Я стар, и найдутся такие, кто скажет тебе, что я выживаю из ума. Но я до сих пор подмечаю почти все вокруг и знаю, как сильно ты любишь своего брата. — Взгляд его устремился куда-то внутрь. — Я любил Хуану, потому что она была доброй и верной. Я знал, что она никогда не предаст меня. Мне нравится твоя мать по той же самой причине: она добрая женщина. — Теперь он переключил свое внимание на меня. — Твой младший брат пошел в нее — благородная душа. Совершенно бесполезная, когда дело касается политики. Я вижу, насколько ты предана ему. Если ты любишь его, присматривай за ним. Понимаешь, мы, сильные люди, должны заботиться о слабых. У них не хватает духу совершать то, что необходимо, дабы выжить.

Ферранте открыл дверь. Держась за руки, мы вошли в Большой зал, где играли музыканты. Я оглядела толпу, разыскивая Альфонсо, и увидела его в дальнем углу: он смотрел на нас, и глаза у него были круглыми, как у совы. Моя мать и Изабелла танцевали и на время совсем позабыли про нас, детей.

Но мой отец, герцог Калабрийский, явно заметил исчезновение короля. Я в испуге смотрела, как он ступил нам навстречу и задал один-единственный вопрос:

— Ваше величество, девчонка докучает вам?

За всю свою недолгую жизнь я ни разу не слыхала, чтобы герцог обращался к своему отцу как-либо иначе. Он взглянул на меня сверху вниз, враждебно и подозрительно. Я попыталась напустить на себя невинный вид, но после того, что мне довелось повидать, я просто не в силах была скрыть, что потрясена до глубины души.

— Ничуть, — добродушно отозвался Ферранте. — Мы просто занимались исследованиями, только и всего.

В прекрасных, безжалостных глазах отца вспыхнуло понимание, а следом — ярость. Он осознал, где именно были мы с дедом, и, учитывая мою репутацию ходячего бедствия, понял, что меня туда не звали.

— Я с ней разберусь, — угрожающе произнес герцог.

Он прославился жестоким обхождением со своими врагами, турками. Он лично пытал и убил тех, кто был захвачен в сражении при Отранто, и такими бесчеловечными способами, что нам, детям, не дозволялось об этом знать. Я сказала себе, что я не боюсь. Пороть меня не стали бы — это было бы неподобающе, и этого он не допустил бы. Он не понимал, что уже подверг меня наихудшему из всех возможных наказаний: он не любил меня и даже не старался этого скрыть.

А я, столь же гордая, как и он сам, никогда не созналась бы, до чего же мне хочется заслужить его приязнь.

— Не наказывай ее, Альфонсо, — сказал Ферранте. — У нее сильный характер, только и всего.

— Девчонкам сильный характер не полагается, — отрезал отец. — А уж этой — в особенности. Прочие мои дети терпимы, но вот она только и делает, что досаждает мне с самого своего рождения, о котором я глубоко сожалею.

Он смерил меня свирепым взглядом.

— Иди отсюда. Нам с его величеством нужно обсудить важные дела. А с тобой я поговорю позднее.

Ферранте выпустил мою руку. Я сделала реверанс и пробормотала: «Ваше величество». Не будь зал заполнен взрослыми, которые тут же обернулись бы ко мне и потребовали соблюдения приличий, я пустилась бы наутек со всех ног. А так я только пошла, стараясь перемещаться как можно быстрее, к поджидавшему меня брату.

Он лишь взглянул на меня и тут же прижал к себе.

— Ох, Санча! Так значит, это правда… Мне ужасно жаль, что тебе пришлось это увидеть. Ты испугалась?

Мое сердце, заледеневшее в присутствии старших, оттаяло рядом с Альфонсо. Он не хотел знать никаких подробностей о том, что я видела. Он хотел только знать, не испугалась ли я. Я была немного удивлена тем, что мой младший брат нисколько не изумился, узнав, что слухи были правдивы. Возможно, он понимал короля лучше, чем я. Я отстранилась, но не выпустила рук Альфонсо.

— Да нет, не так уж там и страшно, — соврала я.

— Отец, кажется, сердит. Я боюсь, что он накажет тебя. Я пожала плечами.

— Может, и не накажет. Ферранте было совершенно безразлично, что я туда пробралась. — Я умолкла на миг, потом продолжила с детской бравадой: — А кроме того, что отец мне сделает? Запрет в комнате? Оставит без ужина?

— Если он это сделает, — прошептал Альфонсо, — я приду к тебе и мы во что-нибудь тихонько поиграем. А если ты проголодаешься, я принесу тебе еды.

Я улыбнулась и погладила его по щеке.

— Не волнуйся. Отец не в состоянии сделать ничего такого, отчего мне стало бы плохо.

Как я ошибалась!

Донна Эсмеральда ожидала у входа в Большой зал, чтобы отвести нас в детскую. Мы с Альфонсо были очень веселы, особенно когда нас провели мимо комнаты для уроков, где, если бы не праздник, нам предстояло бы сейчас сидеть и зубрить латынь под бдительным присмотром фра Джузеппе-Марии. Фра Джузеппе был печальным доминиканским монахом из соседнего монастыря Сан Доменико Маджоре, прославленного тем, что здесь два века назад с Фомой Аквинским заговорило распятие. Фра Джузеппе был настолько тучен, что мы с Альфонсо дали ему латинское имя фра Чена, брат Ужин. И теперь, когда нас вели мимо этой комнаты, я с серьезным видом принялась склонять наш любимый глагол.

— Сепо, — сказала я. «Я ужинаю». Альфонсо продолжил:

— Cenare. Cenavi. Cenatus.

Донна Эсмеральда закатила глаза, но промолчала.

Шутка над фра Джузеппе заставила меня хихикнуть, но одновременно с этим мне вспомнилась фраза, которую он использовал на последнем нашем уроке, когда объяснял нам дательный падеж. Deo et homnibus peccavit. «Он согрешил против Бога и людей».

Я подумала о глядевших на меня мраморных глазах Роберта. «Я хотел, чтобы они меня слушали».

Когда мы добрались до детской, к Эсмеральде присоединилась горничная, и вдвоем они принялись осторожно снимать с нас наряды, а мы нетерпеливо вертелись. Затем нас переодели в менее стесняющую одежду: меня — в свободное тускло-коричневое платье, а Альфонсо — в простую рубашку и штаны.

Дверь детской отворилась, и, повернувшись, мы увидели нашу мать, мадонну Трузию; ее сопровождала фрейлина, донна Элена, испанская дворянка. Донна Элена привела с собой своего сына, нашего любимого товарища по играм — Артуро, тощего, долговязого озорника, большого любителя побегать и полазить по деревьям; я и сама весьма любила этим заниматься. Мать сменила официальное черное платье на светло-желтое. При взгляде на ее улыбающееся лицо мне подумалось о неаполитанском солнышке.

— Малыши, — заявила она, — у меня для вас сюрприз. Мы едем на пикник.

Мы с Альфонсо радостно завопили и ухватились за нежные руки мадонны Трузии. Она повела нас из детской и дальше, по коридорам замка; донна Элена и Артуро двигались следом.

Но прежде, чем мы достигли ворот, произошла несчастливая встреча.

Мы натолкнулись на нашего отца. Его губы под иссиня-черными усами были поджаты, лоб нахмурен. Я заподозрила, что он как раз шел в детскую, дабы наказать меня. Учитывая нынешние обстоятельства, я вполне могла предположить, что это будет за наказание.

Мы резко остановились.

— Ваше высочество, — мелодично произнесла мать и поклонилась.

Донна Элена последовала ее примеру. Вместо ответа он отрывисто спросил:

— Куда это вы собрались?

— Я веду детей на пикник.

Взгляд герцога скользнул по нашей небольшой группке, затем остановился на мне. Я расправила плечи и дерзко вскинула голову, решив не выказывать ни малейших признаков разочарования, что бы он дальше ни сказал.

— Без нее.

— Но, ваше высочество, сегодня же праздник…

— Без нее. Она сегодня вела себя отвратительно. С этим следует разобраться немедленно. — Он бросил на мою мать такой взгляд, что она увяла, словно цветок на палящем солнце. — Теперь идите.

Мадонна Трузия и Элена еще раз поклонились герцогу. Моя мать и Альфонсо исподтишка, с печалью взглянули на меня, прежде чем двинуться дальше.

— Идем, — приказал отец.

Мы в молчании дошли до детской. Там отец вызвал донну Эсмеральду, дабы она была свидетельницей его официального обращения.

— Мне не полагалось бы тратить ни мгновения своего времени и внимания на бесполезную девчонку, не имеющую ни малейшей надежды унаследовать трон, тем более на бастарда.

Он не договорил, но его слова так уязвили меня, что я не могла упустить такую возможность расквитаться с ним его же монетой.

— А какая разница? — быстро перебила его я. — Король — бастард, а значит, вы — сын бастарда.

Герцог ударил меня по щеке с такой силой, что у меня на глазах выступили слезы, но я не позволила им пролиться. Донна Эсмеральда слегка вздрогнула, когда он ударил меня, но все же сдержалась.

— Ты неисправима, — сказал он. — Но я не допущу, чтобы ты и дальше впустую расходовала мое время. Ты не стоишь ни единой его минуты. О соблюдении дисциплины должны заботиться няньки, а не принцы. Я лишал тебя еды, я запирал тебя в твоей комнате, но это не помогло утихомирить тебя. А ведь ты уже почти достаточно взрослая для замужества. И как мне превратить тебя в добропорядочную молодую женщину?

Он умолк и задумался. Через некоторое время он прищурился, а потом в глазах его вспыхнуло озарение. На губах заиграла холодная усмешка.

— Пожалуй, я лишал тебя не того. Ты упряма. Ты способна обходиться какое-то время без еды и прогулок, поскольку ты их любишь, но не сильнее всего. — Герцог кивнул. Его план явно нравился ему все больше и больше. — Тогда понятно, что мне нужно сделать. Ты не переменишься, пока тебя не лишат того, что ты любишь сильнее всего.

Я ощутила первый укол настоящего страха.

— Две недели, — произнес он, потом повернулся к донне Эсмеральде. — Следующие две недели ей запрещено встречаться с братом. Им не дозволяется вместе есть, вместе играть, разговаривать друг с другом и вообще не дозволено друг друга видеть. От этого зависит твоя дальнейшая судьба. Ты меня поняла?

— Поняла, ваше высочество, — натянуто отозвалась донна Эсмеральда, сузив глаза и отведя взгляд.

— Ты не можешь забрать у меня Альфонсо! — выкрикнула я.

— Могу и сделаю это.

Я заметила на суровом, безжалостном лице отца тень удовольствия. Filius Patri similis est. Каков отец, таков и сын.

Мои мысли заметались в поисках доводов. Слезы, собравшиеся на ресницах, готовы были ручьем хлынуть по щекам.

— Но… но Альфонсо любит меня! Ему же будет плохо, если он не будет видеть меня, а он — хороший сын, безукоризненный сын! Это нечестно: ты наказываешь Альфонсо за то, чего он не делал!

— Ну и каково это, Санча? — ядовито поинтересовался отец. — Каково это — знать, что из-за тебя будет плохо тому, кого ты любишь больше всего на свете?

Я смотрела на человека, породившего меня, — на человека, которому так откровенно нравилось причинять боль ребенку. Если бы я была мужчиной, а не девочкой, если бы я носила оружие, гнев завладел бы мною и я перерезала бы ему глотку на этом самом месте. В тот миг я поняла, каково это: почувствовать безграничную, бесповоротную ненависть к тому, кого прежде так безнадежно любил. Я желала причинить ему такую же боль, какую он причинил мне, и насладиться этим.

Когда он ушел, я все-таки не удержалась и заплакала. Но, глотая гневные слезы, я поклялась, что никогда больше не позволю ни одному человеку, и уж в особенности герцогу Калабрийскому, заставить меня плакать.

Следующие две недели стали для меня мукой. Я видела только слуг. Хотя мне дозволено было выходить на прогулки, если я пожелаю, я отказалась, так же как в раздражении отказывалась от большей части приносимой мне еды. Я плохо спала, и мне снилась призрачная галерея Ферранте.

Я пребывала в таком мрачном расположении духа и была настолько не похожа на себя, что донна Эсмеральда, никогда не трогавшая меня и пальцем, дважды в раздражении отвесила мне оплеуху. Я продолжала размышлять над одолевшим меня тогда импульсивным желанием убить отца. Оно пугало меня. Я начала думать, что без облагораживающего влияния Альфонсо я стану жестоким, полубезумным тираном, подобным отцу и деду, на которых я так походила.

Когда две недели наконец-то миновали, я отыскала своего младшего брата и обняла его с такой силой, что у нас обоих перехватило дыхание.

Снова обретя дар речи, я сказала:

— Альфонсо, давай поклянемся, что никогда больше не расстанемся. Даже когда ты женишься, а я выйду замуж, мы должны остаться в Неаполе, рядом друг с другом, потому что без тебя я сойду с ума.

— Клянусь, — отозвался Альфонсо. — Но, Санча, у тебя крепкий и здоровый разум. Со мной или без меня, но ты можешь не страшиться безумия.

— Я слишком похожа на отца, — ответила я. У меня дрожала нижняя губа. — Такая же хладнокровная и жестокая. Даже дедушка говорит, что я безжалостная, как он.

Впервые я увидела, что глаза моего брата вспыхнули гневом.

— Ничего ты не жестокая! Ты добрая и хорошая. А король ошибается. Ты не безжалостная, ты просто… упрямая.

— Я хочу быть такой, как ты, — сказала я. — Ты — единственный человек, с которым я счастлива.

С этого времени я никогда не давала отцу повода наказать меня.