VII. Перстень Марии и кинжал Аиссы

Когда донье Марии почудилось, будто в соседней комнате кто-то ходит, Мотриль всего лишь едва коснулся ногой пола. Он снимал сандалии, чтобы поближе подойти к ковровой портьере и услышать, что замышляется против него. Раскрытие тайны Аиссы внушило ему опасения и страх. Он не сомневался, что донья Мария его ненавидит; он был уверен, что она попытается погубить его, хуля его политику и раскрывая его честолюбивые планы; но ему была невыносима мысль, что дон Педро может оказаться равнодушным к Аиссе.

Аисса, обрученная с Молеоном, Аисса, потерявшая девственность, лишалась для дона Педро прелести и привлекательности; перестать держать в руках дона Педро обещанием любви Аиссы означало для Мотриля потерять узду, на которой он старался удерживать этого необузданного скакуна.

Пройдет несколько мгновений, и вся эта постройка, возведенная тяжким трудом, рухнет. Аисса, уверенная в том, что она под защитой Марии Падильи, вместе с подругой явится к дону Педро и до конца раскроет ему свою тайну… Тогда донья Мария снова вернет себе все свои права, а Аисса их потеряет; тогда Мотриль, пристыженный, опозоренный, презираемый всеми, словно жалкий фальшивомонетчик, отправится вместе с соотечественниками в мрачный путь изгнания, если, конечно, прежде его не унесет в могилу ураган королевского гнева. Вот что вставало перед мысленным взором мавра, когда Мария объяснялась с доном Педро, и вот почему ее слова, словно капли расплавленного свинца, падали на свежую рану честолюбца Мотриля.

Охваченный ужасом, прерывисто дыша, то холодный, как мрамор, то пышащий жаром, как кипящая сера, Мотриль, сжав рукоятку своего надежного кинжала, спрашивал себя, почему он не убьет одним махом своего повелителя, который слушает, и разоблачительницу, которая рассказывает, почему не спасает свою жизнь и свое дело.

Если рядом с доном Педро находился бы другой ангел-хранитель, а не Мария, этот ангел обязательно предупредил бы короля, какой страшной опасности он подвергается в эти мгновенья.

Неожиданно чело Мотриля разгладилось, пот, который струился по нему, стал менее обильным и не столь холодным. Два слова Марии, открывшей ему путь к спасению, одновременно заронили мысль о преступлении.

Поэтому он дал ей спокойно договорить; она могла высказать дону Педро все, что думает; и, лишь услышав ее последние слова, мавр, уже не надеясь что-то еще узнать, покинул свое укрытие, и ковровая портьера задрожала после его ухода, на что обратили внимание дон Педро и донья Мария.

Выйдя из комнаты, Мотриль на секунду остановился и подумал: «Я в три раза быстрее попаду в ее комнату через патио, чем она — через потайной ход».

— Хафиз, беги на переход в галерею, — сказал он, ударив по плечу этого молодого тигра, который на лету ловил каждое его приказание, — задержи донью Марию, когда она появится, проси у нее прощения так, словно тебя привело к ней раскаяние, обвиняй меня, если хочешь, признавайся во всем, выдавай все тайны… Делай все что угодно, только задержи ее на пять минут, пока она не вошла на галерею.

— Слушаюсь, господин, — ответил Хафиз и, вскарабкавшись, словно ящерица, по деревянной колонне, оказался на переходе в галерее, где уже слышались шаги Марии Падильи.

Тем временем Мотриль обогнул сад, по лестнице взошел на галерею и проник в комнату доньи Марии. В одной руке он сжимал кинжал, в другой держал маленький золотой пузырек, который достал из-за широкого пояса.

Когда он вошел в комнату, древко факела уже залил наполовину сгоревший воск. Аисса безмятежно спала на подушках. Из ее приоткрытых уст вместе с ароматом дыхания иногда слетало дорогое имя.

— Сначала ее, — зловеще глядя на Аиссу, прошептал мавр. — Мертвая, она не признается в том, в чем хочет заставить ее признаться донья Мария… «О, Аллах! убить мое дитя, — бормотал он, — спящее дитя… ту, кому, если бы я не испугался, Аллах Всемогущий, наверное, предназначает корону… Нет, подождем… Пусть она умрет последней, а я сохраню еще хоть миг надежды».

Он подошел к столу, взял серебряный кубок, наполненный тем питьем, что приготовила для себя Мария, и вылил туда содержимое золотого пузырька.

— Мария, — жутко усмехнувшись, еле слышно пробормотал он, — я вылил в твой кубок яд, он, наверное, слабее того, что ты прячешь в своем перстне, но ведь мы бедные мавры, варвары; прости меня: если тебе не понравится мой напиток я предложу тебе свой кинжал.

Едва он высыпал яд, как до его слуха донесся умоляюшии голос Хафиза, прерываемый более громким голосом доньи Марии, которую юноша задержал в потайном коридоре.

— Сжальтесь, — умоляло это юное чудовище, — простите моей молодости, я не знал, на что толкнул меня мой господин.

— Я решу потом, как с тобой быть, пропусти меня! — ответила донья Мария. — Я все разузнаю и сумею выяснить в рассказах свидетелей ту правду, что ты от меня скрываешь.

Мотриль сразу же спрятался за ковром, которым было завешено окно. Стоя здесь, он мог все видеть и слышать, мог броситься на Марию, если бы она захотела выйти из комнаты.

Хафиз, которого она прогнала, не спеша скрылся под темными сводами галереи.

После этого можно было видеть, как Мария вошла в свои покои и с каким-то совершенно необъяснимым волнением стала смотреть на спящую Аиссу.

— Я осквернила в глазах мужчины нежную тайну твоей любви, — шептала она, — очернила твою голубиную красоту, но вред, который я тебе причинила, вознагражден, несчастное дитя, твой сон под моей защитой… Спи! Я дарю твоим милым снам еще несколько минут!

Она подошла к Аиссе. Мотриль сжал свой длинный кинжал.

Но сделанное ею движение приблизило донью Марию к столу, где она увидела свой серебряный кубок с золотистой жидкостью, которая манила ее пересохшие губы.

Она взяла кубок и стала пить жадными глотками.

Нёбом она еще чувствовала вкус последнего глотка, когда всепронизывающий холод смерти уже коснулся сердца.

Она пошатнулась, глаза ее потускнели, она положила обе руки на грудь и, угадывая в этой необъяснимой боли новое горе, а может быть, и новую измену, она со страхом и ужасом огляделась вокруг, словно вопрошая одиночество и сон — двух безмолвных свидетелей ее страданий.

Боль вспыхнула в ее груди пожаром, Мария побагровела, пальцы ее сжались; ей казалось, что сердце готово выскочить у нее из груди, и она открыла рот, пытаясь закричать.

Быстрый как молния, Мотриль приглушил этот крик смертельным объятием. Тщетно Мария пыталась вырваться из его рук, напрасно кусала пальцы сарацина, зажимавшие ей рот.

Мотриль, не отпуская ее рук и не давая несчастной кричать, задул свечу, и Мария, погрузившись во тьму, погрузилась и в небытие.

Несколько секунд ее ноги судорожно бились об пол, и этот шум разбудил юную мавританку.

Аисса встала и, двигаясь вперед в темноте, споткнулась о труп. Она упала в объятья Мотриля, который, заломив ей руки, полоснул ее по плечу кинжалом и швырнул на тело Марии.

Обливаясь кровью, Аисса потеряла сознание. После этого Мотриль сорвал с пальца Марии перстень с ядом.

Он высыпал яд в серебряный кубок и снова надел кольцо на палец жертвы. Потом, испачкав в крови кинжал, висевший на поясе юной мавританки, положил его рядом с Марией таким образом, чтобы ее пальцы касались оружия. Эта жуткая мистерия заняла меньше времени, чем требуется индийской змее, чтобы задушить пару резвящихся на солнце газелей, которых она подстерегает в травах саванны.

Мотрилю, чтобы окончательно завершить свое преступление, оставалось лишь отвести от себя любые подозрения.

Это было совсем просто. Он вошел в соседний внутренний дворик, как будто возвращался из ночного дозора и спросил у прислуги, спит ли король. Ему ответили, что короля видели нетерпеливо расхаживающим по своей галерее.

Мотриль велел принести себе подушки, приказал слуге прочесть ему несколько стихов Корана и, казалось, погрузился в глубокий сон.

Хафиз, который не мог спросить совета у своего господина, все понял благодаря своему чутью. Невозмутимый, как всегда, он смешался с охраной короля. Так прошло полчаса. Глубочайшая тишина воцарилась во дворе.

Вдруг душераздирающий, жуткий вопль послышался из глубины королевской галереи; это был голос короля, кричавшего: «На помощь! На помощь!»

Все кинулись на галерею; стражники бежали с обнаженными мечами, слуги — с первым попавшимся под руку оружием.

Мотриль, протирая глаза и присев на подушках, словно еще был отягощен сном, спросил:

— Что случилось?

— На помощь королю! На помощь королю! — кричали бегущие.

Мотриль поднялся и пошел за ними. Он заметил, что в ту же сторону идет Хафиз, который тоже тер глаза и притворялся, будто сильно удивлен.

Тут все увидели дона Педро, который с факелом в руке стоял на пороге покоев доньи Марии. Он громко кричал, был бледен, изредка оглядывался назад, на комнату, и начинал еще громче стенать, выкрикивать проклятия.

Мотриль прошел сквозь молчаливую, дрожавшую от страха толпу, что окружала полуобезумевшего короля.

Десятки факелов заливали галерею кровавыми отблесками.

— Смотрите! Смотрите! — кричал дон Педро. — Мертвы! Обе мертвы!

— Мертвы! — глухо повторяли в толпе.

— Мертвы? Кто мертв, мой господин? — спросил Мотриль.

— Посмотри, бесстыдный сарацин! — вскричал король, у которого от ужаса волосы стояли дыбом.

Мавр взял из рук солдата факел, неторопливо вошел в комнату и испуганно (или прикинувшись испуганным) отпрянул назад при виде двух трупов и пятен крови на полу.

— Донья Мария! — прошептал он. — Донья Аисса! — вскричал он. — О, Аллах!

— Донья Мария! Донья Аисса! Мертвы! — дрожа от ужаса, повторяла толпа. Мотриль опустился на колени и с горестным вниманием стал разглядывать обе жертвы.

— Господин, — обратился он к дону Педро, который еле держался на ногах, обхватив голову вспотевшими руками, — налицо преступление, прикажите всех удалить отсюда.

Король молчал… Мотриль взмахнул рукой, и все медленно разошлись.

— Мой господин, здесь совершено преступление, — с ласковой настойчивостью повторил мавр.

— Негодяй! — придя в себя, воскликнул дон Педро. — Ты еще здесь, предатель!

— Мой повелитель тяжко страдает, раз он грубо оскорбляет своих лучших друзей, — с невозмутимой кротостью ответил Мотриль.

— Мария… Аисса… Обе мертвы! — словно в бреду твердил дон Педро.

— Мой господин, заметьте, я ведь не жалуюсь, — сказал Мотриль.

— Тебе ли жаловаться, гнусный изменник! Да и на что ты стал бы жаловаться?

— На то, что в руке доньи Марии я вижу кинжал, которым она пролила священную кровь моих султанов, убив дочь моего досточтимого властелина, великого халифа.

— Верно, в руке доньи Марии кинжал, — пробормотал дон Педро. — Но кто же тогда убил донью Марию? Лицо ее выглядит чудовищно, в глазах застыла угроза, на губах выступила пена…

— Как я могу знать это, мой господин? Ведь я спал и пришел сюда после вас.

И сарацин, вглядевшись в мертвенно-бледное лицо Марии, молча покачал головой, с интересом рассматривая еще наполовину наполненный кубок.

— Яд! — прошептал он

Король склонился над трупом и с мрачным испугом схватил окоченевшую руку.

— Да яд! — вскричал дон Педро. — Перстень пустой!

— Перстень? — повторил Мотриль, разыгрывая изумление. — Какой перстень

— Перстень со смертельным ядом, — вскричал король. — О, смотрите же! Мария отравилась. Мария, которую я ждал, Мария, что еще могла надеяться на мою любовь…

— Нет, господин, я думаю, вы ошибаетесь, донья Мария ревновала и давно знала, что ваше сердце занято другой женщиной. Донья Мария, не забывайте об этом, ваша светлость, наверное, ужаснулась и была смертельно уязвлена в своей гордости, увидев, что к вам приехала Аисса, которую вы призвали сюда. Когда ее гнев прошел, она предпочла смерть разлуке с вами… Кстати, она умерла, отомстив, а мстить за себя для испанки — наслаждение, которое ей дороже жизни.

Эти слова, проникнутые изощренным коварством, их наивный доверительный тон на мгновенье успокоили дона Педро. Но вдруг его снова охватили горе и злоба, и он, сжав мавра за горло, вскричал:

— Ты лжешь, Мотриль! Ты играешь со мной! Ты объясняешь смерть доньи Марии тем, что я покинул ее. Неужели ты не знаешь или притворяешься, будто не знаешь, что донья Мария, моя благородная подруга, была мне дороже всего.

— Мой господин, вы мне говорили совсем другое в тот день, когда упрекали донью Марию в том, что она вам надоела.

— Не говори об этом, проклятый, над ее трупом!

— Господин, лучше я отрежу свой язык, лишу себя жизни, чем навлеку гнев моего короля, хотя я хотел утешить его боль и теперь пытаюсь делать это как верный друг.

— Мария! Аисса! — как потерянный повторял дон Педро. — Я отдам мое королевство за то, чтобы хоть на час вернуть вас к жизни!

— Аллах делает так, как ему угодно, — зловеще прогнусавил мавр. — Он отнял радость моих стариковских дней, цветок моей жизни, жемчужину невинности, что украшала мой дом.

— Нечестивец! — вскричал дон Педро, в котором эти с тайным умыслом сказанные слова пробудили себялюбие, а следовательно, и гнев, — и ты еще смеешь говорить о чистоте и невинности Аиссы, ты, кому известно о ее любви к французскому рыцарю, ты, знающий о ее позоре…

— Я? — сдавленным голосом спросил мавр. — Я знаю о позоре доньи Аиссы, обесчещенной Аиссы? И кто же это сказал? — издал он яростное мычание, которое, хотя и было притворным, не было от этого менее страшным.

— Та, кому твоя ненависть больше не причинит вреда, та, кто не лгала, та, кого отняла у меня смерть.

— У доньи Марии был свой интерес это говорить, — с презрением возразил сарацин. — Она могла это сказать из-за любви, потому что она умерла от любви, но оклеветать она могла из мести, потому что Аиссу она убила из мести.

Дон Педро замолчал, задумавшись над этим обвинением, столь убедительным и столь дерзким.

— Если бы донью Аиссу не сразил удар кинжала, — прибавил Мотриль, — люди, наверное, стали бы нам говорить, что это она хотела убить донью Марию.

Последний довод превосходил все границы наглости. Дон Педро воспользовался им, чтобы истолковать его по-своему.

— Почему бы нет… — сказал он. — Донья Мария выдала мне тайну твоей мавританки, разве та не могла отомстить доносчице?

— Не забывай, что перстень доньи Марии пуст, — возразил Мотриль. — Гак, кто же высыпал из него яд, если не она сама… Король, ты совсем слеп, ибо за смертью обеих женщин не видишь, что Мария тебя обманула.

— Каким же образом? Она должна была предоставить доказательства, привести Аиссу, чтобы та подтвердила мне слова Марии.

— И она пришла?

— Она мертва.

— Чтобы вернуться, ей необходимо было иметь доказательства, а ничего доказать она не могла.

И дон Педро снова опустил голову, теряясь в страшной неизвестности.

— Правду, кто скажет мне правду? — бормотал он.

— Я говорю тебе правду.

— Ты? — вскричал король с удвоенной ненавистью. — Ты чудовище, это ты преследовал донью Марию, это ты настаивал, чтобы я бросил ее, это ты виновник ее смерти… Ну что ж! Ты исчезнешь из моих провинций, отправишься в изгнание, вот единственная милость, которую я могу тебе оказать.

— Тише, мой господин! Свершилось чудо, — сказал Мотриль, не отвечая на яростную угрозу дона Педро. — Сердце доньи Аиссы бьется у меня под рукой, она жива, жива!

— Жива, ты уверен? — спросил дон Педро.

— Я чувствую биение сердца.

— Рана не смертельная, может быть, позвать врача…

— Никто из христиан не прикоснется к благородной дочери моего султана, — с суровой властностью возразил Мотриль. — Может быть, Аисса и не выживет, но если она будет спасена, то спасу ее только я.

— Спаси ее, Мотриль! Спаси… Чтобы она все рассказала… Мотриль пристально посмотрел на короля.

— Когда она заговорит, мой повелитель, то и расскажет все, — сказал он.

— Понимаешь, Мотриль, тогда мы все узнаем.

— Да, господин, мы узнаем, клеветник ли я и обесчещена ли Аисса.

Тогда дон Педро, который стоял на коленях перед двумя телами, посмотрел на зловещее лицо Марии, уродливо искаженное смертью; потом перевел взгляд на спокойное и нежное лицо Аиссы, которая спала обморочным сном.

«Донья Мария, действительно, была очень ревнивой, — думал он, — и я всегда помнил, что она не защитила Бланку Бурбонскую, которую я казнил из-за нее».

Он встал, желая теперь смотреть только на девушку.

— Спаси ее, Мотриль, — попросил он сарацина.

— Не беспокойтесь, господин, я хочу, чтобы она жила, и она будет жить. Дон Педро, охваченный каким-то суеверным страхом, удалился, и ему казалось, что призрак доньи Марии поднялся с пола и идет вслед за ним по галерее.

— Если девушка будет в состоянии говорить, — сказал он Мотрилю, — приведи ее ко мне или сообщи мне, я желаю ее расспросить.

Таковы были его последние слова. Он вернулся к себе без сожалений, без любви, без надежды.

Мотриль приказал закрыть все двери, послал Хафиза нарвать лечебных трав, соком которых умастил рану Аиссы, ту рану, которую он нанес кинжалом так же умело, как хирург делает надрез скальпелем.

Аисса сразу же пришла в себя, когда Мотриль дал ей подышать какими-то пахучими благовониями. Она была совсем слаба, но вместе с силами к ней вернулась память; первым признаком жизни у нее был вырвавшийся крик ужаса. Она увидела бездыханное тело Марии Падильи, распростертое у ее ног; в глазах покойной еще можно было уловить угрозу и отчаяние.