II. Пленные

Двумя днями раньше, в четверти льё от Газы (это название означает в переводе с арабского «сокровище», а в переводе с древнееврейского «сильная») — города, ворота которого были унесены Самсоном, погибшим вместе с тремя тысячами филистимлян под обломками разрушенного им храма, французские войска встретились с пашой из Дамаска Абдаллахом.

Он возглавлял кавалерию. Это касалось Мюрата.

Мюрат взял сотню солдат из нескольких тысяч воинов, которыми он командовал, и с хлыстом в руке (он редко соблаговолял обнажать свою саблю перед этой мусульманской конницей, арабской и магрибской) стремительно бросился в атаку.

Абдаллах повернул назад, в сопровождении своего войска проехал через город и обосновался за его пределами.

На следующий день после этой стычки французская армия вступила в Рамаллах.

Из Рамаллаха она двинулась в Яффу; к большой радости солдат, тучи во второй раз собрались над их головой и пролились на землю дождем.

Солдаты отправили к Бонапарту своих представителей: от имени всей армии они попросили у него разрешения искупаться.

Бонапарт согласился и приказал сделать привал. Тогда каждый солдат снял с себя одежду и с наслаждением подставил свое обожженное солнцем тело под струи грозового дождя.

Освежившись, повеселевшие воины продолжали свой путь, дружно распевая «Марсельезу».

Мамлюки и кавалерия Абдаллаха уже не решались поджидать нас, как это было у стен Газы; они вернулись в город, твердо веря, что «всякий мусульманин под защитой крепостных стен становится неуязвимым».

Что за причудливую смесь являл собой весь этот одурманенный фанатизмом сброд, составлявший гарнизон Яффы, собиравшийся противостоять лучшим в мире солдатам!

В этом войске были собраны представители всех восточных народов, от оконечностей Африки до крайней западной точки Азии. Здесь были магрибцы в черно-белых накидках; албанцы с длинными ружьями в серебряной оправе, инкрустированными кораллами; курды с длинными копьями, украшенными пучками страусовых перьев; алеппинцы, все как один со следами знаменитых алеппских прыщей на щеках. Здесь были также уроженцы Дамаска с такими острыми клинками кривых сабель, что они разрубали шелковый платок на лету. Наконец, здесь были анатолийцы, караманийцы и негры. Третьего марта французы подошли к стенам Яффы; четвертого город был окружен; в тот же день Мюрат приказал произвести разведку вокруг крепостных стен, чтобы выяснить, с какой стороны ждать атаки.

Седьмого все было готово к штурму.

Прежде чем начать обстрел, Бонапарт решил испробовать мирный путь: он понимал, чего будет стоить борьба с подобным народом, даже если она окончится нашей победой.

Бонапарт продиктовал следующее предупреждение:

«Бог милостив и великодушен.

Главнокомандующий Бонапарт, которого арабы прозвали «огненным султаном», уполномочил меня известить вас о том, что паша Джеззар захватил форт Эль-Ариш, таким образом начав военные действия в Египте; что Бог, всегда восстанавливающий справедливость, даровал победу французской армии, которая отвоевала форт Эль-Ариш; что генерал Бонапарт вступил в Палестину и собирается изгнать из нее войска паши Джеззара, которые не должны были туда входить; что город Яффа окружен со всех сторон; что батареи, ведущие настильную стрельбу снарядами и ядрами, в течение двух часов сокрушат стену и разрушат оборонительные сооружения; что сердце главнокомандующего небезразлично к страданиям, которые изведает город, взятый штурмом, — и посему он предлагает обеспечить неприкосновенность его гарнизона и защиту жителей; в соответствии с этим он откладывает начало обстрела до семи часов утра».

Предупреждение было адресовано правителю Яффы Абу-Сахибу.

Ролан протянул руку, чтобы взять его.

— Что вы делаете? — спросил Бонапарт.

— Разве вам не нужен посыльный? — рассмеялся в ответ молодой человек. — Лучше, если этим человеком буду я, а не кто-нибудь другой.

— Нет, — возразил Бонапарт, — напротив, лучше, если это будет кто-нибудь другой, а не вы, и мусульманин, а не христианин.

— Отчего же, генерал?

— Да оттого, что мусульманину, возможно, Абу-Сахиб прикажет отрубить голову, а уж христианину он наверняка прикажет ее отрубить.

— Тем более, — сказал Ролан, пожимая плечами.

— Довольно! — воскликнул Бонапарт, — я не желаю больше слушать.

Ролан отошел в сторону, словно обиженный ребенок. Тогда Бонапарт обратился к переводчику:

— Спроси, — сказал он, — нет ли какого-нибудь турка, араба или другого мусульманина, который изъявит желание доставить эту депешу.

Переводчик громким голосом повторил просьбу главнокомандующего.

Один из мамлюков, что воевали на верблюдах, вышел вперед.

— Я, — произнес он.

Переводчик вопросительно посмотрел на Бонапарта.

— Скажи ему, чем он рискует, — приказал главнокомандующий.

— Огненный султан хочет, чтобы ты знал, что, взявшись передать это послание, ты рискуешь жизнью.

— Что суждено, то суждено! — отвечал мусульманин. И он протянул руку за письмом.

Ему дали белый флаг и трубача.

Оба солдата подъехали верхом к городу, и ворота открылись, пропуская их.

Десять минут спустя на крепостном валу, напротив которого разбил лагерь главнокомандующий, послышался сильный шум.

Затем показался трубач: его грубо тащили двое албанцев; ему приказали трубить, чтобы привлечь внимание французской армии.

Трубач заиграл зорю.

В тот же миг, когда все взоры устремились к этой точке, вышел вперед человек, державший в правой руке отрубленную голову в чалме; он поднял руку над крепостным валом, чалма развязалась, и голова упала к подножию стены.

То была голова мусульманина, доставившего предупреждение.

Десять минут спустя трубач вышел через те же ворота, но уже один.

На следующий день, в семь часов утра, как и сказал Бонапарт, шесть двенадцатифунтовых орудий принялись

Яростно обстреливать башню; в четыре часа брешь была Проделана, и Бонапарт приказал начать штурм.

Он огляделся вокруг в поисках Ролана, собираясь поручить ему командование одним из полков, который должен был осуществить прорыв.

Ролана нигде не было.

Карабинеры двадцать второй легкой полубригады, егеря той же полубригады при поддержке артиллерийской прислуги и саперов устремляются на штурм во главе с генералом Рамбо, генерал-адъютантом Нефервоолем и офицером Вернуа.

Все карабкаются к пролому, хотя в лицо им летят пули, акартечь нескольких орудий, которые не удалось уничтожить, поражает их с флангов. На обломках рухнувшей башни начинается страшный бой.

Борьба продолжалась в течение четверти часа, но осаждавшим не удавалось проникнуть в брешь, а осажденные не могли заставить их отступить.

Казалось, все силы сражавшихся были сосредоточены в этом месте, и так оно было на самом деле; внезапно на опустевшем валу показался Ролан с турецким знаменем в руке, в сопровождении пятидесяти солдат; он размахивал знаменем и кричал:

— Город взят!

Вот что произошло. Утром, около шести часов утра — известно, что на Востоке в это время наступает рассвет, — Когда Ролан спустился к морю, чтобы искупаться, он обнаружил пролом в углу между крепостной стеной и одной из башен; убедившись, что через эту брешь можно проникнуть в город, он искупался и вернулся в лагерь в тот момент, когда начался обстрел.

Завидев Ролана, который, как все знали, был одним из Любимцев Бонапарта и в то же время одним из самых храбрых или, скорее, бесшабашных воинов армии, солдаты закричали: «Капитан Ролан! Капитан Ролан!»

Ролан понимал, что это означало.

Это означало: «Не собираетесь ли вы совершить нечто невозможное? Мы — к вашим услугам!»

— Мне нужны пятьдесят добровольцев! — сказал Ролан. Вышли сто человек.

— Пятьдесят, — повторил он.

Он выбрал пятьдесят человек через одного, чтобы никого не обидеть, и взял также двух барабанщиков и двух трубачей.

И вот Ролан первым проник в город через пролом.

Пятьдесят солдат последовали за ним.

Они встретили отряд со знаменем, состоявший из ста человек, и атаковали его сверху, исколов солдат штыками.

Ролан завладел знаменем, которым он размахивал со стены.

Армия приветствовала его дружными возгласами. И тут Ролан решил, что пора пустить в ход барабанщиков и трубачей.

Весь гарнизон неприятеля собрался у бреши, ожидая атаки только в этом месте; но внезапно мусульмане услышали, как сбоку от них забили барабаны, а позади заиграли трубы французов.

В то же время послышались два залпа — и шквал пуль обрушился на осажденных. Обернувшись, они увидели повсюду лишь блестевшие на солнце ружья и трехцветные султаны, развевавшиеся на ветру; дым, принесенный морским ветром, скрывал горстку французов от взоров неприятеля; среди мусульман, решивших, что их предали, началась страшная паника, и они оставили свою позицию. Однако Ролан послал десять солдат открыть одни из ворот, и через них в город ворвалась дивизия генерала Ланна; осажденные, полагавшие, что путь к отступлению свободен, наткнулись на французские штыки, и тут они инстинктивно, как подобает диким народам, которые не щадят врага и поэтому не надеются на пощаду, с пущей яростью вновь взялись за оружие; бой вспыхнул снова, постепенно превращаясь в бойню.

Бонапарт не подозревал, что творится в городе; видя дым, поднимавшийся над его стенами, слыша беспрестанный грохот выстрелов и не понимая, почему никто не возвращается и даже не приносят раненых, он послал Эжена де Богарне и Круазье узнать, как обстоят дела, приказав им немедленно вернуться и доложить ему обо всем.

Оба адъютанта носили на рукаве повязку, указывающую на их звание; они уже давно ждали приказа, который позволил бы им принять участие в битве; молодые люди помчались в город и оказались в самой гуще резни.

Посланцев генерала узнали; неприятельские солдаты поняли, что те явились с поручением, и на миг перестали стрелять.

Несколько албанцев говорили по-французски; один из них закричал:

— Если нам сохранят жизнь, мы сдаемся; если нет — мы погибнем все до последнего.

Адъютанты были не в силах проникнуть в сокровенные мысли Бонапарта; оба были молоды, и в их сердцах взяло верх сострадание: они обещали сохранить жизнь этим несчастным, хотя не были на это уполномочены. Огонь прекратился, и они увели пленных в лагерь.

Их количество достигало четырех тысяч человек.

Что касается французских солдат, они знали о своих правах. Город был взят штурмом, и за резней последовал грабеж.