2015-06-14
248
— Он бастард, он пропитан французскими идеями и будет способствовать лишь укреплению их в тебе.
— Он беден, государь, и это позор для меня и моих родных.
— Для его родных — возможно, что же касается тебя, то у испанской королевы нет иных родственников, кроме тех, кто имеет отношение ко мне.
— О ваше величество! Неужели, чтобы быть королевой Испании, надо попирать законы природы?
— Я не мешаю тебе писать во Францию, получать оттуда письма; твоя мачеха, надеюсь, не дает тебе передышки. Эта принцесса Пфальцская, эта Мадам, — не невестка великого короля, а писарь!
Всякий раз, когда появлялся повод поиздеваться над французами или тем, что имело отношение к Франции, король его не упускал. Королева позволила ему высказаться, но еще раз попробовала настоять на встрече с графом де Шарни; ей было отказано, и Мария Луиза заплакала от гнева и обиды.
— Не будет ли мне позволено хотя бы оказать ему помощь? Не станешь же ты вести себя как дикарь, запретив мне и это?
Но упрашивать короля пришлось довольно долго; наконец Мария Луиза добилась того, о чем просила, и на следующее же утро прежде всего решила отправить к графу Наду, снабдив его значительной суммой и письмом. Взволнованным голосом она поручила карлику передать бедному изгнаннику тысячу слов сожалений: королева не может встретиться с ним, она не свободна, это всем известно, и Шарни должен ее понять.
Когда карлик уже собирался уходить, чтобы выполнить поручение Марии Луизы, в комнату с одной стороны вошла герцогиня де Терранова, а с другой — главный мажордом: должности обоих давали им это исключительное право. Главная камеристка быстро подошла к маленькому человечку и спросила его, что он несет и откуда это золото.
— Я выполняю приказ ее величества, — ответил карлик.
— Это правда?
— Да, правда.
— А нельзя ли узнать, к кому вы посылаете этого милого гонца?
— С разрешения короля я посылаю его к графу де Шарни, моему кузену.
— К графу де Шарни! Еретику, посещающему мессу только по воскресеньям, не чаще, к человеку, который всю свою жизнь только и делает, что подвергает нападкам Святую инквизицию! Простите меня, сударыня, но ваше величество не пошлет деньги этому господину и ничего не сделает для него, а что касается предоставления ему аудиенции, то я скорее допустила бы сюда самого ничтожного монаха-прислужника из самого ничтожного нищенствующего ордена.
— Что это значит, герцогиня? Разве я не хозяйка тому, что мне принадлежит? Разве не могу распоряжаться этим по своему усмотрению?
— Нет, сударыня. Обязанность следить за тем, что происходит в ваших покоях, возложена на меня, я отвечаю за все, что здесь находится и что делается. Мне пришлось бы отчитываться за эту сумму перед вашим повелителем королем, и я не хочу, чтобы меня обвинили в столь дурном применении этих денег. Нада, сейчас же отдай мне кошелек!
— Прикажете отдать его? — спросил карлик у королевы.
— Нет, — ответила она. — Иди и исполняй мое поручение.
— А я запрещаю тебе это, — с остервенением воскликнула дуэнья, — и, если ослушаешься, прикажу высечь тебя и бросить в тюрьму!
— Ах, госпожа, защитите меня, — заплакав, взмолился карлик, — она ведь сделает то, что говорит.
— Отдай деньги мне, бедный малыш, и не бойся, я буду защищать тебя, мой верный слуга, что бы ни случилось. Придется найти другого гонца, которому не страшна эта мегера.
Королева почти всегда говорила с Надой по-французски — герцогиня не знала нашего языка; что же касается г-на де Асторга, то он прекрасно говорил на нем, но в присутствии врагов и виду не подавал, что все понимает. Однако в этих обстоятельствах герцог пренебрег осторожностью и, низко склонившись перед своей повелительницей, спросил ее, что она хотела послать графу де Шарни.
Удивленная королева посмотрела на него и в смущении довольно невнятно произнесла:
— В этом кошельке было пятьдесят тысяч экю.
— Прекрасно, сударыня, пусть ваше величество больше не беспокоится: гонец найден и ваши распоряжения будут выполнены сегодня же вечером.
Герцогиня смотрела то на королеву, то на главного мажордома, гнев душил ее — она ничего не понимала и лишь увидела, что герцог де Асторга вышел; удивленная королева положила кошелек в свой карман, а Нада спрятался, задыхаясь от смеха.
Камеристка прежде всего ударила карлика ногой, отчего он тотчас поменял тон, а затем надменным тоном заявила королеве:
— Я еще узнаю, одобряет ли его величество то, что главный мажордом королевы беседует с ней на языке, пользоваться которым запрещено при дворе, а также спрошу, должна ли я служить предметом для насмешек ничтожному ублюдку, который с соизволения хозяйки проявляет неуважение ко мне.
Сказав это, она повернулась и вышла, не засвидетельствовав королеве ни малейшего знака почтения.
— Ну, почему я так несчастна, Нада? Бывает ли положение хуже моего?
— Госпожа, герцог отправит бедному графу пятьдесят тысяч экю из своих средств, и желание вашего величества будет исполнено.
— Неужели ты думаешь, дитя мое, что я не верну их ему? Отправляйся сейчас же и вручи герцогу этот кошелек от моего имени.
— Он не возьмет его, сударыня, иначе старая колдунья догадается, что вы передали эти деньги, несмотря на ее запрет, и Бог знает, какая тогда начнется травля!
— Отнеси его, я так хочу.
— Я выполнил бы приказ вашего величества, даже если вы повелели бы мне умереть; поэтому я пойду во дворец герцога де Асторга, хотя и опасаюсь последствий…
Карлик выполнил поручение и передал кошелек герцогу. Тот принял его, точнее, он взял сам кошелек из василькового атласа с вышитыми вензелями королевы, сказав, что будет хранить его как самую драгоценную реликвию. А деньги герцог вернул Наде, велев передать ее величеству, что он станет несчастнейшим из смертных, если она заставит его взять их.
— Я буду благословлять королеву каждый день за то, что она позволила мне услужить ей такой безделицей, для меня это мгновение останется самым прекрасным в жизни. К тому же герцогиня де Терранова, несомненно, поинтересуется золотом и надо будет показать ей его, иначе король все узнает. И мы — королева, я и ты — станем жертвами главной камеристки; выбор — за ее величеством.
Королева с большим трудом позволила себя убедить, хотя что значили пятьдесят тысяч экю для герцога де Асторга? В Испании имеется пять или шесть сеньоров, что побогаче иных королей.
Все последующие дни за королевой слишком пристально следили, так что она и подумать не могла о супруге коннетабля, а бедняжка изнывала от нетерпения и надеялась в этой жизни только на нее. Король был довольно сильно задет этим случаем с графом де Шарни, а королева рикошетом была задета еще больше. Госпожа де Терранова стала вести себя как надзирательница и не позволяла ей разговаривать с кем бы то ни было в свое отсутствие; Нада был удален из покоев королевы в первую очередь.
Случай помог королеве больше, чем она ожидала.
Как уже объявил король, они, к величайшей радости несчастной королевы, вместе стали объезжать монастыри. Там она садилась рядом с королем, в таком же кресле, монахини располагались у их ног, и множество дам подходили к ним, чтобы поцеловать руку коронованным особам. Говорили на разные темы, которые вовсе не интересовали принцессу, подносили ей медальоны с изображением агнца Божьего, дарили рисунки или вышивки; затем она просила принести ей угощение, которое у монахинь неизменно состояло из жареного каплуна. Мария Луиза ела одна. Король ни к чему в монастырях не притрагивался; самое большее, что он позволял себе, — это немного сладостей; и глядя, как королева утоляет голод, он выражал недовольство по поводу того, что она слишком много ест.
— Увы! Что же, по-твоему, мне делать? — отвечала Мария Луиза, вздыхая в очередной раз.
Она все время вздыхала, да и можно ли было ей сделать что-то другое, чтобы утешиться?
Однажды утром все было готово для их отъезда в монастырь Благовещения; Нада нашел способ шепнуть королеве, что она найдет там г-жу Манчини, заключенную туда по приказу ее супруга. По этой причине королева очень стремилась попасть туда. В это время появляется гонец: речь идет о каком-то срочном деле, собирается совет, король не может ехать. Королева велит узнать, не может ли она ехать в монастырь Благовещения с придворными дамами (естественно, злобная главная камеристка присутствовала при этом).
Возникло немало споров, понадобилось несколько раз отправлять к королю посыльных; наконец, разрешение было получено, королева чуть ли не прыгала от радости.
— Вы, по-видимому, сгораете от желания уехать, сударыня? — надменным тоном заметила старая матрона.
— Я хочу покинуть эту темную комнату, чтобы попасть втемную приемную монастыря; это называется переменой мест — и только; успокойтесь, сударыня, никакой радости во всем этом нет.
Приезд королевы в этот монастырь был, разумеется, событием — ее здесь еще не видели. Ее приняли как положено, провели в приемную: там ее уже ждали кресло и каплун, монахини и дамы — одним словом, все, как и в других монастырях. Королева окинула рассеянным взглядом гостиную, но не обнаружила ту, которую она искала. Окружавшие ее дамы выглядели слишком обыкновенными, чтобы она могла ошибиться.
Вдруг появляется какая-то женщина; ей лет сорок, но на вид не дашь и тридцати; великолепные волосы, фигура и осанка, достойные императрицы; цвет кожи и глаза — итальянки; одета по испанской моде, но только совсем иначе, чем другие: все лишнее убрано, все недостающее добавлено. Королева тут же узнала Марию Манчини, и ее сердце забилось. Мария Манчини, первая любовница Людовика XIV! Мария Манчини, подруга ее матери, подруга Месье! Мария Манчини в Мадриде! Королеве казалось, что она чуть ли не вернулась во Францию!
Она была так взволнована, что не нашла в себе силы заговорить, и в первые минуты только смотрела на Манчини, забыв даже ответить на чрезвычайно почтительный реверанс, в котором та склонилась перед ней. Взгляды г-жи де Терранова пронзили королеву.
— Перед вами госпожа Колонна, супруга коннетабля, — сказала аббатиса, — вашему величеству, без сомнения, приятно видеть ее.
— О да! — ответила Мария Орлеанская. — Да, она была подругой моей матери.
Супруга коннетабля опустилась на колени и, плача, поцеловала руку королевы.
— Ваше величество, ваше величество, — повторяла она по-французски, — как я счастлива видеть вас! Как вы прекрасны и как похожи на госпожу Генриетту, которую я так любила!
На расстоянии и по прошествии времени многое видится иначе. Когда г-жа Генриетта и Мария Манчини были молоды, обе они, внешне сохраняя добрые отношения, не выносили друг друга. Они завидовали одна другой, соперничали в красоте, уме, изяществе, но прежде всего ревновали одна другую к королю, добиваясь его благосклонности, ибо в разные времена он делил ее между ними. Теперь все это уже стерлось из памяти, остались лишь воспоминания о проведенных вместе приятных минутах, а более всего воспоминания об ужасной смерти г-жи Генриетты в двадцать семь лет, ставшей жертвой преступления!
Несчастье сделало супругу коннетабля бесконечно более отзывчивой; оно смягчило ее сердце, достучаться до которого обычно было труднее, чем до ее рассудка; Мария Манчини оказалась довольно сумасбродной и в делах и в речах, о чем свидетельствует вся ее жизнь.
В тот день она была действительно взволнована, в ее словах прозвучали глубокие чувства и радость, которую она выражала с той же искренностью, что и свои сожаления.
— Госпожа Колонна, — сказала королева, — садитесь.
— Ваше величество, — вмешалась главная камеристка, — я прошу прощения, но супруга коннетабля не может занять почетное место рядом с вашей особой, она на него не имеет права.
— Я не во дворце, сударыня, не в Экскориале, не в Ильдефонсо, я в гостях у аббатисы монастыря Благовещения, а не при дворе.
— Везде, где находится ваше величество, вы у себя дома, и, следовательно, везде происходит королевский прием.
— Что ж, госпожа Колонна, присядьте там, где сможете, но, по крайней мере, поближе ко мне.
XV
Теперь уместно рассказать о странной жизни племянницы кардинала Мазарини: история эта не может остаться незамеченной, если уж она попала на кончик пера. Я встречалась с Марией Манчини, но значительно больше слышала о ней, держала в руках ее мемуары — те, что она написала сама, и те, что были написаны от ее имени; все это было настолько любопытно, что не могло стереться из моей памяти.
Я не стану отвлекаться, повторяя то, что известно всем и повсюду, не стану рассказывать о страстной привязанности к ней короля и о том, что произошло во Франции из-за этой красавицы, хотя она ею вовсе и не была. Это была плоскогрудая, смуглокожая, худосочная девушка, увлечься ею мог только подросток и никто другой, ибо она была лишена всех тех прелестей, которые привлекают мужчину. Позднее все это к ней пришло: такое бываете некоторыми женщинами.
Итак, она не смогла выйти замуж за короля, который любил ее и которому она, когда их разлучили, сказала знаменитую фразу:
«Государь, вы король, вы меня любите, и я уезжаю!»
Но в Людовике XIV Мария Манчини страстно любила не просто человека, а короля, корону; она хотела восторжествовать над своим дядей и доказать ему, что никоим образом не нуждается в его помощи и сама добьется успеха в жизни. По-настоящему глубокое чувство она испытывала к герцогу Карлу Лотарингскому; король узнал об этом и никогда ей этого не простил.
С того времени Мария Манчини стала ему безразлична, и он не захотел удерживать ее при себе. Когда встал вопрос о ее брачном союзе с римским князем, занимающим должность коннетабля, которая передавалась в этой семье от отца к сыну уже несколько поколений, король, вместо того чтобы воспротивиться этому браку, всячески содействовал ему, пустив в ход всю свою власть. Напрасно Мария Манчини бросалась к его ногам, умоляя оставить ее во Франции, — король ответил ей, что завещание покойного должно быть исполнено и он не сделает ничего, чтобы ее удержать, поскольку кардинал решил иначе.
— О государь! — воскликнула Мария Манчини. — Вы меня больше не любите, вы меня никогда не любили!
— Сударыня! — ответил он. — У меня есть свое мнение на этот счет, и оно касается также вашей любви, в которой вы так хотите убедить меня. Прекратим этот разговор! Поезжайте в Италию и будьте счастливы!
Мария Манчини заплакала, но ей пришлось повиноваться.
С гордым видом она покинула короля и двор, желая показать тому, кто забыл ее и так недооценил, полнейшее свое спокойствие. Расплакалась Мария уже в дороге, и глаза ее не высыхали до самого Милана.
Там она встретилась с коннетаблем и всей его семьей, там и состоялась свадьба — блестящая и пышная церемония. Коннетабль был молод, хорош собой, однако Мария не полюбила его, она не могла простить ему, что король так холодно обошелся с ней, и винила супруга в том, что ее не оставили во Франции; только представьте себе, какая несправедливость — именно ему пришлось заплатить за непостоянство соперника!
Коннетабль обожал жену и уготовил ей очень приятную жизнь, нисколько не беспокоясь о том, что обычно тревожит итальянских мужей. Новобрачные жили в Риме на широкую ногу. Коннетабль вовсе не верил в невинность любовных отношений Марии и короля, но, когда он убедился в целомудрии их, то стал относиться к жене с полнейшим доверием, ни за что на свете не желая лишать ее той свободы, которой она так достойно пользовалась, и Мария Манчини теперь считалась первой дамой в Риме.
Уверяю вас, что позднее эта женщина распоряжалась своей свободой совсем иначе! Природа создала ее сумасбродкой, и изменить это было нельзя, особенно при тех возможностях, которые ей подбрасывала судьба. Она так и не привыкла к своему добрейшему супругу, но все же родила ему несколько детей. Сначала Мария подчинила себе мужа, превратила его в раба, затем сделала посмешищем для всей Европы, — его, человека, по-видимому совсем не созданного для такой участи. То, что может сделать женщина в этом смысле, не имеет границ.
Состояние князя Колонна было огромным, ему принадлежали земли и города по всей Италии. Мария возила мужа за собой с одного места на другое; в особенности она любила охоту: это занятие напоминало ей прекрасные дни в Фонтенбло и Компьене. Супруги Колонна охотились по две недели, не выходя за пределы своих владений, и во время одной из таких кампаний убили около шестидесяти кабанов.
Это занятие должно было отвлечь Марию от грустных мыслей, но княжеская роскошь не утешала ее, не избавляла от тоски по французе кому двору, прелестному, остроумному, просвещенному обществу, которое невозможно обрести в ином месте, — она умирала от скуки. После неудачных родов ее здоровье ухудшилось, и княгиня воспользовалась этим, чтобы изменить характер отношений с супругом: под предлогом болей она отказалась от интимной близости с ним. Вначале это вызвало раздражение, упреки, жестокое обращение, измены. Коннетабль искал вне дома то, чего не находил в нем, и, как бывает в подобных случаях почти всегда, стал ревнивым, хотя до той поры не страдал этим недугом.
Он прогнал пажей своей жены, утверждал, что она слишком благоволит к герцогу Неверскому, своему брату, приезжавшему к ним с визитом каждый год. Однажды на Корсо герцог в маске вскочил на подножку их кареты и едва успел открыть лицо, иначе кинжал князя вонзился бы ему в грудь.
Супруги отправились вместе в Венецию, чтобы провести там зиму, и здесь настала очередь князя сеять разлад в семье. Он завел одновременно двух любовниц: некую венецианскую маркизу и принцессу Киджи.
Говорят, что первую он очень любил; она была красива, но глупа. Супруга коннетабля ревновала к ней мужа, но в глубине души не очень опасалась этой женщины, понимая, что рано или поздно одержит над ней верх.
Что же касается Киджи, то с ней все обстояло иначе: не преувеличивая, можно возложить на ее совесть все, что впоследствии совершила Мария Манчини. Между этими двумя женщинами началась война, и Киджи окончательно рассорила Марию с коннетаблем, прибегнув к недостойным средствам.
Они вернулись в Рим; соперница последовала за супругами и туда.
Она поклялась уничтожить княгиню, ибо испытывала такую ненависть женщины-итальянки, которая ни с чем не считается и для которой нет ничего святого. Супруга коннетабля имела несчастье однажды задеть гордость принцессы Киджи замечанием, касающимся ее манеры одеваться, в частности желтого платья с красной отделкой, которое издали привлекало к ней внимание.
— Посмотрите, как вырядилась сегодня вечером госпожа Киджи, — сказала княгиня красивому маркизу-генуэзцу, которому Киджи хотела понравиться, — она похожа на швейцарца из папской капеллы, даже усы у нее на месте.
Остроту подхватили, и она попала по адресу. Принцесса была высокой, крепкой, с растительностью на лице, одной из тех могучих красавиц, каких некоторые мужчины невероятно ценят, а другие гнушаются. Характер у Киджи был страстный и злобный; она возненавидела жену коннетабля, стремясь уничтожить ее, и преуспела в этом.
Она начала с того, что стала по-всякому чернить ее, приписывала ей похождения, которых на самом деле не было, и даже слова и критические замечания, о которых та и не помышляла, — в итоге у княгини появилась целая толпа врагов. Но это было не все: Киджи задумала покорить коннетабля и без труда добилась своего. Он открыто стал ее поклонником.
Мария Манчини не выдержала этого и высказала свою обиду самому виновнику ее унижения:
— Уж если вам понадобилась новая любовница, сударь, не могли бы вы выбрать другую, прилично ли, что вы связались с моей ненавистницей?
— Именно поэтому я так и поступил, — ответил коннетабль, — я не люблю эту женщину, но уделяю ей внимание только для того, чтобы заставить ее замолчать.
То был странный выбор средства заставить ее замолчать, как мы убедимся в дальнейшем.
За разговорами и клеветой последовали действия. Киджи посылала своей сопернице любовные записочки чрезвычайно порочащего свойства и устраивала так, что они попадали в руки коннетабля. Тот в ярости врывался к супруге с этими вещественными доказательствами ее измены; Мария с большим трудом оправдывалась, но это было новым оскорблением, какое она не могла простить.
В одну из летних ночей Киджи увезла любовника на свою виллу, где они в компании друзей наслаждались изысканным ужином и развлекались, слушая виртуознейших исполнителей — музыкантов и певцов; в обратный путь они отправились незадолго до рассвета, в такую погоду, какая бывает только в Италии и о какой не имеют представления во Франции.
— Давайте проводим коннетабля, — предложила принцесса с воодушевлением, и вся компания подхватила идею.
— О нет, сударыня, я этого не допущу, напротив, именно я…
— Ни в коем случае, нет; мы обязаны вернуть вас к семейному очагу, к прекрасной и царственной Марии, страдающей из-за вашего отсутствия.
Ее слова были встречены взрывом всеобщего смеха. Коннетабль прикусил губы.
— Гм! — буркнул он.
Кареты остановились перед дворцом Колонна, и, взглянув на окно супруги коннетабля, все увидели шелковую лестницу, привязанную к балкону. Киджи указала на нее любовнику:
— Разве я не говорила вам, с каким нетерпением вас ожидают?
Коннетабль выскочил из кареты, потребовал отпереть двери, разбудив не слишком расторопных швейцаров, бросился во дворец и поднялся к жене, ворвавшись в ее комнату как ураган. Она спокойно спала, однако окно было открыто, и ревнивец услышал, как Киджи со смехом сказала:
— Он так замешкался, что любовник успел убежать, а хитрая Мария заснула; черные лестницы существуют не только для горничных.
Эти слова определили поведение коннетабля: он повсюду искал любовника, но не мог найти, потому что его не существовало. Затем ревнивый муж устроил ужасную сцену, после чего искреннее примирение стало уже невозможным. Бывают такие оскорбления, которые женщина с таким характером, как у Марии, никогда не прощает.
Коннетабль не захотел признать, что соперница могла опуститься до такой низости, чтобы разыграть комедию с лестницей и погубить невинную женщину, мстя за незначительную обиду. Он так и не избавился от этого заблуждения, был суров, несправедлив, почти жесток, и сам себе уготовил все дальнейшие несчастья.
Тем временем в Рим прибыл шевалье де Лоррен, изгнанный из Франции стараниями г-жи Генриетты (матери нашей испанской королевы): она не желала терпеть его рядом с Месье, в доме которого он заправлял и которого превратил в свою жертву.
Для Марии Манчини шевалье де Лоррен стал другом; он был своего рода отблеском прошлого, тем человеком, с которым она могла говорить о своей юности и славе, к тому же шевалье был весьма красив и дьявольски остроумен, а с присущим ему талантом подчинять себе окружающих и плести интриги мог перевернуть вверх дном целое королевство.
Шевалье обосновался, если можно так выразиться, во дворце Колонна и почти не покидал его, принимая участие во всех развлечениях супруги коннетабля, которая, устав плакать в одиночестве у себя в покоях и поддавшись уговорам своей сестры Гортензии и герцога Неверского, стала предаваться всевозможным удовольствиям. Гортензия Манчини вышла замуж за г-на де Ла Мейере; кардинал сделал его своим наследником и создал для него герцогство Мазаринское. Ла Мейере был сумасброд и глупец. Красавица Гортензия, более взбалмошная, чем Мария, не могла жить с подобным человеком, бросила его и начала искать приключения. Всем известно, как она с этим справилась.
Она была не из тех женщин, что могли бы сдержать Марию, напротив, она изо всех сил побуждала ее к такому поведению, а Марии только того и надо было. Начались пиры, увеселительные прогулки, всякие развлечения, во время которых шевалье де Лоррен был преданным кавалером Марии. Веселая компания не расставалась никогда: она отплатила коннетаблю и Киджи за их шуточки и развлечения той же монетой — в Риме говорили только о них.
Весельчаки купались в Тибре: дамы изображали наяд, облачившись в длинные газовые платья, задрапированные на античный лад; мужчины выступали в роли тритонов. У реки построили галерею из камыша, листьев, тростника и береговых цветов — она привлекала внимание и вызывала всеобщее восхищение. Супруга коннетабля однажды чуть не утонула — ее спас брат.
Понятно, каким мог быть столь «удачно» сложившийся супружеский союз.
Жестокие сцены сменяли праздники, супруги торопились расстаться, устав от ссор и совместной жизни.
В Риме ничто не остается в секрете, и прежде всего это касается семей вельмож. Паскуино ухватился за этот разлад и забавлял им весь город; эпиграммы каждое утро сыпались дождем, что приводило в полное отчаяние коннетабля. Дошло до того, что появились слухи, будто шевалье де Лоррен заказал портрет Марии Манчини в одеянии наяды.
Герцог Неверский еще больше разжигал страхи сестры, повторяя ей, что ревнивый муж рассердится по-настоящему и заключит ее в одну из своих крепостей, откуда невозможно будет выбраться.
— Но что я могу с этим поделать? — отвечала она.
— Сестра моя, — подхватывала Гортензия, — я показала вам пример, последуйте ему, давайте уедем!
— Куда же мы отправимся? Во Францию? Король не потерпит нас там и вернет к нашим мужьям; я слишком хорошо поняла, что он не желает никаких треволнений из-за меня. В Италию? Господин коннетабль найдет меня в любом укрытии, ведь здесь нет ни одной провинции, где бы ему отказали в помощи. Да и в других странах, за исключением Англии, мы не сможем жить: люди там печальны и серьезны и очень скоро превратили бы нас в такие же унылые существа, какие они сами. Лучше остаться.
— А тюрьма?
— Я смирюсь со своей участью, и меня оправдают.
— Это невозможно! Дорогая сестра, если вы сами махнете на себя рукой, кто поддержит вас? Прислушайтесь к совету Гортензии, она права.
Все эти увещевания и навязчивые страхи заставили Марию принять решение. Однажды вечером она бежала из Рима вместе с герцогиней Мазарини; обе женщины переоделись в мужское платье и передвигались в каком-то рыдване, с которым без конца что-то случалось; они были убеждены, что их будут искать везде, только не в таком экипаже; так и произошло. Они видели офицеров папской полиции, агентов коннетабля, рыскающих по дороге во всех направлениях, — те останавливали кареты, расспрашивали женщин, грубо обходились с благородными дамами, но не удосуживались бросить взгляд в сторону скромной повозки, где беглянки сидели рядом с маленькими девочками и монахами, собирающими пожертвования. Невозможно было бы узнать блестящих красавиц в этих скромных, застенчивых и простодушных с виду школярах, прохаживающихся вдоль дороги, не отрывая носа от своих книг, и разговаривающих только об ученых степенях, которые они получат в Падуе, после того как повидаются с родными в Чивита-Веккье.
Таким образом сестрам удалось скрыться, и они очень веселились по этому поводу, ведь скрыться для них было самым главным. Выйдя из повозки, они отправились прямо в гавань и стали подыскивать такую же невзрачную, как их прежний экипаж, фелуку. Они были храбры, и единственное, что на свете внушало им страх, — это отправка назад к мужьям. Фелуку они нашли без труда и сели в нее вместе с несколькими матросами; по-прежнему не расставаясь со своим нарядом, беглянки устремились навстречу волнам и бурям.
Коннетабль послал за ними вдогонку свои галеры. Они догнали фелуку и распознали флаг. Одна из галер подошла к ней вплотную. Капитан галеры показал приказ его святейшества, предоставляющий команде этой галеры право осматривать все суда. Матросы и не подумали сопротивляться, а сестры Манчини (их лица потемнели на солнце, руки же огрубели от работы на фелуке, поскольку обе жен-шины непременно хотели принимать участие в управлении судном, чтобы понадежнее замаскироваться) сами отвели офицеров в глубину трюма. Посланцы коннетабля расстались с сестрами в полном восторге от их учтивости и оставили им свидетельство об осмотре судна, избавлявшее фелуку от новых визитов и позволившее беглянкам высадиться в Марселе, избежав, по крайней мере, одной опасности, ибо их уже подстерегала другая, преодолеть которую помогло только чудо.
Корабль алжирских корсаров устроил охоту за фелукой. Бедное маленькое суденышко не могло ему противостоять, и матросы стали поговаривать о добровольной сдаче в плен, что до смерти напугало искательниц приключений. На этот раз авантюра обещала обернуться не так, как они хотели; обе дамы уже представляли себя в гареме и думали о том, что непременно найдут способ устроить там бунт. Не исключено, что в это время коннетабль был бы воспринят ими как спаситель; однако я за это не поручусь: подобным отчаянным головкам путешествие в Берберию предоставляло, возможно, такие выгоды, о каких они не стали бы откровенно говорить с другим, но себе могли признаться в этом откровенно.
Сестер спасло появление королевского фрегата, вынудившего корсаров исчезнуть.
Ступив на землю Франции, беглянки уже не прятались. Госпожа Мазарини сумела вдохнуть в душу сестры немного уверенности в себе и храбрости, свойственных ей самой. Их выходка вызвала большой скандал. Сестры написали своим родным, рассчитывая опереться на их поддержку и достойным образом отплатить за перенесенные неприятности; супруга коннетабля обратилась даже к королю; затем, словно королевы, сестры стали ждать ответов, позволяя ухаживать за собой любым бездельникам и появляясь на виду у всех в минуты досуга.
Ответы на письма все не приходили, но, поскольку дамы теперь не прятались, агенты коннетабля и г-на де Мазарини настигли их. Сестер предупредили об этом заранее, и они еле успели сбежать, снова переодевшись в школярские платья. Только на этот раз бежали они не одни, поскольку легко нашли пажей, которые ничего не требовали и качестве вознаграждения, кроме чести служить им…
