Часть первая 2 страница. Великий гений, удивленный подобным ответом, который был столь искусно обращен в комплимент, поспешно извинился перед дамой и

Великий гений, удивленный подобным ответом, который был столь искусно обращен в комплимент, поспешно извинился перед дамой и, обернувшись к Буароберу, продолжал:

— Лебуа (так дружески называл кардинал аббата), нам следует сделать что-нибудь для мадемуазель де Гурне: я назначаю ей пенсию в двести экю.

— Но я позволю себе напомнить монсеньеру, — отвечал аббат, — что у нее еще есть служанка.

— Как зовут служанку?

— Мадемуазель Жамен, она побочная дочь Амадиса Жамена, пажа Ронсара.

— Даю пятьдесят ливров в год для мадемуазель Жамен.

— Но, монсеньер, кроме служанки, у мадемуазель де Гурне есть еще кошка.

— Как зовут кошку?

— Душечка Пискунья, ваша светлость.

— Я даю душечке Пискунье пенсию в двадцать ливров, — прибавил его высокопреосвященство.

— Но, монсеньер, душечка Пискунья только что окотилась.

— Сколько котят она принесла?

— Четверых — это большое семейство для вдовы!

— Что ж! Детей такой замечательной кошки нельзя пускать по миру: я добавляю по пистолю на каждого котенка.

Слухи об этой истории разнеслись по всем гостиным, как и молва о другом случае, приключившемся у девицы де Гурне с Раканом, — о нем столько говорили, что я не стану этого повторять. Я предпочитаю рассказать о сердечных привязанностях моего прославленного дядюшки. У него их было множество, не считая близких к нему людей, больших чудаков, доставшихся по наследству герцогине д'Эгийон и моей матушке. Во-первых, это Буаробер, которого кардинал прогнал за то, что он непочтительно отозвался о его пьесе «Мирам». Его высокопреосвященство не допускал насмешек над своими стихами и всем, что было с ними связано. Он (я имею в виду Буаробера) столовался у маршала и, Бог свидетель, какими небылицами он развлекал его в знак благодарности! Я навсегда запомнила некоторые анекдоты, которые меня тогда смешили. В частности, о забавах Ракана, сушившего чулки на головах г-жи де Бельгард и г-жи де Лож, которые он принял за каминную подставку для дров. Я допускаю, что и более внимательный человек мог бы обмануться, глядя на две эти маски вместо лиц — подобных им не было при дворе. Отец веселился, когда ему напоминали об этом, и прибавлял со своей гасконской грубоватостью:

— Поистине, беднягу еще можно было бы простить, если бы подставки для дров разговаривали: ведь эти дамы — сущие трещотки.

После смерти его высокопреосвященства в нашем дворце поселился также старый Лафоллон. Он обращался к Богу с чрезвычайно забавной молитвой:

— Господи! Сделай милость, дай мне как следует переварить то, что я съел с таким удовольствием.

Проказник шевалье де Грамон научил этой молитве восемь — десять детей придворных, и они повторяли ее, полагая, что так положено, и не желая знать никакой другой, до того они были им приучены к ней. Шевалье де Грамон бывал у нас редко — он боялся моего отца, который с ним не церемонился.

— Друг мой, — говорил ему отец, — вот деньги, они нужны вам, чтобы плутовать в игре; в противном случае вы, пожалуй, сделаетесь разбойником с большой дороги, а мне не хочется видеть вас на виселице.

Я упомянула о сердечных привязанностях кардинала Ришелье. Марион Делорм, связь с которой ему приписывали, отвергла Ришелье: она считала его слишком скупым и скучным.

— Я принимала у себя всех знатных людей Европы, — заявила она, — и в моем доме уже не осталось места для этого мелкого святоши.

Кардинал затаил злобу на куртизанку и погубил ее, так что она умерла в нищете, покинутая всеми любовниками, и ее место заняла Нинон, уступавшая Марион в красоте. Герцогиня де Шон оказалась менее несговорчивой, но это едва не обошлось ей дорого. Однажды вечером, когда она возвращалась из Сен-Дени, несколько морских офицеров остановили ее карету и попытались разбить две склянки с чернилами, бросив их в лицо женщины. Нет более надежного способа обезобразить человека, и к нему часто прибегали в пору гражданских войн. Стекло разбивается, чернила проникают в порезы, лицо невозможно отмыть — этим все сказано. Герцогиня так отчаянно отбивалась, что пострадали лишь ее карета и юбки. Сколько раз я мечтала о подобной мести: какая радость лишить соперницу красоты, которой она гордится! Госпоже де Монтеспан чрезвычайно повезло, что условности, сопряженные с моим положением и знатным происхождением, заглушили мое злопамятство; я постоянно встречала эту женщину на своем пути и постоянно бывала побеждена ее красотой. Даже на смертном одре я буду помнить о тех страданиях, какие она мне причинила. Сейчас, когда я пишу эти строки, она по-прежнему красивее меня, невзирая на все ее роды и неистовые страсти. Этому не будет конца!

Моя тетка герцогиня д'Эгийон, в прошлом г-жа де Комбале, по слухам, была самой постоянной любовницей его высокопреосвященства. Эту связь отрицали, но не скрывали настолько, чтобы нельзя было ее обнаружить. Герцогиня д'Эгийон родила от своего дяди четырех детей — двое из них умерли, а двое еще живы. Ее дочь, которой дали хорошее приданое, вышла замуж за некоего дворянина из Перигора, и он заточил ее в домашнюю тюрьму, якобы таким образом оказывая ей честь. Сын герцогини, известный в свете как шевалье Дюплесси, получил титул мальтийского рыцаря непонятно за какие заслуги. Это красивый мужчина, хитрый, как и его отец; мы с ним еще встретимся: разве за мной не охотились все внебрачные сыновья этого столетия?

Господин де Лозен говорил, что вокруг меня вьется целый рой бастардов; с неподражаемым видом он захлопывал дверь перед носом шевалье Дюплесси.

Король Людовик XIII угасал. В конце жизни у него появилась одна причуда — брить своих придворных, и, чтобы не впасть в немилость, всем следовало подчиняться. В ту пору отец еще не был герцогом и страстно желал им стать, поэтому он, угождая королевской прихоти, и не думал прятать свой подбородок. Во время этой процедуры отец развлекал общество своими постоянными побасенками; король рассмеялся, и его рука дрогнула.

— Осторожно, государь! Вы сейчас меня пораните! — вскричал маршал, будучи не в силах сдержаться (благодаря своей прямоте он пользовался расположением короля).

— Дело сделано, мой дорогой маршал, — отвечал Людовик XIII, — и обратной дороги нет.

— Это печать мастерового, государь; клянусь честью, я сохраню этот пушок под губой, чтобы скрыть шрам.

— Отныне он будет называться королевской бородкой, маршал, ибо сделан рукой короля.

Вот откуда пошла эта мода, которую смогла упразднить лишь воля другого короля. Как мало осталось тех, кто еще помнит этот случай!

Наша матушка была добрая и благочестивая, но легковерная женщина: она верила прорицателям и советовалась с ними вопреки воле своего духовника. Отец говорил, что матушка совершает этот грех, чтобы ей было в чем винить себя, а также потому, что она не давала обета быть безупречной. Самым известным астрологом того времени был Кампанелла. Кардинал вытащил его из миланской темницы, где тот томился по обвинению в колдовстве, и приказал ему составить гороскоп господина дофина, ныне короля Людовика XIV. Кампанелла составил замечательный гороскоп, которому до сих пор, очевидно, суждено точно исполняться.

— Этот ребенок, — заявил астролог, — будет сластолюбив, как Генрих Четвертый, и очень спесив; он будет править долго и трудно, хотя и с немалым благополучием. Однако конец его будет плачевным и повлечет за собой величайшую смуту в религии и в королевстве.

Вот что приключилось с матушкой и со мной за несколько дней до кончины Людовика XIII. Матушке нездоровилось, и мысль о смерти не покидала ее ни днем ни ночью. Между тем она решила узнать свою участь, вероятно чтобы подготовиться к ней; в то же время ей пришло в голову заглянуть и в мое будущее, и, отправившись к астрологу, она взяла меня с собой. Мы вышли из дворца пешком и переодевшись, то есть закутавшись в длинные накидки; матушка опиралась на руку своего конюшего, а ее камердинер держал меня за руку. Мы добрались до уединенного дома, расположенного возле фермы Ла-Гранж-Бательер, посреди стоячих болот, простиравшихся книзу от монастыря святого Лазаря. Этот дом, огороженный со всех сторон и окруженный садом, который из-за сырости здешней почвы покрывался листвой раньше прочих садов и дольше их оставался зеленым, напоминал обитель кающихся грешников, настолько у него был мрачный вид. Я потеряла в грязи один из своих башмачков, так как не привыкла долго ходить пешком, и горько разрыдалась, чувствуя себя затерянной в этой глуши, где не было никакого другого человеческого жилья.

Мы постучали; дверь распахнулась, но при этом не было видно, кто ее открыл; мы собрались войти в нее, как вдруг на пороге дома показался какой-то отвратительный безобразный карлик. Он сделал нам знак остановиться, и тут чей-то голос, казавшийся потусторонним, спросил, что нам нужно.

— Мы пришли к прославленному Кампанелле, — вся дрожа, ответила матушка.

— Зачем?

— Чтобы узнать правду о своей судьбе.

— Верите ли вы в Бога?

— Разумеется, мы в него верим.

— В таком случае входите!

Мы вошли в дом. Матушке пришлось оставить конюшего с камердинером за дверью, и мы проникли в святилище вдвоем. Кампанелла предстал перед нами облаченным в длинную трехцветную накидку — она была черно-фиолетово-красной; его голову украшал большой остроконечный подбитый мехом колпак голубого цвета, со связкой бубенчиков на конце — они производили оглушительный шум, когда астролог считал это уместным для своих колдовских ритуалов. У него была очень длинная, внушавшая глубокое почтение седая борода. При нашем появлении он даже не встал, но окинул нас испепеляющим взглядом василиска (у него были черные сверкающие глаза); затем он вытянул руку и указал матушке на стул; она присела, а я в сильном замешательстве осталась стоять. Одним движением Кампанелла заставил меня подойти к нему:

— Вы хотите узнать, что ждет эту девицу, сударыня? Матушка сделала утвердительный знак: она так оробела, что у нее не хватило духа произнести хотя бы одно слово. Астролог взял меня за руку, почти силой разжал ее и принялся рассматривать мою ладонь, а затем, вглядываясь в черты моего лица, неторопливо покачал головой в знак недовольства.

— Я вижу здесь не просто счастье, но могущество, почести, чуть ли не царский венец! Сколько тут слез, и при этом какая гордая душа. Дитя, берегитесь понедельников, остерегайтесь зеленых глаз, не доверяйте златоустам. Вы станете носить корону вопреки своей воле; вы умрете молодой, но у вас не будет никаких сожалений. Необычное светило управляет вашей судьбой; вас будут любить многие, особенно дети, лишенные матери. У вас появятся свои дети, но вы будете мало их любить. Когда-нибудь вы вспомните то, что я предсказываю вам сегодня: ваша звезда переменчива, и, подобно ей, в вашей жизни будут мрачные времена. Ступайте! Мне неуютно в ваших мыслях — они унылы и отталкивают меня. И все же вы будете красавицей!

Кровь моего отца всегда, даже в том возрасте, бурлила во мне причудливым образом. Я гордо выпрямилась; чары Кампанеллы меня не пугали, и я готова была дать отпор самому дьяволу.

— Вы невероятно заносчивы, — сказала я астрологу, — раз вы смеете говорить в таком тоне с дочерью маршала де Грамона. Если вам не нравится мое общество — значит, оно не для вас, и я не понимаю, зачем вообще меня сюда привели.

Не заботясь о том, следует ли за мной мать, я прошла в прихожую, где сидел безобразный карлик, и стала искать выход из дома, но не нашла его. Карлик молча, не двигаясь, рассматривал меня.

— Как я могу отсюда выйти? — спросила я с прежней резкостью.

— Мне не было велено вас выпускать, — ответил он.

Я едва не задохнулась от гнева: мне никто никогда не противоречил и меня баловал весь двор, чтобы угодить моей матери, племяннице кардинала, а тут какой-то жалкий уродец и его столь же ничтожный хозяин смеют мне перечить! Я вернулась в кабинет Кампанеллы, где моя добрая матушка рассыпалась в извинениях, обещая прорицателю золотые горы, если он отведет от меня угрозу, и услышала, как Кампанелла промолвил в ответ:

— Это не в моих силах, сударыня, я не рок; у этой столь властной девицы будет повелитель, повелитель жестокий и безжалостный, и он подомнет ее под себя.

— Вы солгали! — воскликнула я. — Никто меня не подомнет. Откройте немедленно дверь, я хочу отсюда выйти.

Я пожалуюсь отцу; он узнает, что меня привели сюда силой, и тогда мы посмотрим, господин колдун, посмеете ли вы столь же дерзко говорить в его присутствии.

Госпожа де Грамон побледнела. Она боялась своего мужа, она боялась нас с Гишем, а особенно боялась моего дядю-шевалье, который легко мог вытянуть из нее все, чем приводил в бешенство отца. Матушку ужасно пугало то, что я обо всем расскажу отцу.

— Дитя мое, — сказала она, — вы этого не сделаете. Однако я уже вернулась к карлику, которому Кампанелла приказал громовым голосом:

— Выпустите их!

Мы вышли из дома и увидели, что ожидавшие нас слуги оцепенели от страха. Подлый негодяй! Мне прекрасно известно, что эти болота в такой час производят жуткое впечатление. Здесь слышатся странные звуки, всевозможные крики и отдаленный топот. В окне фермы Ла-Гранж-Бательер горел свет. За то время пока мы были у астролога, землю окутал мрак. Вдали виднелась темная громада окруженного бесконечной оградой монастыря святого Лазаря. Мы предусмотрительно захватили с собой факелы, и один из лакеев зажег их. Пешком мы дошли до крепостной стены, возле которой нас ждала карета; я все еще была в ярости, и ни просьбы, ни угрозы матушки не в силах были успокоить меня.

Когда мы входили в наш дворец, я увидела Гиша: гувернер вел его к господину герцогу де Бофору на занятия, в которых неизвестно почему принимали участие многие дети придворных. Брат, как обычно, начал насмехаться над моим надменным видом, и это окончательно вывело меня из себя. Я сразу же поспешила к отцу.

— Сударь, — вскричала я, — запретите вашей супруге водить меня к людям, которые проявляют ко мне неуважение!

Маршал рассмеялся и привлек меня к себе: — К вам проявили неуважение, мадемуазель де Грамон? Кто же это, скажите на милость?

— Некий колдун, обосновавшийся возле монастыря святого Лазаря, итальянский монах с погремушками на колпаке, как у шутов господина кардинала.

— Опять то же самое! Ах! Бедная госпожа де Грамон позволяет этим фиглярам богатеть за счет моего кошелька. И что же он вам предсказал?

— Что у меня будет повелитель, сударь, и он подомнет меня под себя.

— Вот так наглец! Повелитель у мадемуазель де Грамон! Отец называл меня так, когда хотел посмеяться надо мной, и я рассердилась на него.

— Ах, сударь, — вскричала я, — вы тоже смеетесь надо мной!

И тут отец произнес незабываемые слова, которые я запомнила навсегда и которые г-н де Гиш чересчур рьяно претворил в жизнь:

— Как жаль, что эта девочка не сможет носить имя де Грамон всю свою жизнь! Она сумела бы защитить его лучше братьев, она вознесла бы его столь же высоко, как и я. Вот моя истинная кровь!

На этом все закончилось. Мать больше не заговаривала со мной об этом — она слишком опасалась меня рассердить.

Вскоре Мадемуазель заблагорассудилось позвать в Тюильри несколько девочек, чтобы позабавиться вместе с нами; хотя она была гораздо старше меня, я оказалась в числе избранниц. Она привела с собой своих сестер, дочерей Месье от второго брака; они были примерно моих лет и даже немного младше. Эти игры были мне отнюдь не по душе: приходилось подчиняться прихотям принцесс, и мне это не нравилось. Мадемуазель, столь же высокомерная, как и я, то и дело заставляла мою кровь кипеть от гнева. Очевидно, это было предчувствие, ибо она стала одной из тех, кого я ненавидела больше всех в жизни, причем на полном основании. В ту пору Мадемуазель приютила у себя совсем маленького мальчика, внебрачного сына Месье, ее отца, и девицы по имени Луизон Роже, которую он узнал и полюбил во время пребывания в своих владениях в Туре и Блуа. Эта девица была красива и умна, но ей недоставало знатности, чтобы появляться при дворе. Мадемуазель часто с ней встречалась и взяла в свой дом маленького шевалье де Шарни, чтобы угодить Месье, но скорее всего чтобы досадить своей мачехе, новой Мадам, — Маргарите Лотарингской, на которой Гастон женился без ведома короля и которую Мадемуазель ненавидела всем сердцем.

Шевалье де Шарни был прелестным существом. Стоило ему меня увидеть, как он прилипал к моей юбке и не отходил от меня ни на шаг. Шевалье мне тоже нравился; когда на нас не обращали внимания, мы, держась за руки, бегали с ним по саду Тюильри и однажды добрались до кабачка Ренара. И тут мой спутник, как истинный кавалер, осведомился с важным видом, не соблаговолю ли я принять от него какой-нибудь подарок или отведать какие-нибудь прохладительные напитки.

— Я позову Ренара, — прибавил он, — кабатчик хорошо меня знает, ведь он часто видит меня с Мадемуазель; он тотчас же нас обслужит. К тому же вон мой кузен де Бофор.

— Как это ваш кузен де Бофор?! — воскликнула я, изумленная его дерзостью.

— Да, — невозмутимо отвечал мой спутник, — ведь господин де Бофор — внук Генриха Великого, как я и как Мадемуазель, а по какой линии — это не столь важно.

Я хотела было возмутиться, но тут мне в голову пришла превосходная мысль, и я решила не отвлекаться от нее из-за пустой досады. С тех пор как я увидела Филиппа, побывала в его красивом доме и отведала там вкусного молока, я беспрестанно требовала, чтобы меня отвезли к нему снова. Разумеется, я всякий раз получала отказ. Успех проказы с моим новым другом навел меня на мысль зайти еще дальше в своей шалости.

— У вас есть гувернер? — спросила я.

— Нет, у меня только душенька-няня.

— И она очень добрая и услужливая?

— Она делает все, что я хочу.

— Очень ли она старая?

— О да, я думаю, ей по меньшей мере пятьдесят лет. А что?

— А то, что старые душеньки не умеют отказывать и тем проще нам будет добиться своего. У вас есть карета?

— Да, для няни и меня.

— Давайте сходим за няней и каретой и отправимся на прогулку.

— Я не прочь, но как быть с Мадемуазель?

— Кто ей скажет об этом раньше времени? Если же она потом все узнает, то слегка побранит вас, вы позволите ей это, но зато позабавитесь.

— Пошли!

Мы отправились дальше, и никому не было до этого дела. Господин де Бофор пировал с друзьями в кабачке; они пили, ссорились и не замечали нас. Душенька Готон даже не пыталась отговорить нас от этой затеи; слуги заложили карету, и мы, хлопая в ладоши и прыгая от радости, поехали в Венсенский лес.

Матушка вместе с гувернанткой проводила меня в Тюильри и теперь думала, что я нахожусь с г-жой де Баете, а г-жа де Баете полагала, что я осталась с матушкой; чтобы предоставить больше простора для наших игр, были открыты парадные покои. Что касается шевалье, он с утра до вечера бродил по дому, и Мадемуазель, опекавшая мальчика скорее из гордости, нежели из любви к нему, полностью доверяла душеньке Готон.

И вот мы прибыли в замок. Как и в первый раз, слуги остались у входа, и я вызвалась быть провожатой. Я не в состоянии забыть тот день: без сомнения, он сыграл важную роль в моей жизни. Мы с шевалье носились и прыгали вокруг моей кормилицы. Нас сопровождали только двое лакеев; это была совсем небольшая свита, и, глядя на наше окружение, никто бы не догадался о нашем высоком положении. Шарни, еще более непоседливый, чем я, прыгнул через канаву и от усилия разорвал свои кюлоты; это было серьезное происшествие, но я ничем не могла ему помочь.

— Делайте что хотите! — крикнула я душеньке Готон. — Уже виден дом; я знаю туда дорогу и попрошу открыть вам дверь.

В самом деле, вскоре я подошла к саду; калитка в ограде была приоткрыта, и мне удалось пройти внутрь, но дом оказался закрыт. Во время нашего первого посещения сестра моей кормилицы нашла в задней части здания еще один вход; не колеблясь, я бросилась его искать — разве мне приходилось когда-нибудь колебаться? Я обнаружила довольно темный двор, а затем крыльцо; вокруг не было ни души, всюду царила мертвая тишина; я толкнула дверь, и она поддалась, впустив меня в прихожую, где виднелось еще несколько дверей и где тоже никого не было.

Звук голоса, раздававшийся из комнаты, расположенной напротив довольно красивой лестницы, привлек мое внимание. Я прислушалась: Филипп несомненно был там — было слышно, как он отвечает на вопросы, вероятно заданные ему более тихим голосом. Я не стала больше раздумывать и принялась изо всех сил стучать в дверь, крича:

— Филипп! Филипп!

Тотчас же щелкнула задвижка, и я остолбенела. Передо мной стояли королева Анна Австрийская и кардинал Мазарини, недавно сменивший моего двоюродного деда; я прекрасно знала его и видела, как он хитрит во дворце.

— Малышка де Грамон! — воскликнула королева, нахмурившись. — Что это значит, сударыня? Только подумайте, что вы себе позволяете!

III

Госпожа де Ружмон была потрясена не меньше, чем я; какой бы дерзкой я ни была, присутствие королевы сковывало меня больше, чем какое бы то ни было другое. Королева Анна была красива, но не была ни добра, ни приветлива ко всем, за исключением тех, кого она хотела к себе привязать. Иными словами, ее холодное лицо с живыми, выражающими нетерпение глазами и презрительно оттопыренной губой скорее выражало достоинство, чем очарование; она была вспыльчива и жестока, что проявилось впоследствии, во время Фронды. Теперь же, в данных обстоятельствах, королева не собиралась сдерживать свои чувства. Взяв мою руку, она с силой встряхнула меня и спросила: — Что вы здесь делаете, мадемуазель? Отвечайте. Я начала приходить в себя и осмелилась поднять глаза: — Я пришла повидать Филиппа, сударыня.

Королева увлекла меня на середину комнаты и, усевшись в кресло, стоявшее под портретом затворницы любви, о котором я уже упоминала, спросила:

— Скажите же, скажите, маленькая негодница, отвечайте, кто рассказал вам об этой дороге?

Прежде чем я успела ответить, госпожа де Ружмон, тоже слегка оправившаяся от испуга, произнесла:

— Если вашему величеству угодно, я готова объяснить, что произошло по роковому стечению обстоятельств.

В нескольких словах она рассказала о нашей первой встрече, вызванной чистой случайностью, и не преминула заявить о недвусмысленном внушении, сделанном ею моей гувернантке, а также об обещаниях, которые та дала.

— Какое это имеет значение! Это ваша вина, сударыня; нельзя было допускать сюда эту крестьянку, нельзя было…

Королева была настолько раздосадована, что, очевидно, собиралась сказать больше, чем следовало. Господин Мазарини остановил ее жестом и долго нашептывал ей что-то на ухо по-испански. К тому времени я уже начала изучать этот язык, как было принято тогда при дворе, но еще не Овладела им настолько, чтобы все понимать. Я уловила несколько слов, но узнать из них мне удалось лишь о существовании государственной тайны, к которой я прикоснулась в свои юные годы. Что это была за тайна? Об этом умалчивалось. Более всего меня поразили слащавый голос кардинала, его вкрадчивый тон и то, с каким вниманием слушала его королева, гнев которой ему удалось смирить. Кроме того, меня удивило следующее: королева и кардинал были переодеты: королева — скромной горожанкой, а кардинал — кавалером, причем сделано это было столь искусно, что если бы Анна Австрийская со мной не заговорила, то я бы скорее всего ее не узнала. Я не заметила поблизости ни одного слуги. Королева и кардинал приехали сюда одни и в скверном экипаже, который я разглядела за деревьями, где он был спрятан. Еще совсем юная, я была рождена для жизни при дворе и являлась истинной дочерью маршала де Грамона; поэтому я почувствовала, что оказалась в серьезном и затруднительном положении; инстинктивно, не отдавая себе в этом отчета, я поняла, что мне следует молчать, чтобы не позволить им все у меня выведать.

Королева снова стала довольно запальчиво отвечать Мазарини, продолжавшему уговаривать ее прежним тоном.

— Где эта гувернантка? — перебила Анна Австрийская кардинала.

— Как только она осмелилась на это после того, что ей было сказано?..

Мазарини жестом призвал королеву проявлять терпение, а затем обратился ко мне.

— Мадемуазель, — спросил он, — с кем вы сюда приехали?

Я в свою очередь спокойно и ясно рассказала кардиналу, что Шарни и Готон ждут меня в лесу. Он выслушал меня, не выражая никаких чувств, в отличие от королевы, которая воскликнула:

— Шарни! Мадемуазель! Месье! Да это сущий ад!

— Минутку, минутку, сударыня, сейчас мы все узнаем; возможно, беда невелика.

Расспросы продолжались.

— Знал ли господин маршал о вашей поездке сюда, мадемуазель?

— Нет, сударь.

— Почему же?

— Отец часто меня бранит, и потому я никогда не рассказываю ему о том, что делаю.

Кардинал улыбнулся. Вопросы возобновились; затем он и королева снова принялись перешептываться; все это время Филипп прятался за юбками г-жи де Ружмон, лишь изредка отваживаясь высунуть голову, чтобы взглянуть на меня; он был напуган намного больше, чем я. Я же и бровью не шевельнула. Королева нетерпеливо слушала кардинала; затем она вытянула руку и, пронзив меня яростным взглядом, сказала:

— Возвращайтесь туда, откуда вы пришли, уведите Шарни, и если еще когда-нибудь…

— Простите, сударыня, — вмешался кардинал. — Милое дитя, вы чрезвычайно рассудительны и чрезвычайно сдержанны и в очередной раз подтвердите это, если не станете никому рассказывать о том, что вы сегодня видели. В противном случае господин маршал сильно на вас рассердится и очень долго будет держать вас дома взаперти.

— Вы правы, сударь, я этого не забуду.

— Эта пигалица! — вскричала королева, всегда готовая вспылить. — Следовало бы…

Я не считала себя пигалицей и с гордым видом заявила в ответ:

— Вы еще увидите, сударыня, пигалица ли я!

— Уведите ее, уведите ее, госпожа де Ружмон, пусть она уходит! Заприте двери! Оставьте Филиппа со мной. Ступайте! Ступайте!

Я слышала, как королева прибавила по-испански, наклонившись к кардиналу:

— Лучше было бы навечно ее заточить.

— А как же ее отец?

Я обернулась, придя в бешенство. Госпожа де Ружмон увела меня; она принялась осыпать меня упреками и грозить мне самыми страшными карами, если я когда-нибудь сюда вернусь или проговорюсь. Я ничего ей не отвечала. Мне стало страшно: эта женщина пугала меня больше, чем королева, поскольку она была уродлива. Тем не менее я хранила молчание. Мы пошли в сторону экипажа. Его сторожил тот же самый человек, который во время нашего первого визита сообщил о кончине моего двоюродного деда. Мы ничего ему не сказали. Шарни и Готон ждали меня посреди аллеи. Госпожа де Ружмон направилась прямо к ним со словами:

— Возвращаю вам эту маленькую глупышку, милочка; в следующий раз не вздумайте идти у нее на поводу и не позволяйте больше везти вас к людям, не желающим вас видеть. Вам чрезвычайно посчастливилось, что Мадемуазель не станут оповещать о том, как вы воспитываете свою питомицу. Прощайте.

Она удалилась, не сказав больше ни слова. Душенька Fotoh взяла меня и Шарни за руки и направилась к нашей карете; выглядела она весьма сконфуженной и растерянной. И тут мной овладела ярость. Я разразилась страшными воплями, и мой маленький приятель принялся мне вторить, не зная, почему он кричит. Готон тащила нас, хотя мы упирались изо всех сил: ей хотелось поскорее отсюда уехать. Я уже не помню, о чем я тогда думала, но с тех пор я ни разу не говорила обо всем тогда увиденном, хотя в это трудно поверить; тем не менее это так. Я дала себе обещание молчать из гордости, чтобы доказать, что у меня хватит на это сил, а также от страха. Бесспорно, что с того самого дня королева и Мазарини не спускали с меня глаз и своим молчанием я снискала их неизменное расположение. До самой своей смерти покойная королева-мать принимала меня с необычайным почтением; и в пору ее брака, и после него я могла заходить к ней в любое время по своему собственному желанию; она ввела меня в окружение молодой королевы и, хотя король желал отдать это место одной из своих приближенных, настояла на том, чтобы я стала старшей фрейлиной первой Мадам. Кардинал Мазарини устроил мой брак с г-ном Монако. Кардинал чрезвычайно меня ценил и говорил об этом всем, кто хотел это слушать. Мы никогда даже вскользь не упоминали о том, что когда-то произошло, и тем не менее очевидно, что этот день, как я уже говорила, решил мою судьбу, ибо он определил мое будущее. Если бы не г-н Мазарини, вбивший себе в голову мысль о Монако и внушивший ее моему отцу, то я бы, вероятно, вышла замуж за человека, которого я любила, или за кого-нибудь другого.

Вот и настал момент ввести этого человека в рассказ о моей жизни; отныне его имя то и дело будет возникать под моим пером, ибо с тех пор он всегда оставался в моем сердце. Никто не знает, до какой степени я его любила; никто не знает, как сильно я все еще его люблю и насколько тоска по этому изгнаннику усугубляет тот недуг, что вскоре сведет меня в могилу. Я не из тех людей, которых можно обмануть, Фагону это известно, поэтому он предупредил меня, чтобы я готовилась к худшему. Впереди у меня только несколько лет, и все будет кончено. Не все ли равно! Я уже не молода, я уже некрасива, я не могу быть королевой; таким образом, будущее не обещает мне ни успеха, ни власти — ради чего же мне жить?

Король Людовик XIII умер, и я хорошо помню то время; я помню всеобщий траур и то, как из купольной башенки наблюдала первое заседание Парламента в присутствии маленького короля Людовика XIV. Мне не забыть, с каким важным видом он держался, и, главное, мне не забыть, как поразило меня его сходство с моим другом Филиппом. Через несколько дней после этого торжественного заседания мы с матушкой отбыли в наш Бидашский замок; нам предстояло провести там всего несколько месяцев, чтобы попытаться поправить здоровье матушки — это была ее последняя надежда. Отец пожелал, чтобы я сопровождала ее вместе с Лувиньи; он оставил около себя графа де Гиша. Притом заметьте, наша сестра еще не родилась — следовательно, любезной супруге маршала предстояло еще кое-что совершить на этом свете. В самом деле, за время нашего путешествия матушка превосходно восстановила силы и предоставила нам с братом полную свободу в наших затеях. Мы носились по здешним краям, словно дети горцев; я каталась верхом, лазала по скалам и была первой во всех походах; таким образом, я стала весьма популярной в этой провинции, где мы были полновластными правителями, и меня там обожали.