Часть вторая 15 страница

XXVII

С того дня ничто не происходило в Пале-Рояле без того, чтобы г-жа де Грансе, шевалье и я об этом не знали. Месье был благодарен мне за дружескую связь с его фаворитами и стал относиться ко мне так же, как в наши лучшие времена. Пале-Рояль был странным местом; здравый смысл Мадам позволял ей главенствовать в наиболее важных делах; что касается дел незначительных, то она оставляла их нам и упоминала об этом лишь по мере необходимости. «Госпожа Монако, — говорила мне принцесса в подобных случаях, — избавьте меня от этих людей, делайте то, что они хотят, и не допустите, чтобы они меня отравили. Это скверная смерть, она показалась бы мне еще более скверной, если бы я приняла ее из их рук».

Месье проявлял к своей супруге почтительность, чтобы обрести независимость от нее; поскольку принцесса совсем его не любила, она не была слишком требовательной к нему в этом отношении. Однако принц всегда советовался с ней в семейных делах, и она направляла его по верному пути. Я припоминаю одно серьезное событие, которое произошло во дворце Конде и из-за которого господин принц пришел к Месье, чтобы узнать его мнение, прежде чем доложить о случившемся королю; если бы они тогда послушались Мадам, дело приняло бы иной оборот. Вернемся немного назад.

Господин де Тюренн не на шутку увлекся г-жой де Куэткен, которая то и дело изменяла ему с тем самым шевалье де Лорреном, который был нарасхват у всех придворных дам. Герой рассказывал обо всем своей любовнице, она передавала все своему дорогому любовнику, а тот доносил обо всем Месье. Таким образом он узнал о поездке первой Мадам в Англию, хотя король всячески старался от него это скрыть. Я видела в руках шевалье портрет г-на де Тюренна, который г-жа де Куэткен носила в браслете и который г-жа д'Эльбёф велела забрать у нее после смерти Тюренна; та не стала возвращать этот портрет, сказав, что потеряла его. Никогда еще ни один мужчина не сносил таких насмешек от этой женщины, страшно глупой и нелепой, хотя в то же время красивой и забавной. Я до сих пор помню, как эта особа приходила к королеве: на ней была юбка черного бархата, расшитая большими золотыми и серебряными узорами, и мантия огненного, золотистого и серебристого цветов. Этот наряд стоил безумных денег, но дама выставляла его напоказ только один день — все стали говорить, что она одета как комедиантка, и у нее не хватило больше смелости его надеть.

Шевалье де Лоррен был убежден, что все прекрасно и что не следует ни с кем ссориться. Поэтому он остался в наилучших отношениях с г-жой де Куэткен и Месье, несмотря на то что после смерти г-на де Тюренна эта дама сильно упала в глазах общества — все негодовали по поводу того, как она самым непристойным образом тут же нашла себе утешение. Они продолжали встречаться; Куэткен часто бывала в Пале-Рояле, где, как она полагала, с ней считались, и довольно охотно приносила туда городские известия и высказывала свои суждения, когда ее об этом не просили. Она пожаловала к нам однажды вечером и с чопорным видом заявила Месье:

— Я пришла из дворца Конде; мне поручили обратиться к вам с одним вопросом, сударь. — Каким?

— Господин принц спрашивает, не соблаговолите ли вы оказать ему честь и немедленно принять его.

— Неужели он в этом сомневается? — удивился Месье. — Почему он возложил на вас эту просьбу?

— Дело в том, что принц желает встретиться с вами наедине и полагает, что я, будучи довольно высокопоставленной особой, способна уговорить вас изменить своим правилам.

— Стало быть, случилось нечто необычное?

— Разумеется, весьма необычное.

— Следует послать за ним.

— Не стоит, господин принц уже ждет в вашем кабинете.

— Почему же вы сразу об этом не сказали?

Месье вышел, и мы окружили вестницу, которая вначале упрямилась, не желая выкладывать все начистоту, хотя ей не терпелось больше, чем нам, но в конце концов она решилась на это. Вот что произошло.

Госпожу принцессу, мадемуазель де Майе-Брезе, племянницу кардинала де Ришелье, выдали замуж за господина принца чуть ли не силой, в ту пору, когда он был влюблен в мадемуазель дю Вижан. Конде терпеть не мог свою жену, и не без оснований. Принцесса не была ни красивой, ни милой, у нее был хмурый вид, но, тем не менее, она не упускала случая находить себе любовников. В молодости ее ублажали светские щеголи и франты, но с возрастом она перешла на лакеев и пажей; то был сущий позор, но гордость господина принца не позволяла ему проявлять беспокойство по этому поводу, и его жена продолжала тайком грешить дома. Принцесса редко появлялась в обществе, и король принимал ее холодно: он не забыл о временах Фронды, когда она отняла у него Бордо, — все это отнюдь не располагало его величество в ее пользу.

Принцесса с некоторых пор питала слабость к одному из своих лакеев, по имени Дюваль. Он сменил пажа из весьма знатного рода, малыша Рабютена, кузена Бюсси и г-жи де Севинье, которого принцесса взяла на воспитание в свою семью; теперь же, покинув дом своей благодетельницы и лишившись ее опеки, Рабютен, будучи юношей благородного происхождения, продолжал, тем не менее, относиться к ней с почтением и признательностью.

Он часто навещал принцессу и дружески с ней беседовал. Она любила принимать его по утрам, перед обедом, и слушать, как он рассказывает о своих надеждах; он был предприимчив и доказал это на деле.

В тот самый день, когда г-жа де Куэткен явилась к Месье с визитом, Рабютен, войдя в комнату принцессы, застал у нее Дюваля, важничавшего, подобно султану, и дерзко поносившего избранное общество, в которое его допустили. Госпожа принцесса нисколько на это не сердилась — эта ревность была ей по душе. (Надо пасть очень низко, чтобы позволять себе мириться с ревностью лакея. Я благодарю Бога за то, что умру, не узнав, способна была бы я унизиться до такой степени.)

Дюваль принялся злословить по какому-то поводу, и госпожа принцесса благосклонно слушала его. Рабютен держался в стороне. Он был удручен, видя что его покровительница допускает подобные вольности, и его раздражали манеры этого человека — как правило, он не пускал подобных мужланов дальше порога прихожей.

— У вас грустный вид, милое дитя, и вы совсем не смеетесь над нашими глупыми шутками, — сказала принцесса.

— Я их не понимаю, сударыня, — серьезно отвечал юноша.

— Господин Рабютен слишком благоразумен для нас, — вставил Дюваль.

— Стало быть, бедный Рабютен очень изменился, ибо раньше он благоразумием не отличался. — Это случилось с тех пор, как он ушел из вашего дома.

— Мне бы очень хотелось, чтобы малыш побыл здесь еще — он был бы тогда куда веселее.

— Черт побери, вы вправе снова взять его к себе — во всяком случае, я не буду вам в этом препятствовать.

Услышав эти слова, Рабютен, возмущенный наглостью негодяя, выхватил шпагу, чтобы его проучить. Дюваль посмел тоже взяться за свою — вот что делает женская снисходительность с подобными бездельниками!

Рабютен устремился вперед; видя, что сейчас прольется кровь, принцесса бросилась между ними, и тут этот неловкий лакей, не умевший обращаться с оружием, слегка ранил ее в грудь. Вы можете себе представить, что тут началось во дворце. Принцесса сразу же разразилась страшными криками, на которые стали сбегаться слуги. Рабютену отнюдь не хотелось, чтобы его застали у г-жи де Конде со шпагой в руке; юноша сбежал и укрылся за границей, где, как говорят, он находится на пути к большому успеху.

Дюваля арестовали и позже предали суду; между тем, когда во дворце царило смятение, пожаловал господин принц, от которого ничего не смогли утаить. Конде пришел в неистовую ярость, и, вместо того чтобы пожалеть свою досточтимую жену, которая лежала в постели, не помня себя то ли от страха, то ли от стыда, он принялся ее страшно бранить, говоря, что чаша его терпения переполнена, а также поклялся, что он заставит ее повиноваться и не допустит, чтобы она и впредь вытворяла нечто подобное. Принцесса же повторяла в ответ, проливая слезы:

— Сударь, если бы вы изволили быть мне мужем, я могла бы быть верной женой.

Однако мужчины не понимают таких доводов. Господин принц распалялся все сильнее; он заявил своим слугам, что собирается посадить жену под замок и потому немедленно обратится за разрешением к королю, который не станет дорожить этой бывшей фрондеркой. В обычно спокойном дворце Конде поднялся переполох; вы можете себе представить, какими глазами смотрел господин герцог на свою досточтимую матушку. Посудите сами, так ли должны вести себя благородные люди.

Господин принц отправился к Месье и рассказал ему об этом происшествии, прибавив:

— Я отправлю принцессу в один из моих замков, причем с весьма немногочисленной свитой; разве это не справедливо, сударь?

— Вы спрашиваете у меня совета?

— Разумеется; прежде чем встретиться с королем, я решил рассказать вам все, поскольку полагаю, что следует уладить дело в семейном, кругу.

— Что ж, сударь! Позовем Мадам, из всех нас у нее самая светлая голова.

— Мадам придет с госпожой Монако.

— Госпожа Монако нам не помешает; обе эти дамы поражают меня своим гибким умом.

Господин герцог, сын господина принца, был любовником г-жи де Марси, сестры г-жи де Грансе, и поэтому мы с ним были в прекрасных отношениях; господин принц не стал противиться моему появлению, и нас позвали.

Мадам выслушала все со своим неизменным немецким хладнокровием; она не стала ополчаться против склонностей, которые ей были далеко не свойственны. Когда господин принц закончил, она посмотрела на меня и спросила:

— Что вы на это скажете, княгиня?

— Ничего, сударыня, я жду решения вашего высочества.

— Стало быть, мне следует высказаться первой; но я уверена, что мой досточтимый кузен все равно поступит по своему усмотрению. Присутствовал ли кто-нибудь при ссоре вашей уважаемой супруги и двух этих людей?

— Никто.

— Рабютен сбежал?

— Да, сударыня.

— А где Дюваль?

— В своей комнате, с него не спускают глаз.

— Он что-нибудь сказал?

— Нет.

— Значит, никто ничего не видел и не слышал?

— Совершенно верно.

— В таком случае, кузен, у вас только один выход. Возвращайтесь домой, объяснитесь с госпожой принцессой как вам будет угодно и накажите ее как вам хочется, поскольку наедине с женой вы вправе поступать по своему усмотрению. Я одобряю вас, и сама вела бы себя так же, как вы; затем отправьте этого Дюваля туда, куда сочтете уместным — куда-нибудь очень далеко, чтобы он оттуда уже не вернулся; не старайтесь что-либо разъяснять вашим домашним; держитесь с госпожой принцессой так же как до этого происшествия, и ничего не говорите королю. Не поднимайте шума. Мало кто знает об этом скандале; если же он станет достоянием публики, вы с вашей женой станете посмешищем для всей Европы. Право, не стоит этого делать. Следите за поведением госпожи принцессы, проявите немного бдительности во имя будущего и отрекитесь от прошлого, над которым вы уже не властны. Вот мое мнение; вы с этим согласны, сударь?

— Да.

— А вы, госпожа Монако?

— Вполне.

Господин принц был из тех людей, которые просят совета, но никогда ему не следуют. К тому же Конде был слишком раздражен и оскорблен; он промолчал и перед уходом сказал, что, поразмыслив, решил попросить у короля разрешения действовать.

— Если бы король не был ослеплен своей прежней ненавистью, он бы отказал вам, сударь, ведь он столь прозорлив.

Король не отказал принцу в его просьбе; госпожу принцессу отправили в Шатору, где она пребывает по сей день, и никто ее не видит, за исключением многочисленной прислуги, состоящей из женщин и стариков; господин принц — безжалостный человек, а господин герцог еще более беспощаден — это заставляет предположить, что она останется там надолго.

Мадам не ошиблась. При дворе и в городе подняли на смех героев этой истории, слухи о которой долетели до самых отдаленных уголков Франции; о них слагали песенки и всякого рода куплеты, их изображали на картинках.

Дюваль отправился прямо на каторгу; что касается Рабютена, то, как я уже говорила, он поступил на службу к императору, сражался против турок и всего за несколько лет достиг высокого положения, чего ему, безусловно, не удалось бы добиться здесь. Отец сказал мне как-то раз, что некая графиня, княгиня Священной Римской империи, влюбилась в этого искателя приключений и что он несомненно на ней женится. Так это происшествие послужило причиной его возвышения, и оно же погубило принцессу и Дюваля. Кому как повезет в этом мире.

Бедный г-н д'Олонн присутствовал на ужине во дворце Неверов, когда там рассказали эту историю, всячески приукрашая ее; между тем в зал вошел г-н де Курсель. Господин де Ларошфуко, сидевший рядом со мной, сказал:

— Сударыня, два этих человека никогда не смогут находиться вместе в одной комнате.

Эти нелепые слова заставили меня рассмеяться, тем не менее Курсель в самом деле тут же собрался выйти, но малыш Куланж окликнул его со словами:

— Споры сейчас закончатся, и все перестанут кричать: «Я — за шум, а я — за тишину!» Здесь с нами господа де Курсель и д'Олонн, самые сведущие в этом вопросе люди в Париже. Постараемся узнать их мнение.

— Право, — сказал д'Олонн, — одним любовником больше, одним меньше, какая разница! Господин принц к такому привык.

— А что скажете вы, Курсель?

— Я… я предпочитаю судебные разбирательства, — отвечал он.

Каждый из двоих сказал то, что думал, — разве мы не судим о других по себе? Бедняга д'Олонн! Когда он умирал и просил позвать духовника, ему, как утверждает мой отец, доложили о приходе священника по имени Рогостен.

— Увы! — проворчал несчастный на ухо своей сиделке.

— Вы не могли бы привести кого-нибудь другого? Неужели мне до самой смерти придется не расставаться с рогами?

XXVIII

Госпожа де Грансе настолько завладела душой Месье, что позволяла себе все и вынуждала принца держаться заносчиво с самим королем, в чем вы вскоре убедитесь. Мадемуазель де Ла Мот-Уданкур, та самая девица, которую г-жа Суасонская собиралась предложить королю вместо Лавальер и от имени которой писали такие прекрасные письма, вышла замуж за герцога де Вантадура, безобразнейшую обезьяну, горбатого, почти косого, упрямого как осел, в высшей степени испорченного и распутного человека, — словом, худшего из мужей… рогоносцев. Поэтому молодая и красивая герцогиня приковывала к себе взоры всех придворных волокит, возлагавших на нее надежды, которые она, следует это признать, до тех пор не обманывала. Мой отец говорил ей на следующий день после ее бракосочетания, когда она принимала всю Францию, лежа в постели:

— Сударыня, все эти молодые люди в восторге, и они правы. По всей вероятности, вы не станете отказывать другим в том, чем вы одариваете господина де Вантадура.

— Ах, да, — заметил Бенсерад, — мне бы очень хотелось, чтобы какая-нибудь матушка, тетушка или подруга пожелала отчитать подобную женщину за то, что она ненавидит собственного мужа и имеет любовника; ей-богу, они бы ее оправдали, и я очень хотел бы это увидеть!

— Вы совершенно правы, — отвечала я, — сейчас прескверное время для того, чтобы прослыть такой красивой девицей.

— Черт побери, сударыня, я как-то говорил: единственное, что утешает меня в невозможности быть господином д'Арманьяком с его замечательной красотой, это то, что я не господин де Сент-Эрем с его жутким уродством; но я беру свои слова назад: оказывается, и у таких образин бывают свои звездные часы.

Урод понял, что над ним насмехаются, и решил себя обезопасить. Отличаясь непристойными манерами, герцог быстро нашел верное средство, и кавалеры разбежались, так как он, по выражению г-жи Корнюель, поставил у своих дверей надежного стража.

Я понимаю, что он ничего не терял, дожидаясь, но, наконец, он своего дождался, и даже сверх того, что можно было предположить.

На свадьбу г-жи де Вантадур мы с г-жой Неверской явились с прической, придуманной г-жой Мартен, — эта прическа была введена в моду нами, и все о ней стали говорить. Мартен убрала наши коротко остриженные и вьющиеся от природы волосы так, что наши головки стали походить без шляпок на небольшие круглые кочаны капусты; это весьма недурно смотрелось у молодых женщин, но у старух выглядело нелепо. Мы ликовали, будучи уверенными, что все дамы последуют нашему примеру, и они поспешили это сделать. Прическу назвали «чудачка» — это имя дал ей мой отец, насмехавшийся надо мной.

Все женщины словно сошли с ума; они заставляли накручивать свои волосы на папильотки, а затем долго приходили в себя, словно после операции, ибо все эти папильотки в первые ночи причиняли им адские муки. Волосы, разделенные на прямой пробор, как у крестьянок, стригли ровными кольцами ряд за рядом; с каждой стороны образовывалось по огромному снопу из волос; в них обычно вплетали ленты, а с краю привязывали длинную буклю, ниспадавшую на грудь. Эти стареющие дамы, с гривами как у кобылиц, выглядели невероятно смешными и к тому же уродливыми. Госпожа де Шуазёль, по словам Нинон, напоминала юную трактирщицу. Я не в состоянии описать, насколько безобразными были прочие, в том числе бедная г-жа де Маран, сестра Монтале, бывшая любовница господина герцога, от которого она родила дочь, получившую имя Гэнени (это была анаграмма имени Энгиен).

В конце концов не удержалась и королева. Она вверила свою голову г-же Вьенн, а придворные дамы — мадемуазель де Ла Борд; эти мастерицы подвергли их тем же мукам, а о г-же Мартен все забыли, что привело ее в ярость. Я слышала своими ушами, как королева резко отчитала г-жу де Крюссоль, которая во всеуслышание заявила на вечерней аудиенции, едва увидев ее величество:

— Ах, сударыня, стало быть, ваше величество обзавелись нашей прической!

— Вашей прической? — отвечала королева. — Уверяю вас, что я отнюдь не собиралась обзаводиться вашей прической. Я велела себя подстричь, потому что королю это больше нравится, а вовсе не для того, чтобы обзаводиться вашей прической.

При дворе только об этом и говорили — мы совершили то, что называется переворотом. Госпожа де Субиз чуть не умерла от горя, ибо состояние зубов не позволяло ей иметь подстриженные волосы, и она ужасно этого стыдилась; дело в том, что дамы уже не отваживались показываться в обществе с откинутыми назад локонами, как прежде, и мы торжествовали note 14.

Вначале, в первые дни, против нас стали строить козни, и мы решили обороняться. (Я возвращаюсь к тому, с чего начала эту главу). Господин герцог, в присутствии которого говорили об этой дворцовой войне, сказал мне:

— Итак, сударыня, я — на стороне чудачек, и если вам угодно, мы уладим дело на собрании, где речь пойдет об этой милой выдумке.

Не стоит и говорить о том, что ангелы присоединились к нам. Господин герцог был страстно влюблен в г-жу де Марси; он был настолько без ума от этой особы, что пригласил ее в свое бургундское губернаторство, когда был при исполнении своей должности в Дижоне, и приказал стрелять из пушки в честь ее приезда. Он ревновал свою возлюбленную до такой степени, что все другие проявления ревности меркли на этом фоне: то была воплощенная ревность, самая суть ее, и я удивлялась, что, после того как люди столько натерпелись от этого чувства, оно еще уцелело в мире.

Господин герцог задумал устроить для нас охоту. Среди его гостей были: графиня Суасонская, г-жа де Куэткен, г-жа де Бордо, ангелы и я, а также несколько мужчин, в том числе шевалье де Лоррен и герцог Монмут, внебрачный сын Карла II, о котором мне еще предстоит подробно рассказать; увеселение получилось восхитительным. Дело было в субботу, во время Великого поста; после охоты мы отужинали в Сен-Море, где нас угостили превосходнейшей морской рыбой, а затем отправились в маленький домик, расположенный возле дворца Конде; после того как пробило ровно полночь, мы позволили себе там разговенье из весьма изысканных мясных блюд, под аккомпанемент волынок, скрипок и гобоев, в окружении цветов и всего что есть роскошного и занятного на свете.

Госпожа герцогиня там не появилась, и это даже не обсуждалось; святош, которые метали в наш адрес гром и молнии, возмутило не столько ее отсутствие, сколько то, что столь благоговейно ожидаемое воскресенье было Вербным воскресеньем, когда недозволено и недопустимо употреблять в пищу любое мясо. В честь возведения наших причесок на трон лились шампанские и бургундские вина, и, когда мы вернулись домой, уже совсем рассвело.

Госпожа де Монтеспан хотела бы быть в числе приглашенных, но ангелы терпеть не могли эту особу и отговорили господина герцога, намеревавшегося ее позвать; таким образом, г-жи де Монтеспан с нами не было. Она страшно разгневалась и принялась всюду кричать о нашем буйном пиршестве, кощунстве и чуть ли не святотатстве; она настроила против нас короля, который воспринял это серьезно и выбранил господина герцога, а также всех дам, за исключением меня, поскольку со мной он тогда не разговаривал.

Месье увидел, что г-жа де Грансе вернулась из Сен-Жермена вся в слезах; он пришел в настоящее бешенство и, не желая ничего слушать, приказал заложить лошадей и отвезти его во дворец; приехав туда, принц направился прямо в кабинет короля и осведомился, почему тот так сурово обошелся с его подругами. Король, привыкший к весьма смиренному поведению брата, был ошеломлен.

— Однако, сударь, — заметил он, — я ничего не сказал шевалье де Лоррену; для него это столь мелкий проступок, что я не собираюсь терять время, обращая на такое внимание.

— Ваше величество, речь идет отнюдь не о шевалье де Лоррене, а о дамах, которых вы своим отношением к ним довели до болезни из-за какого-то жалкого крылышка фазана или жирной овсянки, которыми они угощались у господина герцога.

Принц бунтовал подобным образом в течение получаса; король проявил величайшее терпение: он спокойно выслушал брата, унял его гнев всяческими обещаниями, и тот удалился почти что успокоенный. То был один из редких случаев, когда Месье выходил из своей неизменной апатии, — очевидно, принц был сильно очарован г-жой Грансе, раз он отважился на подобный поступок. Позже он хотел определить ее на место придворной дамы, ведающей нарядами Мадам, взамен Гурдон и купить ей должность за пятьдесят тысяч экю, но Мадам воспротивилась, так как я нисколько не была в этом заинтересована.

Я решала все при этом дворе до тех пор, пока не заболела. Шевалье де Лоррен выказывал г-же де Грансе любовь лишь для вида, чтобы не говорили, что он слишком увлекся мной; этот человек ничуть меня не интересовал и не потому что его чувство было мне неприятно или казалось ложным, а из-за возможных последствий.

Месье женился на второй Мадам очень скоро и совсем не скорбя по усопшей. Этот брак устроила принцесса Пфальцская Анна Гонзага; нынешняя Мадам — племянница ее покойного мужа. Меня хотели послать встречать принцессу, но я отказалась, считая это неприличным для себя, ведь я была в таких хороших отношениях с госпожой Генриеттой. Туда отправилась принцесса Пфальцская. Это отъявленная интриганка. Недавно ей удалось сделать свою племянницу королевой Польши. Когда я говорю «ее племянница», все смотрят на меня с удивлением, ибо никто, вообще говоря, не подозревает об этом родстве; сейчас я расскажу о нем, ибо это любопытная история. Матушка разузнала все от своего дяди кардинала де Ришелье, и я храню письмо, подтверждающее это родство.

Сестра принцессы Пфальцской г-жа Мария Гонзага вышла замуж за польского короля, и все до сих пор помнят, какую роскошную и необычную посольскую миссию за ней прислали. Однако еще до брака барышня не отказывала себе в кавалерах: сначала ее любовником был господин Главный, несчастный Сен-Map, а затем у нее была тайная связь с господином принцем, ныне Великим Конде, который держит свою жену взаперти. Госпожа Гонзага родила от него дочь, и утаить это было не так просто. Господин принц был женат и, следовательно, возместить ущерб, нанесенный чести мантуанского рода, было невозможно. Господин и г-жа д'Аркьен любили принцессу Марию как сестру; та предложила им выдать еще не родившегося ребенка за своего, а господин принц дал ему очень богатое приданое. Госпожа д'Аркьен притворилась беременной и якобы произвела на свет маленькую Марию, крестной матерью которой стала принцесса; когда Мария Гонзага отправилась в Польшу, она взяла с собой дочь, намереваясь в дальнейшем ее там пристроить.

Собеский, ставший впоследствии выдающимся маршалом, этот поистине заслуженный человек и к тому же красивейший мужчина, счел мадемуазель д'Аркьен партией, привлекательной во всех отношениях. Королева Мария потеряла мужа и вторым браком вышла замуж за брата короля, сменившего его на престоле; все дела в Варшаве вершила она. Ее крестница привлекала к себе внимание всех знатных женихов; предстояло решить, кому она достанется. При всем своем благородном происхождении Собеский был слишком молод, и у него имелись грозные соперники. Однако юноша был влюблен в крестницу королевы больше других, и ему казалось, что она к нему не совсем равнодушна.

XXIX

На всех северных реках всегда устраивают катания в санях, соревнуясь в роскоши и выставляя себя напоказ. Мадемуазель д'Аркьен страстно любила такие прогулки; честь быть ее спутником дворяне оспаривали друг у друга со шпагой в руке, ибо в этих почти диких краях люди не привыкли особенно церемониться. Как-то раз, в солнечный февральский день, каждый стремился завладеть в дворцовых садах санями прекрасной Марии. Дело дошло до того, что были выхвачены ножи; только Собеский держался и стороне, но не из-за отсутствия желания и не из-за страха, а потому что он знал, насколько мадемуазель д'Аркьен, воспитанная во Франции, далека от подобных нравов. Девушка это заметила и была благодарна Собескому за такое самоотвержение. Вечером, во время бала, она выбрала его своим кавалером и, опустив глаза, выслушала признание, которое он осмелился ей сделать, но ничего пока ему не ответила.

Юноша вернулся домой глубоко опечаленным и взволнованным: после его танца с мадемуазель д'Аркьен королева позвала свою крестницу, и та больше не отходила от нее. Очевидно, она запретила девушке впредь слушать Собеского в ожидании более богатого и влиятельного претендента на ее руку. В самом деле, начиная с этого дня им не позволяли больше встречаться. Молодому человеку не удавалось сказать Марии хотя бы слово; королева обращалась с ним необычайно сурово и едва отвечала ему, когда он отваживался засвидетельствовать ей свое почтение. Несчастный юноша был настолько удручен, что даже собирался отправиться в Венгрию сражаться с турками и погибнуть там на поле брани.

Настала весна, лед растаял, распустились листья, а затем и цветы. Начались праздники, как это принято в тех краях, но Собеский не участвовал в общем веселье. Он удалился в один из своих замков и стал жить уединенно, не желая слышать, как его соперники говорят, до чего мило выглядела Мария, какие красивые ленты она носила, какой на ней был прекрасный венец и с какой грацией она танцевала в балете «Времена года». Однажды утром, когда солнце светило особенно ярко, воздух был особенно чист и розы благоухали особенно дивным ароматом, молодой человек стоял в одиночестве на берегу ручья в своем парке; внезапно он увидел, что к нему приближаются две женщины в платьях литовских крестьянок, но при этом сшитых из бархата, шелка и украшенных драгоценными камнями. Собеский, поглощенный своей печалью, не узнал их и хотел молча пройти мимо. Одна из женщин, которая, казалось, вела другую, остановила его и сказала:

— Прекрасный отшельник, поскольку вы не желаете больше появляться вместе с нами при дворе, мы решили жить вместе с вами на лоне природы. Вы же нас не прогоните?

Молодой человек не мог поверить своим глазам! Он увидел королеву и Марию в сопровождении придворных, притаившихся за деревьями и показавшихся, как только государыня подала им знак; все они были в необычайно нарядных костюмах пастухов и пастушек. Собескому казалось, что ему видится сон, и он потерял дар речи.

— Вы оказались самым скромным, самым кротким и самым преданным, — сказала королева, — вы достойно выдержали испытание и теперь будете самым счастливым: вот ваша жена.

Свадьбу сыграли в замке Собеского, и двор пребывал там несколько недель. Поляки, в отличие от нас, не соблюдают этикета, королевская власть у них передается избирательным путем, и каждый может стать королем. Впрочем, польские вельможи очень богаты и чрезвычайно любят пышность.

После смерти мужа г-жи де Гонзага король по просьбе принцессы Пфальцской употребил свое влияние в пользу Собеского; таким образом, мадемуазель д'Аркьен ныне является королевой Польши; ее так называемая сестра вышла замуж за г-на де Бетюна и стала женой нашего посла в этой стране, что придало ей весьма довольный вид.

Коль скоро речь зашла о Севере, я расскажу еще одну историю, о которой мало говорили при дворе и все обстоятельства которой я узнала от Мадам, поскольку дело касалось представительницы ее семьи и своего рода фаворитки — госпожи принцессы Тарантской, урожденной Эмилии фон Гессен, тетки Мадам, которая без труда заняла бы мое место, не будь она фанатичной протестанткой. Король не позволил ей находиться возле его невестки, к величайшему сожалению обеих дам. Они с удовольствием говорили о чем-то по-немецки, ели кислую капусту и прочие мерзости своей отвратительной кухни. Шпик и колбаса были их излюбленным угощением. Я наблюдала, как Мадам поднималась голодной от королевского стола, на котором стояли самые изысканные яства, а затем поедала в каком-нибудь уголке Пале-Рояля гнусное фрикасе, от одного запаха которого я лишалась чувств.