Социальная среда национал-социализма

Но что же представляет собою та "масса", что идет за диктатором коричневого дома? Какова социальная среда национал-социалистического движения?

Ее специфической особенностью является исключительная ее пестрота. На голос фашистской сирены спешат, поистине, - "воин, купец и пастух". С разных сторон несутся отклики на красочные рекламы этого идейно-политического Мюр и Мерилиза[97], этого гостеприимного прейскуранта, где за избирательный бюллетень каждый может найти себе товар по вкусу. Неотмщенные обиды и ускользающие надежды, патриотическая горечь и социальная ненависть, беды кармана и язвы души, осадки военного безумия и накипь послевоенного сумбура, - все это впитывала в себя гитлеровская пропаганда, обретая тем самым лихую взрывчатую силу. И воспламенялся ею разнообразный человеческий материал.

В первую очередь льнет сюда так называемое среднее сословие, миттельштанд[98]: значительный социальный фактор современной европейской жизни, столь высоко ценившийся Бисмарком и во многих странах доселе слывущий оплотом благоразумия и трезвого порядка. Его прельщает гордый патриотизм, хотя бы и приправленный шовинистским соусом, ему льстят нападки на большой капитализм, на банки, тресты, универсальные магазины, на крупных предпринимателей и шиберов высокого полета. С другой стороны, ему импонирует враждебная позиция по отношению к социалистам и особенно коммунистам, агентам московского большевизма и национального распада. Его сладко дурманят посулы упорядочения, улучшения его нынешнего плачевного материального положения. И его расстроенная, выбитая из колеи, разношерстная армия готова с надеждой кричать - heil Hitler![99]

Нередко приходится слышать, что средний городской класс исчезает, "вымывается" волнами современного позднего капитализма: что мелкая промышленность неуклонно уступает место крупной. Едва ли можно принять это суждение без оговорок. Историческая тенденция промышленной и торговой концентрации - бесспорна. Но вопрос в темпах и в картине нынешнего дня. Средний класс проявляет в наше время поразительную, в сущности, устойчивость, историческую живучесть; даже и, бедствуя, он не сдается, не исчезает, а упорно борется за существование. Средняя и мелкая промышленность не погибла, будучи поглощена крупной, а ухитряется еще уживаться рядом с ней, цепляется за нее, приспосабливаясь к новым условиям и усваивая новые формы деятельности.

Промышленное ремесло, отмечают наблюдатели специалисты, прочно окопалось в некоторых областях, где ему наиболее удобно сопротивляться конкуренции капитализма. Зомбарт[100] выделяет ему три таких области: 1) индивидуализированные работы (парикмахерские, столярные, швейные мастерские), 2) локализированные работы (мясные, булочные, кузницы, печной, малярный, кровельный промысел и т.д.) и 3) ремонтные работы (портные, стекольщики, сапожники, слесаря, обойщики и т.д.). Организация крупных предприятий, как показывает опыт, также нередко содействует сохранению и даже оживлению ремесла: так, например, замечено, что возникновение городских боен сплошь и рядом поддерживает позиции мясного промысла. Равным образом, появление новых отраслей индустрии, уничтожая некоторые старые профессии, порождает новые: автомобиль заменил возчика доброго старого времени шофером. Согласно данным 1925 года, в Германии насчитывалось около полутора миллионов самостоятельных ремесленных предприятий; в этих мелких предприятиях было занято всего до 9 миллионов человек. "В конце эпохи развитого социализма, - констатирует Зомбарт, - еще почти половина всех работающих (не считая сельского хозяйства) занята в ремесле"[101]. Не нужно пояснять, что не только сами мелкокапиталистические предприниматели, но, большей частью, и работающие в их предприятиях подмастерья (полупролетарии, "пролетароиды") наделены специфической психикой, делающей их восприимчивыми к гитлеровской пропаганде.

Еще более характерная картина в области торгового промысла. Обороты больших универсальных магазинов не превышают 5% торговли в стране. Свыше 80% торговли находится в руках мелких купцов и лавочников. Доминирующую позицию занимает ремесло также в отельном и ресторанном деле. Германский народ, несмотря на победное шествие машины, рационализации и трестирования, все же, как видно, далеко еще не преодолел свои "индивидуалистические" привычки. Его городская масса - мелкобуржуазна в значительной мере; стиль его "улицы" - стиль "миттельштанда". Кризис больно ударил по всей этой среде; она заметалась из стороны в сторону в поисках выхода. И естественно, что мелкие хозяйчики с искренним сочувствием откликнулись на "антимарксистскую" проповедь Гитлера, позволяющую им переложить хоть часть хозяйственных тягот на плечи рабочих, защищаемых марксизмом и его профсоюзами. Мелким торговцам пришлась по нраву и антисемитская травля, равно как и словесная атака на еврейские универсальные магазины: еврейская конкуренция их издавна донимала, а теперь при плохих делах, и подавно выводила из состояния равновесия.

Поднявшись на дрожжах кризиса, национал-социалистическая партия стремится выразить настроения всех отрядов мелкой буржуазии. Она обещает всем помочь, и все с надеждой обращают к ней взоры. Идут за ней мелкие рантье, разоренные инфляцией и частично превращающиеся в люмпен-пролетариат. "Вас ограбили в 1923, - требуйте ваше добро обратно!" Как не отозваться на такие призывы, чье сердце устоит против них? Далее, как мы видели, - мелкие ремесленники, кустари, торговцы, страдающие от безденежья и тоже умеющие патриотически чувствовать; кроме своих конкурентов, они ненавидят Францию и мировую биржу[102]. Затем массы торговых и технических служащих, выброшенных кризисом из предприятий; они усердно посещают гитлеровские митинги и, затаив дыхание, внемлют бодрым словам и утешительным обещаниям, там расточаемым. Потом - "поколение фронта", офицерство за пределами рейхсвера, да отчасти даже в его пределах: разве романтика "пробужденной Германии" не способна овладеть воображением этих людей и разве не мечтают они, что прошлое их воскреснет? Офицерство служило боевыми кадрами гитлеровских отрядов, питаясь от национал-социализма и духовно, и телесно: наступая вместе с ним на внутреннего врага родины, оно защищало себя от голода и отчаяния. Затем рядовая интеллигенция и университетская молодежь. Нужно признать, что молодежь представляет собой не только главную надежду, но и основную опору фашизма. Молодежь не помнит ужасов второй мировой войны, но заражена ее романтикой: отсюда ее лютая ненависть к Ремарку[103]. Ее национализм горяч и агрессивен. Она любит смелость, отвагу, она заражена элементарной эстетикой силы. Фашизм подходит ей всем своим стилем, он плоть от ее плоти[104]. Нужно прибавить к этому бедственное положение, в которое экономический кризис поставил низовую интеллигенцию: она страдает от безработицы, от скудости заработков. Мелкие чиновники, деревенские врачи, народные учителя - вся эта среда не имеет причин восторгаться Веймарским строем; она жаждет перемен, считает, что терять ей уже больше нечего и постепенно втягивается в русло национал-социализма. В душе ее давно увяли голубые цветки и шиллеровские баллады. "Наш национализм тверд и не сентиментален. Его романтика - стальная. Наш принцип: дисциплина снизу, авторитет сверху" (Геббельс). В эпоху диктатуры спорта и машины творится новая порода людей; видны пределы "индивидуализма", преодолеваемого на собственной его почве, побеждаемого изнутри.

Но рядом с бюргерской[105] и мещанской улицей современные города имеют рабочие кварталы. Рабочий класс ныне составляет свыше 40% всего населения Германии. Что же сулит, что несет немецкому пролетарию пропаганда национал-социалистической рабочей партии?

На рабочих митингах ораторы наци стремятся всячески скомпрометировать, осрамить перед аудиторией своих главных политических врагов и конкурентов: социал-демократов и коммунистов. Первых они допекают ноябрьской пораженческой революцией, Версалем, Эбертом[106] и Шейдеманом, капитулянтством перед капиталом. Вторых они громят за интернационализм, за равнодушие к судьбам немецкого отечества, за "дьявольскую работу национального разрушения", за рабское и недостойное для немцев подчинение русским, Москве, ведущей свою собственную эгоистическую политику. Вместе с тем, они обещают работу безработным, рабочий контроль над предприятиями, обуздание капиталистов и т.д... Их проповедь не пропадает бесследно. Часть рабочей молодежи поддается ей. Замечено, что охотнее всего отзываются на нее квази-рабочие, пролетароиды: кельнеры, шоферы, монтеры, домашняя прислуга и т.п.

Что же касается большинства немецкого пролетариата, то до последнего времени оно проявляло себя неподатливым на зазывания Гитлера. На больших фабрично-заводских предприятиях расистские выступления серьезных успехов не имели. Но означало ли это, что немецкий пролетариат способен и готов к сокрушительному отпору фашистам? Что "революция реакционного плебса" разобьется о фабричные стены? - Действительность ответила на этот вопрос отрицательно.

Осуществленный Гитлером после прихода к власти чудовищный разгром германского коммунизма не вызвал активного сопротивления со стороны рабочего класса Германии. Коммунистическая партия рухнула, раздавленная террористическим натиском. Призыв ее ЦК к политической всеобщей забастовке не встретил поддержки со стороны всегерманского объединения профсоюзов, а ее собственные массы оказались бессильны предпринять сколько-нибудь серьезную попытку прямой революционной самозащиты. Партия провела несколько разрозненных и мимолетных демонстративных стачек (Любек, Штрасфурт) и ушла в подполье... в надежде на лучшие времена. Что же касается социал-демократии, то она избрала совсем другой путь. Она заняла по отношению к третьему рейху беспримерно жалкую, ультра-капитулянтскую позицию унизительной лояльности, публично солидаризировалась с внешней политикой Гитлера, отгородилась от Интернационала, решительно отвергла революционную тактику борьбы с фашистским правительством, вопреки своим же собственным многочисленным заявлениям недавнего еще времени. Более разительного и, нужно признать, для многих неожиданного бессилия перед лицом фашизма обе пролетарские партии, справедливо слывшие за самых могучих в Европе, проявить поистине не могли.

Чем это объяснить?

Указывают на пагубность раскола, ослаблявшего германский рабочий класс; вместо объединения сил для борьбы с реакцией, вместо создания и укрепления единого "красного фронта", шла горячая внутренняя борьба между коммунистами и социал-демократами. Нельзя оспаривать отрицательную значимость этого факта, но сам он, в свою очередь, явился отражением неких глубинных процессов в германском пролетариате.

Основные массы чистокровного, "потомственного" пролетариата шли за социал-демократией, партией большой традиции и прославленной школы. Говорят нередко, что наличное руководство этой партии "изменило" интересам рабочего класса, отреклось от интернационалистских и революционных принципов марксизма, вступило на путь буржуазного соглашательства, беспринципного оппортунизма. Верно ли это?

Да, верно: немецкая социал-демократия перестала быть партией революционной и подлинно интернационалистской, прочно вступила на реформистский путь. Да, верно: за 14 лет своего пребывания в прусском правительстве она боролась больше налево, чем направо, и не сделала ничего для реального овладения государственным аппаратом. Она оказалась плененной формально-демократическим доктринерством, и объективно-исторически, против своей воли, облегчила победу фашизму. Да, это верно. Но было бы вульгарно-идеалистической ошибкой полагать, что в этом - только "преступление" партийных верхов, развращенной капиталом парт- и проф-бюрократии. Едва ли можно сомневаться, что основой и "фоном" соответствующей эволюции германской социал-демократии является сам германский пролетариат в его решающем массиве.

"Демарксизация" социал-демократии шла параллельно огосударствлению немецкого рабочего класса. Интеллигентское сознание партийных верхов систематически выхолащивало марксистскую доктрину, в то время как общественное бытие рабочих масс упорно влекло их по мирным соглашательским путям. Отсюда и та пресловутая теория "меньшего зла", которая позволяла партии не знать удержу в политике компромисса, проявлять терпимость без конца и без краю: - иначе, мол, будет еще хуже!

Немецкий рабочий двадцатого века - не революционер и не интернационалист. Несмотря на наличность в нем развитого классового сознания, он - государственник и патриот. В 14 году он шел умирать за отечество на полях сражений рядом с юнкером, буржуем, интеллигентом и крестьянином, а в 19-м страдал, как и они, хотя и не вместе с ними, болью патриотических обид. Будучи рабочим, он продолжает быть немцем. Будучи рабочим и сочувствуя социалистической идее, он далеко не чужд так называемой "мелкобуржуазной психологии" и не чувствует себя бесправным отщепенцем капиталистического общества. Изменить состояние его духа могли бы лишь большие исторические перемены и переломы объективной структуры этого общества. В 19 году, после войны и поражения, его душевное равновесие было поколеблено. Его охватила ненависть не только к версальским насильникам, но и к отечественному старому режиму, доведшему родину до катастрофы. Он загорался радикальными настроениями, психологически близился к революции большого масштаба. Но тут традиционное его руководство, воплощавшее собою его собственный вчерашний день, сумело направить разлив его возбужденных чувств в русло "нормальной" буржуазной демократии. Он выбрал своего Эберта президентом и стал успокаиваться. После 23 года это спокойствие крепло. Заработная плата последующие годы оказалась не ниже довоенной. Рабочие делили вместе с миттельштандом всевозможные трудности эпохи и сторонились лозунгов революционно-социалистического экстремизма - социальной революции и пролетарской диктатуры. Революция не представлялась им перлом создания, они предпочитали ей спокойную жизнь и мирное развитие. Семена социал-реформизма падали на благодарную почву; да ведь и сами они в значительной степени являлись плодами этой почвы.

Пришел кризис, принес массовую безработицу, понижение заработной платы и прочие беды. Появился многочисленный люмпен-пролетариат, немедленно взятый в обработку и наци, и коммунистами. Но основное рабочее ядро и тут, в общем, туго поддавалось радикализации, оставалось верно социал-демократии, фатально ведшей его формально-демократическим трактом в Потсдам и Третью Империю.

Но коммунисты? За ними, как сказано, шли безработные, ими увлекалась там и здесь рабочая молодежь. Последние годы принесли им значительные количественные успехи. На общих выборах 1930 года они собрали четыре с половиною миллиона голосов, на выборах 1932 г. около шести миллионов, причем Берлин дал им 860 тысяч. Их влияние в рабочих районах росло[107]. Углубление кризиса, социальное отчаяние могло привлечь на их сторону и основные массы пролетариата. Но дело до этого не дошло.

В то время как решающее рабочее ядро продолжало поддерживать социал-демократию, фашизм, овладев мелкой буржуазией и вступив в союз с плутократией, оспаривал у коммунизма также и рабочую, вернее, безработную аудиторию. Демагогию социального радикализма он умел сочетать с прямыми и сочными патриотическими лозунгами, умеющими звучать и в пролетарских немецких сердцах, особенно молодых. К этому нужно прибавить, что руководство германской коммунистической партии не могло похвалиться выдающимися фигурами, а за последние годы оказалось, кроме того, обессиленным внутренними раздорами, также репрессиями, павшими на долю троцкистов и правых уклонистов. Суровый режим Коминтерна давал основание врагам обличать в безличии и бесцветности германских коммунистических лидеров и их выступления. Но определяющие причины слабости партии нужно искать, конечно, не в этом, а в общих условиях социальной жизни германского рабочего класса и всей Германии.

Последние выборы 5 марта показали, что и социал-демократия, и (с некоторым ущербом) коммунизм сохранили еще за собою свои массы. Но массы коммунистические, в силу их социальной расщепленности и неустойчивости, оказались бессильны для большого революционного действия, массы же социал-демократические, по-видимому, не ощутили в нем и нужды. "Мы безоружны, но не потеряли чести", - заявил в заседании рейхстага 23 марта социал-демократический лидер Вельс. Можно по-разному оценивать второй тезис этой фразы, но трудно оспаривать основательность первого. Жалкая, безвольная пассивность социал-демократических вождей объясняется не только их персональными умонастроениями (тоже, разумеется, не случайными), но и состоянием масс, за ними стоящих, создавшимся соотношением социальных сил. Недаром март 33 года очевидцы немецкой действительности так часто уподобляют августу 14-го. Нельзя недооценивать острого припадка патриотической, даже шовинистической страсти, охватившей ныне всю страну и сметающей преграды на своем[108] пути.

Однако есть преграды, которые смести нелегко. Одно дело - вселить в души надежды, и другое - их оправдать. Если нельзя недооценивать в наше время силу патриотизма, то ошибочно и переоценивать ее. Национальный подъем устоит и процветет, если сумеет накормить не только души, но и тела. Иначе он выдохнется. Было бы наивно думать, что национальное сознание способно само по себе и раз навсегда отменить классовый интерес. Многое будет зависеть в дальнейшем от рабочей политики гитлеровского правительства, а также от удачливости его общеполитического курса. Семь миллионов безработных - факт, от которого не отмахнуться учреждением министерства пропаганды. Наступление на заработную плату, реальное ухудшение экономического положения пролетариата, его политическое закрепощение без каких-либо существенных компенсаций материального и духовного порядка, бессилие разрешить проблему безработицы, отсутствие успехов в области внешней политики, падение экспорта, рост финансовых затруднений, - эти и им подобные факторы могли бы обострить социальные противоречия в стране, развеять по ветру гонор третьей империи и кротость социал-демократии, вывести германский рабочий класс из его нынешнего состояния оглушенности и способствовать созданию революционной ситуации. Напротив, экономическая и общеполитическая удача Гитлера если бы и не примирила бы немецкий пролетариат с фашистским режимом, то во всяком случае надолго парализовала бы в нем способность и охоту к активным выступлениям. Есть, однако, немало оснований утверждать, что такая удача лежит вне путей социально-политической реакции, порождением и живым знаменем которой является правительство гарцбургского фронта с Гугенбергом в качестве хозяйственного диктатора. И едва ли хороший знак для "пробужденной Германии" - эта постоянная обращеннось к 1914 году. "Карл XII[109] шел через Полтаву" - вспоминается знаменитая реплика Балашева Наполеону на его вопрос о путях к Москве.

Описание национал-социалистической Среды было бы неполно без упоминания о деревне. Конечно, главной опорой движения служили города. Но за последние годы, когда партия вырастала в первоклассную силу общегосударственного масштаба, внимание вождей обратилось и к деревне.

Центральной фигурой германского земледелия доселе остается мелкий собственник: владения, превышающие 100 гектаров, занимают менее четверти всей земельной площади, владения свыше 500 гектаров - не более одной десятой. Около 60% хозяйств относятся к наиболее мелким (менее 2 га), около 35% могут считаться средними (от 2 до 20 га) и около 5% выше-средними (от 20 до 50 га). "Самостоятельных" крестьян-собственников в Германии больше двух миллионов. Если сравнить данные 1907 и 1925 годов, то легко установить, что концентрационных тенденций в области земельного владения не наблюдается; скорее, напротив. Хозяйство крестьянина самостоятельно, свободно, интенсивно, проникнуто "деловым духом": мелкая буржуазия, миттельштанд. Крупно-крестьянские хозяйства издавна жаловались на "скудость рабочих рук", недостаток батраков.

До последнего времени преобладающим влиянием среди германского крестьянства пользовался Landbund[110], аграрная организация, связанная с национальной партией и руководимая помещиками, но включающая в свой состав самые разнообразные слои деревни, вплоть до сельскохозяйственных рабочих, как бы назло классовым перегородкам. Экономический кризис не мог не отозваться на положении крестьянства, нищавшего, разоряемого налогами, должавшего банкам и постепенно терявшего терпение. Появляются признаки расслоения деревни. Распадаются средние сельскохозяйственные предприятия, экономически наиболее плодотворные, растет число карликовых хозяйств с площадью меньше гектара. В 1929-30 годах обозначилось новое крестьянское движение Landsvolksbewegung[111], с туманной, путанной идеологией, но ясными жестами деревенского недовольства и недружелюбия к городу; эмблемой своей оно выбрало черный флаг с вышитыми на нем белым плугом и красным мечом. И коммунисты, и наци поспешили заняться этим полуанархическим, нутряным движением. Первые стремились всеми способами растолковать деревенским массам, что единственный выход для германского крестьянства - это союз с рабочим классом под знаменем социальной революции. Вторые направили в деревню целый поток агитаторов и даже террористов, получивших задание насилиями над локальными недругами населения поднять престиж партии в глазах недовольных крестьян; и через некоторое время руководство движением в ряде местностей перешло к гитлеровцам. Само собою разумеется, что агитаторы обещали беспощадную борьбу против ипотек, процентов, низких цен, и не скупились на лозунги: "каждому трудящемуся земледельцу - полный продукт труда", "все, что природа дает народу, принадлежит ему" и т.д. Боевой национализм гитлеровцев, с своей стороны, приходился по душе воспитанной в истовых традициях, психологически консервативной крестьянской массе Германии. Не отталкивал ее и расистский антисемитизм. При таких условиях, и здесь нелегко было коммунистам конкурировать с растущим фашистским влиянием. В южных государствах[112] довольно прочные позиции занимал в деревне католический центр.

Немецкий коммунистический автор Ганс Иегер попытался выяснить социальный состав избирателей, голосовавших за национал-социалистов на сентябрьских выборах 1930 года. У него получились следующие выводы: из общего количества 6.400 тысяч голосов, полученных тогда партией, 350 тысяч падает на крупную буржуазию, 1225 тысяч на крестьянство, 1.750 тысяч на мелких чиновников и городское мещанство и 1.300 на рабочих. "Можно утверждать, - пишет другой коммунистический автор Гергардт, - что две трети мелкой буржуазии в городе и в деревне, и в особенности некатолическая часть ее, стали жертвой национальной и социальной демагогии национал-социалистов"[113]. С тех пор, как известно, количество идущих за Гитлером людей успело возрасти с 6 до 17 миллионов.

Мелкая буржуазия, средний класс. Могучий "стабилизаторский" фактор.

На этот же слой опирался, идя к власти, и Муссолини. И достиг неограниченной диктаторской власти. Масса сыграла свою роль и "ушла в отставку". Старый правящий класс беспрекословно склонился перед новым порядком. Факт диктатуры единственного дуче ни в ком не возбуждал сомнений с первых же дней переворота.

В Германии положение сложнее. На верхах социальной лестницы победоносный фашизм встречает сплоченную, мощно организованную крупную буржуазию с прочными традициями, опирающуюся на промышленность, первую в Европе. Рядом с нею - не менее сплоченное и доселе чрезвычайно влиятельное юнкерство: аристократия расы, обожествляемой расизмом. Тут же верхи рейхсвера, старая военная каста, тесно связанная с верхами индустрии и землевладения. Словом, цепкий правящий слой, устоявший в ублюдочной революции 18 года и снова подобравшийся к государственному аппарату. Президент Гинденбург, национальный герой, живая легенда великой военной эпопеи и блистательных побед германской армии, - является в то же время органическим порождением, воплощением и орудием этой устоявшейся правящей элиты. Его монументальный авторитет не затемняется яркой, но все еще несколько нервической популярностью фашистского вождя, - даже и в среде тех шумных масс, среди того блока недовольных и чающих движения воды, что хакенкрейц[114] принимают за якорь спасения. И если в Италии "королю нумизмату" не оставалось иного выхода, кроме послушного растворения в лучах славы всемогущего дуче, - то в Германии плебейский вождь застает наверху весьма плотный и реальный фронт. Сначала его там приняли, как чужака, с расчетом, не лишенным брезгливости, и вежливостью, полной иронии. Теперь с ним вынуждены считаться уже более серьезно: ловкий разгром марксизма, ликвидация южных сепаратизмов[115], энергия в овладении аппаратом власти - это импонирует... но и наводит на размышления: что если вслед за этими мерами последуют другие, более сомнительные, - хотя бы частичная расплата по старым социальным векселям?.. Уже и сейчас есть симптомы, внушающие тревогу: помимо этого азартного, варварского антисемитизма, вредящего внешнеполитическим интересам Германии и роняющего ее достоинство, - эти авторитарные замашки маршалов третьей империи, этот задор по адресу попутчиков и, наконец, явный курс на единовластие вождя! Что же будет дальше, и может ли спать спокойно элита старого общества? Сохранит ли ее политическую и социальную супрематию[116] крепнущий, ощутивший свою силу фашизм?

Ситуация исключительно сложна. Глубокие социально-политические антагонизмы, присущие Германии наших дней, с образованием правительства национальной концентрации, разумеется, ничуть не изжиты. "Великие дела не творятся коалициями", - писал Гитлер в своей книге. Торжественный фасад "правительства национальной революции" не должен вводить в заблуждение. Не говоря уже о том, что коалиция не объединяет собою всей страны и даже на последних, победоносных выборах собрала всего 52% избирательных голосов, - внутри себя она таит непреодоленную расколотость фашизма и крупно-буржуазного блока. Не случайно слухи о внутри-кабинетских трениях, о неизбежной отставке то того, то другого деятеля папеновского крыла не умолкают с первых дней новой эры. Но и этого мало. За этим основным противоречием кроются еще другие, в более отдаленном плане, могущем, однако, при благоприятных условиях, довольно быстро приблизиться: антагонизм между аграриями и промышленниками (и, далее, внутри каждой из этих групп) с одной стороны, и внутрифашистские антагонизмы, обусловленные пестротою социальной базы движения - с другой. Если вдуматься в этот сложнейший клубок противоречивых интересов и устремлений, давящих своей тяжестью на правительство Гитлера-Папена-Гугенберга, легко понять, какие трудности лежат на его пути.

С самого рождения национал-социалистическая партия вмещала в себя как бы две души: плебейски-бунтарскую и буржуазно-консервативную. Двоедушие это исторически и социологически понятно: оно - результат двойственности и двусмысленности социальных позиций миттельштанда, сотканного из двух природ - хозяина и работника. Но в дальнейшем история потребует выбора пути, определения цели и курса: либо, действительно, общество труда, либо "тирания процента". Противоречива и сложна историческая роль фашизма, и судьба его еще неясна. Эпохи борются в нем и сам он - воплощенная борьба эпох, конкретная диалектика кризиса. Противоречива и сложна роль Гитлера в "пробужденной" Германии. Вознесенный на вершину государственной власти низовою волной, - он связан ответственными обещаниями и отягощен притязательными надеждами. Он начал с двадцатого века, но продолжает, кажется, восемнадцатым, даже шестнадцатым, лирикой старого Потсдама и дичью еврейских погромов: быть может, потому, что душа массы живет сразу в нескольких веках. На этой шаткой машине времени все же далеко не уедешь. Придется так или иначе возвращаться в двадцатый век. И тут - основная проблема немецкого фашизма: можно ли совместить гарцбургский фронт с курсом на массы? Как быть с министрами-юнкерами, министрами-капиталистами? Что делать с Папеном и его свитой: "За всеми ими, - еще недавно заявлял сам Гитлер, - победоносно возвышается финансовый капитал". Сегодня он этого уже не скажет. Ну, а завтра?..

Простая измена своей среде, открытый переход на чужой берег, сдача на милость "биржи", еще вчера им громимой, - может дорого ему обойтись. Классы обмануть нельзя. Стихии не только высоко возносят, но и жестоко мстят.

Чтобы нагляднее уяснить социальные пружины и политические возможности право-фашистского блока, приведшего Германию к третьему рейху, нужно проследить развитие событий, предшествовавших 30 январю.

Когда-то Г. Штрассер предсказывал, что ночь прихода националистов к власти будет "ночью длинных ножей". На деле вышло иное. Гитлер пришел к власти не ночью, а полным днем, - путем окольной, лукавой верхушечной комбинации. Коричневые рубашки не проделывали похода на Берлин. Вопрос решался в тихих кабинетах и в рамках Веймарской легальности. "Национальная революция" пришла уже позже и - сверху.