Советское строительство

Выше я показал, что в таежной зоне Сибири царская власть распространялась территориально именно за счет двусмысленности дарения, дани и торговли. То же можно сказать и о Советской власти, хотя формы этого присутствия значительно отличались от старого режима. Многозначность отношений, административных и торговых, дружеских и родственных, для советских реформаторов означала внутреннюю враждебность местного населения. К тому же это было свидетельством живучести колониального капитализма. Если погоня за кочевниками была формой существования государственности в предшествующий период, поиск врагов народа и борьба с ними стали также основной формой распространения государства и в первые десятилетия Советской власти. Между 1920 - началом 1950-х гг., в северных районах бассейна Енисея, населенных эвенками и другими коренными группами, этот процесс шел через вполне «обычные» стадии советского развития, такие как коллективизация и чистки перманентных подозреваемых, таких как кулаки и шаманы [Ssorin-Chaikov 2003: 73-106]. Хочу, однако, подчеркнуть, что распространение государства опиралось не только на подобное «отчуждение чуждых элементов», но и на аналитическое и политическое очищение значений отношений обмена как внутри сообществ, так и между ними и государством. Как и в других сельских частях Российской империи, советские реформы зависели от определения местных экономик согласно культурной логике капитализма.

Терминология Приполярной переписи 1926-1927 гг., например, рассматривает хозяйства эвенков, как и других народов Севера, с позиций ленинского анализа классового расслоения в деревне. Хозяйства разделены на «бедные», «средние» и «богатые» классовые группы, а отношения между ними описываются словами «кредит», «долг», «рента» и т. д. В тайге на север от Катонги, например, согласно переписи, было несколько богатых семей, которые давали «оленей» в кредит более бедным семьям. В регионе было несколько богатых оленеводов, чьи стада представляют собой резерв оленей для остального населения. Бедняки часто обращаются к ним за помощью, а последние обычно предоставляют оленей. Иногда олени даются в бесплатную аренду на ограниченный период времени. А иногда, и довольно часто, богатые дарят оленей бедным. Но даже и те олени, которые берутся в аренду, в реальности редко возвращаются. В большинстве случаев их съедают, вследствие чего они считаются долгом бедных. Следует отметить, что эти долги едва ли когда-либо возвращаются или взимаются систематически.[6] Роль социальных наук и, в особенности, этнографии в анализе подобных явлений и процессов является отдельной темой исследования [см. Ссорин-Чайков 2011].

Обратим внимание на то, что описанная выше ситуация взаимоотношений богатого оленевода и бедных охотников напоминает отношения в бригаде Андрея. В этом описании я опираюсь на материалы и язык «Приполярной переписи» [Ssorin-Chaikov 2003: 44-106; Ссорин-Чайков 2011]. Что это за описание? Это ни что иное, как один из способов представить себе значение обмена между охотниками и оленеводами. Его цель - внести предельную государственную ясность в отношения, которое государство намеревалось реформировать. Государство понимает эти отношения как квази-рыночные или потенциально рыночные, как и Ленин понимал отношения в деревне.

Здесь так же, как и в случае игры со смыслами обмена, которые я рассмотрел выше, внести ясность в этот смысл означает не столько показать, что эти отношения есть «на самом деле», сколько изменить их в определенном направлении. Общественные отношения, описанные таким образом, стали объектом реформ, имевших целью преобразовать понимаемые квази-рыночные социальные отношения в нерыночную «рациональную», плановую систему. Предполагалось, что такая система будет более справедливой и, в свою очередь, обеспечит оседлость кочевого коренного населения Сибири и «развитие» стандартных советских институтов среди них.[7]

«Реальная» советская экономика, конечно, функционировала иначе и, во многих отношениях, противоположно задуманному. «Сдача плана государству» олениной и мехом была высокоритуализированным жестом отдачи дани, по которому невозможно было судить о реальных сделках и отношениях, за счет которых система работала. Внутри этой распределительной экономики процветал черный рынок вместе с паразитирующими практиками, которые часто имели целью государственные ресурсы. Я слышал шутку от одного из эвенков: «Что делает колхозный олень, когда приходит в гости? – Он идет прямо в суп». Именно эти паразитирующие практики стали предметом игры значений обмена в позднесоветскую и постсоветскую эпоху. Вместо того чтобы сделать экономику более прозрачной и «рациональной», советская система на севере становилась все более запутанной и непроницаемой.

Но неоднозначность смыслов сделок указывает на совсем не неоднозначную иерархическую организацию среды, в которой они происходят. Социально-экономическое положение торговца сильнее, чем положение охотника. Колхозы и совхозы советского типа создавали местные монополии председателей и их заместителей по охоте, которые удачно приватизировали государственную инфраструктуру, ставя заслоны конкуренции со стороны других частных торговцев. В постсоветском контексте таежные охотники и оленеводы, а не пушные торговцы, вынуждены настаивать на «дружбе» и пользоваться двусмысленностью границы между «нами» и «ими». Но таежные охотники и оленеводы не являются пассивными жертвами капиталистического «порабощения», как их часто описывают в истории сибирской торговли [Анисимов 1936; Рычков, 1914; Сергеев, 1955]. Не представляют они собой и социально-однородной массы, как показывает тонкая игра значений обмена, в которой они принимают участие. Социальные иерархии, создаваемые режимами торговли и дани, тянутся в лесные глубины по тем же цепочкам, по которым путешествуют медвежьи шкуры и макароны.