Медвежья шкура и макароны

В июле 1994 г. медведь задрал одного из оленей, принадлежащих второй бригаде катонгского совхоза. Медведь оставил полусъеденную тушу оленя примерно в двух километрах от лагеря, где я тогда находился. Возле нее мы соорудили площадку (лабаз) на дереве. На следующую ночь с этого лабаза один из эвенков застрелил медведя, когда тот вернулся, чтобы закончить трапезу. Мясо медведя разделили между тремя палатками нашего лагеря. Эвенк, который его убил, повесил голову медведя на дерево мордой на запад, – «чтобы он не вернулся», – и преподнес шкуру бригадиру Андрею в качестве дара (нимат). Как мне объяснили, «если ты убил медведя, надо подарить шкуру неродственнику (тэго) и поделить мясо между всеми обитателями лагеря».

Это была ценная добыча. В Катонге, которая находилась примерно в 70 километрах на юг от нашего лагеря и в которой эти эвенки были прописаны и работали в совхозе оленеводами, медвежью шкуру можно было продать, как мне сказали, за 250 000 руб. (или 50 долларов США по тогдашнему курсу). Ее могли купить жившие в деревне русские, торговавшие мукой, чаем и другими товарами получастным и полузаконным образом. Такая торговля имела место в прошлом, а в 1990-х гг. ее значение усилилось, т. к. русские жители Катонги и оленеводы получали зарплату очень нерегулярно, поскольку неолиберальные реформы существенно подорвали государственные субсидии, которые составляли основную часть бюджета совхоза. В июле 1994 г., когда началась эта история, выдачу зарплаты в совхозе задерживали с начала весны.

Анна, жена Андрея, провела остаток лета, просушивая медвежью шкуру и обрабатывая ее, чтобы внутренняя кожаная сторона стала мягче. Растянутая между жердями, она выглядела огромной и очень красивой. «Мы получим за нее много денег»,- говорила Анна.

В начале сентября мы с небольшим конвоем оленей отправились в Катонгу, чтобы привезти детей в интернат[2] и продать медвежью шкуру и оленьи унты, которые Анна сшила по заказу русского охотника и друга семьи. Отдав детей в школу-интернат, Анна отправилась к дому русского охотника с унтами, а мы с Андреем пошли к заместителю директора совхоза по охоте. Турсунбай, как его называли эвенки, был родом из Казахстана. Он прожил в Катонге уже 15 лет, и стал заместителем директора в 1985 г. Помимо совхозных обязанностей, которые включали возобновление охотничьих4:20 лицензий и распределение совхозных капканов, ружей и патронов, Турсунбай также частным образом торговал, и Андрей надеялся продать ему шкуру. Пока мы шли к его дому, Андрей рассказывал мне, что «Турсунбай – как местный, он мой друг (гирки) … он знает наши нужды и даст хорошую цену». Собаки Турсунбая, известные своей злостью, признали Андрея, завиляли хвостами и не стали лаять на меня, когда мы пересекли огород во дворе и вошли в дом. Нас сразу же усадили за стол и предложили чай и бразильский растворимый кофе.

Вместе с угощением на столе появилась бутылка водки. Мы произнесли тост за встречу, за новую моторную лодку Турсунбая и, наконец, за то, чтобы директор совхоза подольше отсутствовал: «Чтоб не возвращался»! (Директора, который приехал в Катонгу относительно недавно, недолюбливали как эвенки, так и хорошо обосновавшиеся приезжие охотники, и Турсунбай надеялся в скором времени занять его место). Когда часа через полтора я собирался уходить, Андрей извлек медвежью шкуру и преподнес ее замдиректора в подарок. «У нас, эвенков, есть обычай дарить медвежьи шкуры, – сказал он, повернувшись ко мне, – нужно подарить ее неродственнику». Я был удивлен и подарком, и тем, что Андрей сделал этот подарок как будто для того, чтобы продемонстрировать мне этот обычай. Улыбающееся лицо Турсунбая смотрело на нас с другого конца стола.

Я оставил Андрея и Турсунбая допивать то, что осталось, и вернулся в дом сестры Анны. У Андрея и Анны был дом в Катонге, но большую часть года он стоял пустым. Будучи в деревне, они останавливались в доме сестры Анны, которая была замужем за недавно приехавшим русским. Когда я пришел туда, там уже шло другое пиршество. Анна удачно продала унты и купила в поселковом магазине угощение и водку. Она уже проследила за тем, как зарезали оленя, приведенного для пополнения запасов мяса семьи ее сестры. К моему появлению большая часть мяса была уже в холодном подвале, но самое вкусное осталось на столе – сырая печень и суп из внутренностей. Я оказался за столом с тарелкой супа и успел выпить еще рюмку с русским мужем сестры Анны до того, как Анна, которая бегала в комнату и из комнаты с дымящимися тарелками оленины, одновременно ведя беседу со своими родственниками и помогая уложить в постель детей сестры, спросила меня, продал ли Андрей шкуру. «Нет, – ответил я, – последнее, что я знаю, это, что он отдал ее Турсунбаю в подарок». «Конечно, я так и знала! – вскричала Анна, – Этот недотепа будет там сидеть и пить со своим «лучшим другом», мы останемся без ничего, а его «лучший друг» еще и денег с него возьмет за водку».

С этими словами Анна выбежала из дома. Я хотел было за ней последовать, но муж ее сестры меня остановил: «Они сами разберутся». Через полчаса в дверях появилось виноватое лицо Андрея, и он попросил меня, русского мужа сестры Анны, их старшего сына и еще одного эвенка, который пришел на обед, помочь. По пути к Турсунбаю я ожидал увидеть драку в его доме. Но там, к моему удивлению, он и Анна мирно беседовали. Турсунбай повел нас в свою кладовую, откуда мы вытащили бесконечные (но легкие!) пачки макарон, два пятидесятикилограммовых мешка муки, мешок сахара, два килограмма дрожжей, чай, растворимый кофе, шоколад, упаковки сигарет, рыбные консервы, сгущенку, шесть бутылок водки, мешок патронов и брезентовую палатку. Как мне рассказали потом, Анна ворвалась в дом, где продолжали пить Андрей и Турсунбай. Она отменила подарок и, опираясь на свой временно достигнутый, но безоговорочный моральный авторитет, эту шкуру тут же и продала Турсунбаю обратно за «столько, сколько можно унести за один раз». Мы еле-еле сумели вытащить все это «за один раз» из кладовой до улицы. Однако было совершенно невозможно донести все это зараз до дома, где мы остановились. Мы три раза ходили от дома до дома, чтобы все перенести. Стоимость принесенного примерно раза в два превосходила стоимость медвежьей шкуры, как мы ее прикидывали ранее.