Поучительные истории

На первом интервью я слушаю с самого начала «поучительные/предупредительные истории» («cautionary tales») пациента, а именно, его бессознательные объяснения того, почему он считает, что анализ – это опасное предприятие, и что оно непременно провалится¹. Я слушаю пациента и пытаюсь выразить словами (для себя и для пациента) крайнюю степень напряжения переноса в данном часе. Какова бы ни была природа отклонений пациента, его волнения обретут форму перед лицом опасности, которая таится во вступлении в аналитические отношения. Пациент подсознательно придерживается стойкого убеждения (которое он не может сформулировать), оно идет из младенчества и раннего детства и предупреждает, что любые объектные отношения, так или иначе, неизбежно принесут боль, разочарование, раздражение; они ненадежны, они подавляют, они душат, они слишком сексуализированы и т.д. У пациента нет оснований считать, что отношения, на пороге вступления в которые он стоит, будут чем-то отличаться. В этом убеждении пациент, несомненно, и прав и неправ одновременно. Он прав в том смысле, что, transferentially,(в переносе) его внутренний объектный мир (internal object world) неизбежно станет настоящей межсубъектной драмой на аналитической сцене. А неправ он в том, что аналитический контекст не будет идентичен настоящему психологически-межличностному контексту, в котором сформировался его внутренний объектный мир, т.е. контекст детских фантазий и объектных отношений.

¹Ella Freeman Sharpe (1943 ) использовала термин cautionary tale (поучительные истории) для обозначения фантазий, цель которых – инстинктивный контроль импульсов (instinctual impulse control) посредством бессознательного само-ограждения от физического разрушения. В данной работе я использую этот термин в отношении более ограниченного и иначе осмысленного круга фантазий: бессознательного набора фантазий пациента относительно опасности вхождения в аналитические отношения (McKee, personal communication, 1969).

Все, что пациент говорит (или не говорит) в первые часы встречи, должно восприниматься аналитиком как бессознательное предостережение пациенту и аналитику о том, что им не следует вступать в эти опасные и заведомо обреченные отношения. Важно отметить, что пациент чувствует опасность от анализа, как для себя, так и для аналитика, и пытается оградить его от этой опасности, уклоняясь от вступления в аналитические отношения. Аналитик в данной ситуации служит своеобразным контейнером для сбора страхов пациента относительно вступления в анализ, а также надежд анализируемого пациента, на то, что внутреннее изменение возможно, и что патологические привязанности к внутренним объектам можно изменить, не принося в жертву жизнь пациента. Представленный далее отчет о первой аналитической встрече является иллюстрацией того, как пациент, часто бессознательно, пытается изобразить опасности, которые ожидают его и аналитика.

Г-н Ж. начал встречу, описывая свои пустые взаимоотношения с женой и детьми, скуку на работе, отсутствие радости в жизни в целом. Он был направлен ко мне своим терапевтом, который считал, что анализ будет ему полезен. Несмотря на представление пациентом своего состояния как «опустошения», «одиночества», я заподозрил, что в его жизни имеют место и удовольствия, которые он предпочитает скрывать от меня и от себя. Я предположил, что у Ж., возможно, есть некий роман – либо с женщиной, либо с музыкой, либо с искусством, либо какое-то иное «страстное увлечение», может быть, романтические воспоминания из детства. Это предположение возникло не интуитивно, а в ответ на то, каким образом пациент представил себя. Это выражалось в выборе слов, в ритме его речи, в манере говорить, выражении лица и т.д. Он вел себя как человек, у которого есть какая-то тайна. Я заподозрил (но не сказал об этом Ж.), что он подсознательно ожидал от анализа каких-то приятных ощущений, которые ему придется тщательно скрывать. Я понял, что такой анализ в течение длительного времени будет бесполезным как для пациента, так и для меня.

Пациент уверял, что лечение будет ему полезно и его жена и дети только выиграют от этого. И, тем не менее, он чувствовал себя ужасно виноватым в том, что он тратит деньги на анализ, тогда как мог бы купить что-то полезное для всей семьи. Спустя некоторое время после начала нашей встречи я высказал предположение, что для Ж. вступление в анализ казалось равнозначным любовной интриге. Он начал мне рассказывать, как он предан своей жене и что он никогда не допускал даже мысли иметь интрижку на стороне. Однако он добавил, что это было очень странно, что я это сказал, так как не далее чем на прошлой неделе он впервые в жизни сделал своей секретарше недвусмысленное предложение. Она предпочла прямо не отвечать на него. Этот эпизод привел его в такое замешательство, что, впервые за много лет, он ушел с работы раньше времени.

В данном случае я решил интерпретировать проявление главного, на мой взгляд, беспокойства в переносе (то есть наиболее доступного набора бессознательных/подсознательных значений переноса и сопротивления). Внутренняя драма, которую пациент принес в анализ, сопровождалась предвкушением ощущения страсти и глубокой секретности. Я предположил, что в связи с недавним неудачным опытом («интрижки») пациент боялся, что анализ будет для него чрезвычайно болезненным и что он не сможет его продолжать. Позднее, в ходе нескольких лет успешной аналитической работы, пациент понял свои ощущения через чувство, которое он испытывал к няне. Это была глубокая любовь, которую он подсознательно скрывал от матери. Его чувство гнева и вины, а также боязнь быть вовлеченным в подобные недопустимые переплеты, привели к тому, что у него сформировалась защита как черта характера (a character defence), с которой он существовал довольно обособленно во всех сферах жизни. Его идея, что он «всего лишь плывет по течению», выполняла важную защитную функцию на начальной стадии анализа.