Непокоренные

Я шел один, небритый и, наверно, страшный, шел как во сне, заплетающимися ногами. Моя хорьковая тужурка, невиданная в этих местах, указывала на то, что я издалека, а плащ-палатка выдавала мою при­надлежность к Красной Армии. При виде меня взрос­лые бросали работу, а дети — игру и шли за мной в отдалении. Я остановился, спросил еще раз, нет ли поблизости немцев или полиции, и несколько голосов наперебой ответили мне, что немцев ближе чем за шесть километров нет. Тогда я попросил вызвать председателя колхоза. Меня позвали в хату, усадили за стол. Принесли горячие щи, молоко. Народ тол­пился у двери, молча рассматривая меня. Все было, как в тумане. Я ел охотно, но вкуса пищи не ощу­щал. Потом, когда любопытные оставили меня в по­кое, я стал переобуваться. Видел — ноги потерты до пузырей, а боли не чувствовал.

Вошел председатель колхоза, мужчина лет сорока пяти, гладкий, с аккуратно подстриженной бородкой. Из-за его спины выступил высокий и стройный чело­век лет тридцати восьми, с красивым, чисто выбри­тым лицом и, прежде чем я начал разговор, сделал мне предостерегающий знак. Я понял и заговорил о вещах незначительных. Вскоре председатель вышел, и мы остались в хате вдвоем с высоким мужчиной. Он назвался Соломоновым и спросил: «А вы не из тех ли парашютистов, что своего командира ищут?» Об­манывать не было смысла, — гестаповцы все равно узнали бы, что кто-то из десантников побывал в этой деревне. И я подтвердил предположение Соломонова, в котором почувствовал своего человека, а он, рас­спросив меня подробно, сообщил мне, что оставлен белорусским ЦК партии в этом районе на подполь­ную работу.

Это был политически подготовленный товарищ, но у него пока не хватало опыта, а может быть, и реши­тельности. Мне бросилось в глаза различие и сходство между Соломоновым и лесником. Им обоим был ну­жен практический успех, который бы окрылил их.

Теперь я был не один и мог рассчитывать на по­мощь. В утомленном мозгу настойчиво билась мысль: «Десантники где-то ждут моей помощи», Мне хоте­лось поскорее добраться до места сбора на озере Домжарицкое, Соломонов предложил мне связаться с депутатом Верховного Совета БССР товарищем Поп­ковым, дал его адрес. Но деревня, в которой жил Поп­ков, по рассказам Соломонова, была та самая, в ко­торую от меня ускакал незнакомый человек на хоро­шей лошади. Возвращаться туда нужны физические силы и отдохнувший мозг, а впереди крупный насе­ленный пункт — местечко Лукомль. В этот день из него выехали немцы. Обычно же в Лукомле мост че­рез реку Лукомку охраняется, объехать его негде. Поэтому я, не теряя времени, решил пробираться к озеру.

Выехать удалось только часов в одиннадцать вече­ра. Лошадью правил молодой белорус. Тряска теле­ги укачивала меня, и я всю дорогу с трудом преодоле­вал дремоту. До лукомльекого моста я еще кое-как держался, а когда проехали его, то сразу, сидя, по­грузился в сон. Внезапно из темноты возникли сараи, и телега затарахтела вдоль спящей улицы. Казалось мне, по характеру тишины можно определить, есть ли а деревне оккупанты. При гитлеровцах люди не могли спать спокойно, и тишина в этом случае должна быть лишь искусственной, Здесь же была тишина настоя­щая, и я успокоился,

Какой-то человек вынырнул из темноты, возчик о чем-то тихо его спросил. Человек указал рукой в сто­рону, а сам прошел близко около телеги, вглядываясь в меня. Но по каким-то неуловимым признакам мне было понятно, что на этот раз меня осматривает наш, советский человек, От этих мыслей становилось легче на душе и теплее. Телега остановилась, и возчик по­стучал кнутовищем в окно хаты. На крыльце появи­лась высокая фигура хозяина.

— Заходите.

Мы вошли в чистую горницу. Хозяин, мужчина лет сорока, с энергичным сухим лицом и открытым взгля­дом сразу мне понравился.

— Вы кто же будете? — спросил я.

— Председатель колхоза. Зайцев моя фамилия.

— Что же, гитлеровцы вас не отстранили, выхо­дит — доверяют вам?

Зайцев пожал плечами.

— На оккупантов работаете?

— Выходит, что так,— он покосился на мой маузер и, вздохнув, замолчал.

— И совесть позволяет?

— Совесть? На это я вам вот что скажу. — Зайцев повернулся ко мне и заговорил, все больше оживля­ясь: — Вот вы приходите и меня спрашиваете, как да что. А ведь я не знаю, кто вы, свой или чужой? И хо­рошо еще — усовестить стараетесь. А другой, очень просто, и пристрелить может как предателя. Не обид­но за дело погибнуть, а за напрасно смерть принимать неохота Так вот перед каждым вооруженным челове­ком и объясняешься. И рад бы помочь своим людям, да как? Вот в чем вопрос. — Он еще раз пристально посмотрел мне в лицо и, помолчав, продолжал:—Ме­ня уже и в гестапо таскали. Донес тут один прохвост. В прошлом я его под суд сдавал за расхищение кол­хозного добра.

— Ну и как?

— А известно как — расстрелять хотели, плетей всыпали: ты, мол, большевик.

— Обошлось, значит?

— Обошлось, да не очень. Подписку пришлось дать.

— А как же дальше намерены поступать?

— А так же, как и раньше. Вот вам помогать на­до? Надо. Вы куда, в Ляховичи? Нельзя вам туда — в Ляховичах гитлеровцы вчера расположились.

И он коротко рассказал мне о положении в райо­не. Я открыл карту и, пока Зайцев будил жену и та готовила ужин, наметил новый маршрут на Домжа­рицкое, с учетом полученных сведений. За ужином хо­зяин рассказал о сыне-ремесленнике в Ленинграде, о своем колхозе, и в том, как он говорил, чувствовался хороший советский человек, преданный и честный. Он нравился мне все больше.

Поблагодарив хозяина за гостеприимство, я спро­сил, не может ли он дать мне лошадь. Зайцев посмот­рел на меня с удивлением: видно было, что он отвык от того, чтобы вооруженный человек просил, да еще вежливо.

В два часа ночи подъехала подвода. Я снова оку­нулся во мглу, и снова тарахтела телега, и я ехал под добродушную брань деда, журившего лошадь за то, что, дожив до этаких годов, она все еще толком не знает дороги.

И, точно боясь обидеть старого гнедка, дед начи­нал журить себя за то, что он тоже не определит «шляха» дальше, чем за десять километров от своего села, хоть и прожил на свете на сорок лет больше этого мерина.

— Вот разве ж в город Лепель днем бы, пожалуй, не заблудился. А только ехать-то туда опасно... Ге­стапо может задержать и посчитать за партизана.— Старик, насторожившись, помолчал, Затем он снова заговорил с конем, как с человеком. Вся эта болтовня велась затем, чтобы пока не разговаривать со мной, а только потихонечку прощупывать незнакомца. Но, утомленный до предела, я этих «тонкостей» сразу не понял.

Возчиком Зайцев назначил того самого человека, который так внимательно осматривал меня, когда мы подъезжали к председателю колхоза из деревни Ротно. Это был крепкий старик лет под шестьдесят, быв­ший колхозный сторож, он и теперь был правой рукой предколхоза. И Зайцев его посылал в такие ответ­ственные поездки неспроста.

Если я парашютист, то до гестапо не должно дой­ти, что он давал мне «допомогу». В противном случае ему петля. А если я агент гестапо, а выдаю себя за советского командира, то треба убедиться и... принять меры.

И дед Кондрат был хорош для того и другого.

Он не впервые отвозил гестаповцев и красных командиров и Зайцева не подводил ни с теми, ни с другими.

Зайцев мне и доверял и сомневался. В такое время всякое ожидать возможно. А дед Кондрат был чело­век надежный, не подведет.

Зайцев прекрасно понимал, что я ему так же не мог довериться вполне с одного разговора. В задачу возчика входило уточнить, кто я, и, в зависимости от этого, выполнять свою роль.

Старый колхозный сторож делал это просто и на­дежно. Первые километры он на мои вопросы больше отвечал односложно: «Не ведаю». А когда мы стали, подъезжать к селу Заборье, то он осторожно, с расстановочной, заявил:

— Не ведаю, як дальше: ехать али ж не ехать?

— То есть как не ехать? — осведомился я с трево­гой в голосе.

— У Заборьи основались нимци...

Сообщил это старик как-то торжественно, не торо­пясь, предварительно повернувшись ко мне лицом.

Все это восстановилось в моем сознании позже. Тогда же я подскочил как ужаленный и, инстинктив­но схватившись за маузер, вскрикнул:

— Так куда же ты меня тащишь, старый черт, если в селе оккупанты? И почему ваш Зайцев не ска­зал мне ничего об этом? Может, их в Ляховичах нет и повезли меня туда, где можно передать в гестапо,— высказал я прямо свои предположения вслух.

Старик, остановив коня, спокойно меня слушал.

— Нет, что про Ляховичи сказал предколхоза, то верно. В Ляховичах гестаповцы стоят, туда не можно. А здесь только десять словаков. Да ночью они почи­ют и постов не выставляют. А вы ж не бойтесь, коли наш. Я тут вас по задворкам провезу, пусть их хоть сотня будет.

— Смотри, старый, а то от моей пули не уйдешь.

— Дак как же мне уйти тут? А только вас не под­веду я, легче мне сгинуть от чужих, чем от своего,— отвечал старик, немного струхнув, но удовлетворен­ный тем, что выяснил, с кем имеет дело.

Лошадь шла по малоезженной дороге, идущей к правому концу села. Старик насторожился, точно за­мер. Он слушал и смотрел, не произнося ни звука, еле заметно шевеля вожжами.

Телегой подтолкнуло послушного меринка, и он, не удержав напора, затрусил под крутую горку, под конскими копытами захлюпала вода. А через несколь­ко секунд крайние хаты остались слева позади и ло­шадь стала подниматься в гору.

Мой дед еще помолчал минуты три-четыре, всмат­риваясь в силуэты изб Заборья, потом снял шапку и набожно перекрестился. Я понял, что старик и сам боялся не меньше, чем я.

— Что же ты, дед, перепугался? А говорил: «по­чиют, службу не несут».

— Да я не нимцев перепугался, а вас,— начал по­яснять дед.— Тые словаки на том концу поразместились, напротив предколхоза, и сюды они ночью не пой­дут. Боялся, кабы кто из мужиков не вышел — до­смотреть, кого везу я. А ты же кого никого в по­темках мог принять за нимца, да и пальнуть мне в спину.

Старик был прав. Такие вещи в панике бывают. Мы оба помолчали несколько минут. Селение позади нас растворилось в темноте, Мой возчик потихоньку оживлялся. Теперь он говорил не с лошадью, а со мной.

— Ты что же будешь из самой Москвы аль при­езжий?

Я ответил старику, что жил и работал последние годы в Москве.

— По улицам и площадям на праздниках со зна­менами ходил?

— Ходил, как все.

— Там, говорят, на праздниках правительство выходит на народ смотреть?

— Да. Правительство выходит посмотреть на мо­сквичей, а москвичи — на Сталина и его сорат­ников,

— И он находится вместе со всеми?

Мне был понятен этот разговор. Именно на него тогда были надежды у всех советских граждан и мысль о нем вселяла всем уверенность в победу, По­следующий наш разговор переключился на обстанов­ку вражеского тыла. Мой возчик оказался очень осведоломленным человеком. От него я узнал, почему мне не было сказано о словаках в Заборье, и я убедился, что Зайцев неподкупный человек, что в окружающих лесах и населенных пунктах еще немало кроется окруженцев, которые, по мнению деда, дезертиры, и их надо заставить воевать.

А как ведут себя оккупанты? Как гитлеровцы от­носятся к колхозам, почему они председателей таких, как Зайцев, оставляют на своих местах? И мой деду­ся говорил и говорил, нескладно и отрывочно, но убе­дительно и понятно.

— Нимцы-то, они што? Чужие — это раз, и язык их нам не понятный. Второе — они грабители, фаши­сты эти самые. Хороших с ними — раз-два и обчелся, а остальные звери, А мужикам обещают свободу, мануфактуру, хлеб и землю.

— Что же землю-то они обещают из Германии, что ли, привезти? — спросил я деда.

— Як ты говоришь? — переспросил меня старик, но, видимо поняв мое замечание, добавил:— Вот у нас тоже мужики говорят, насчет машин там али чего, не знаем, а о свободе и земле обман явный.

— Так, говорите, встречаются между ними и хоро­шие?—не унимался я с вопросами,

— Да был намедни такой случай. Облаву тут устроили они на окруженцев. Оцепили деревню, постреляли по садам и огородам, а затем начали собирать всех, кто затулился. Я стоял у скотника, подошел один ко мне, вроде закуривать. Оглянулся и говорит: «Надо через фронт ступайт... Партизан помогайт. Деревня живи никс гут!» Я говорю: «Не по­нимаю, пан Никс!» А сам ему в глаза смотрю — не шутит, грустный такой. Я ему бумагу сую и махру сыплю, а он и скрутить-то не может... Зажег ему го­товую, свою отдал, он затянулся и пошел, закашлял­ся от самосада.

Шли уже третьи сутки, как я не спал, и спать мне теперь уже не хотелось, только вялость и апатия все больше овладевали мной, и мысль работала неповорот­ливо и нечетко.

По дороге, в деревне Липки, я познакомился с председателем колхоза Попковым— крепким, корена­стым, еще не старым мужчиной.

Мой возница ехал к нему, как домой. Теперь он знал, кого везет, и, несмотря на мою ругань и угрозы около Заборья, старик, видимо, остался мной доволен. Мы искренне в эту ночь подружились с дедом. Впоследствии он был нам очень полезен.

Деревня Липки растянулась на километр по чисто­му безлесному бугру, только к юго-восточному концу деревни подступал мокрый лес.

Кондрат меня завез в деревню от леса. Он, види­мо, знал, где живет предколхсза, и подъехал к его двору с задов. Мы вошли в хату. Хозяин немного рас­терялся.

Я стал просить коня. Попков заговорил, что в его колхозе осталось всего-навсего три непригодных к ра­боте лошади, да и те будто бы находились на выгоне в поле, остальных забрали на войну. Мне казалось, что он говорит неправду, желая избавиться от незва­ного гостя. Но когда мой дед заявил, что раз уж на то пошло, дело не в лошади, а в том, кто повезет до деревни Ковалевичи, хозяин сразу повеселел.

— Ну, это другое дело, — с облегчением сказал председатель колхоза. — Ты тогда, отец, побудь здесь у меня, а я сам отвезу товарища на твоем коне. — И начал собираться.

Жена Попкова молча собрала на стол и предло­жила нам с дедом подкрепиться салом с ржаным хлебом, выпить по стакану свежего молока. Но я еще не чувствовал голода и от угощения отказался.

До намеченного в Москве пункта приземления мо­его отряда оставалось около сорока километров. Ночь была на исходе, на день я должен был уйти в лес. Я стремился во что бы то ни стало добрать­ся к озеру, забывая об опасности. Мы попроща­лись с дедушкой Кондратом, условившись о дальней­ших встречах. В моем активе появился еще один чело­век — патриот родины, непартийный коммунист, под­польщик.

Мы выехали. В пути Попков, то и дело понукая старую лошадь, сначала выспрашивал у меня: что да как? А затем, как-то сразу убедившись, кто я, или просто пошел на риск, начал мне рассказывать, где находятся гитлеровцы и как они себя ведут.

— Вот в соседнем селе, Таронковичах, — там те­перь оккупанты волость устроили, бургомистром на­значили Василенко. Не пойму я, что он за человек? Четыре брага у него в Красной Армии служат, и сам он средний командир запаса. А вот поди ж ты... Со­гласился в бургомистры. Да и человек-то вроде тол­ковый, Правда, выпивает иногда много, и тогда ему лес ниже озими, а трезвый — парень хоть куда. — Так повествовал разговорившийся председатель кол­хоза, и мне стало казаться, что Попков, как и Зай­цев, — честный советский человек, неспособный ни при каких обстоятельствах изменить своей родине.

На мой вопрос о председателе колхоза в дерев­не Ковалевичи, к которому мы ехали, Попков от­ветил:

— Свой парень, надежный, только очень осторо­жен — не то, что я. У него уж лишнего слова не вы­тянешь, нет. А так — ничего мужик, не подведет.

Председатель в Ковалевичах, со странной фами­лией Муха, принял нас хорошо и быстро распорядил­ся о назначении подводы, В разговоре он больше слушал, изредка бросал короткие фразы и почти не задавал вопросов. По отдельным замечаниям, умным и дельным, но весьма осторожным, я заключил, что Попков охарактеризовал своего коллегу верно.

Разговаривая с председателем и чувствуя в своих собеседниках прекрасные качества советских людей, я думал: «Вот они, руководители колхозной жизни, надежная опора партии на селе». На них смело мож­но было опереться в развертывании партизанских действий. Гитлеровцы, стремясь воспользоваться бо­гатыми колхозными урожаями, видели в этих скром­ных людях незаменимых руководителей, способных обеспечить им продовольственные поставки, а иногда даже оставляли их на своих постах. Гестапо прини­мало все меры к тому, чтобы сделать из них послуш­ных исполнителей воли гитлеровского командования, Но из этого ничего не выходило. Ни подписки — обя­зательства работать на немцев, ни запугивания и приманки врага не могли изменить этих людей. Но мне прежде всего нужно было собрать боевое ядро своих десантников.

Время было подходящее. Гитлеровцы только еще создавали на местах свой аппарат управления, вер­буя к себе на службу уголовников и разный сброд. Все это надо было разрушить.

Сжатые на полях хлеба кое-где лежали в копнах и снопах, но во многих колхозах перевезены на тока. Однако под тем или иным предлогом обмолот затя­гивался повсюду. Бургомистры из крупных городов давали директивы: обмолотить урожай зерновых и вывезти на ссыпные пункты к станциям железных дорог. Но на местах не было окрепшей власти, спо­собной проследить, заставить выполнить приказ. На полях зеленел неубранный картофель и капуста. Пе­редовые армии врага продвинулись к востоку, по де­ревням изредка разъезжали интенданты и заготови­тели. В лесу еще совсем тепло, уютно.

Как многое надо сделать, как дорог каждый день! А я все еще был занят поисками своих людей, и это поглощало всю мою энергию и волю. Иногда как-то мимолетно возникала мысль о семье. Но за­бота о главном снова овладевала всеми думами. Родина заслоняла все.