Двадцать строк

31 августа 1836 года Александр Карамзин писал в Швейцарию брату Андрею письмо, в котором сообщал о своем здоровье и, по обыкновению, делился новостями жизни петербургского света. Рассказывая о праздновании своих именин, он между прочим заметил: «Обедали у нас Мещерский и Аркадий (А. Россет. - В. Н.). После обеда явились Мухановы... Старший накануне видел Пушкина, которого он нашел ужасно упадшим духом... вздыхающим по потерянной фавории публики. Пушкин показал ему только что написанное им стихотворение, в котором он жалуется на неблагодарную и ветреную публику и напоминает свои заслуги перед нею...»

Принято считать, что речь идет о стихотворении «Я памятник себе воздвиг нерукотворный», по традиции называемом нами просто «Памятник». Если это в самом деле так, то переданное Карамзиным истолкование не может не показаться странным. Автор «Памятника» предстает перед читателями в непривлекательном, жалко-меркантильном свете: вздыхая, жалуясь на неблагодарную публику, напоминая «свои заслуги перед ней», он как бы выторговывает у нее право на потерянную «фаворию». В лучшем случае это истолкование показывает, как мало понимали Пушкина его современники. Любой средний школьник, проходящий литературу по учебнику С. Флоринского, может объяснить, что Пушкин никому не жалуется и ничего не «напоминает публике»; раскрыв учебник, этот школьник прочтет: «В IV строфе содержится основная мысль всего стихотворения - оценка Пушкиным идейного смысла своего творчества. Пушкин утверждает, что право на признание и любовь народа он заслужил, во-первых, высокой человечностью своего творчества («чувства добрые я лирой пробуждал»); во-вторых, своей борьбой за свободу («в мой жестокий век восславил я свободу», а в варианте этой строки он назвал себя последователем революционера Радищева: «вслед Радищеву восславил я свободу»); в-третьих, защитой декабристов («и милость к падшим призывал»).

Итак, это и есть основная мысль всего стихотворения «Памятник». Согласно такой канонической трактовке, Пушкин вовсе не напоминает свои «заслуги» «публике», отнюдь. Он напоминает свои заслуги народу. Он не «жалуется» - он заявляет и обосновывает свои претензии, но не «публике», а народу. Он торгуется - но не с «публикой», а с народом. Подобно Скупому рыцарю, он копил «заслуги», а за пять месяцев до смерти предъявил «задолжавшему» народу счет на бессмертие.

Замена «фавории» «народной любовью», а «заслуг» - «оценкой идейного смысла своего творчества» мало что меняет.

О «Памятнике» существует целая литература. На рубеже нашего века начался спор об этом стихотворении - в нем приняли участие видные ученые и писатели: Вл. Соловьев, С. Венгеров, М. Гершензон, П. Сакулин, В. Вересаев, И. Фейнберг и др.; о «Памятнике» написано большое исследование М. Алексеева. Проделана огромная работа. Проделана она, вероятно, не для самих исследователей, но - как итог - для тех людей, которые читают Пушкина и изучают его в школах и вузах. Каковы же ее практические результаты в этом - народном - смысле? Каковы уроки, извлеченные из споров о «Памятнике», и извлечены ли они?

* * *

То понимание «Памятника», с которым сталкиваешься, читая приведенный отрывок из письма Александра Карамзина, было впоследствии возведено в степень научной истины и педагогического руководства. Сформировалась ставшая канонической концепция, смысл которой в общем виде сводился к следующему.

Пушкин не раз ошибался относительно роли искусства и места художника в жизни общества, проповедуя «чистое искусство», призывая поэта «не дорожить любовию народной»; однако в своей поэтической практике он сплошь и рядом противоречил своим же декларациям, а в стихотворении «Памятник» и вовсе отрекся от них.

Так, в известной статье «Последний завет Пушкина» С. Венгеров писал, что взгляды Пушкина на задачи искусства «всего менее отличаются устойчивостью», что поэт мог «в минуту полемического раздражения» проповедовать искусство, оторванное от народа: «Сердито говорит он в одном из своих писем: «цель поэзии - поэзия». Но не говорит ли нам последний завет великого поэта - его величественное стихотворение «Я памятник себе воздвиг нерукотворный» - о чем-то совсем ином?» В доказательство «совсем иного» автор подчеркивает, что строка «Что звуки новые для песен я обрел» в окончательной редакции заменяется строкой: «Что чувства добрые я лирой пробуждал», - и резюмирует: «И зачеркивается формула эстетическая, а взамен ее дается учительно-гражданская».

Но если все стихотворение в целом (а не только одна его строка) есть, по мнению ученого, «последний завет» Пушкина в «учительно-гражданском» духе, то возникает вопрос: откуда взялась и зачем нужна последняя, пятая строфа?

Веленью божию, о муза, будь послушна,

Обиды не страшась, не требуя венца,

Хвалу и клевету приемли равнодушно,

И не оспоривай глупца.

Едва заменив «эстетическую» формулу «учительно-гражданской», Пушкин снова «принимается за свое», опять прокламирует «самозаконность» искусства, подвластность его только «веленью божию», вновь заявляет, что «цель поэзии - поэзия...»!

«...Загадочная, волнующая своей непонятностью строфа, совершенно не увязывающаяся со всем строем предыдущих строф» (Вересаев)!

Что же делают с ней исследователи?

Они с ней ничего не делают. Они ее просто опускают, - именно так и было сделано еще в статье Венгерова. В лучшем случае говорят о ней стыдливой скороговоркой. В школьном же преподавании судьба ее зависит от личных вкусов учителя или методиста.

Недоразумение с пятой строфой и было одним из поводов появления в начале нашего века остроумной и скандальной концепции М. Гершензона.

В книге «Мудрость Пушкина» (1919) он противопоставил «традиционному» пониманию четвертой строфы следующее толкование: «Знаю, что мое имя переживет меня; мои писания надолго обеспечивают мне славу. Но что будет гласить эта слава? Увы! Она будет трубным гласом разглашать в мире клевету о моем творчестве и о поэзии вообще. Потомство будет чтить память обо мне не за то подлинно-ценное, что есть в моих писаниях и что я один знаю в них, а за их мнимую и жалкую полезность для обиходных нужд...»

Четвертая строфа, по Гершензону, есть «косвенная речь», и читается она с грустно-иронической интонацией - примерно так: «И долго буду тем любезен я народу, что (мол) чувства добрые я лирой пробуждал, что (дескать) в мой жестокий век восславил я свободу и (видите ли!) милость к падшим призывал...»

«Я утверждаю, - продолжает Гершензон, - что лишь при таком понимании первых четырех строф становится понятной пятая, последняя строфа «Памятника», совершенно бессмысленная в традиционном истолковании пьесы... Ее смысл - смирение пред обидой. Поэт как бы подавляет свой невольный вздох».

Этой концепции, по сравнению с «традиционной», нельзя отказать в пафосе осмысления. Этим она и привлекательна, хотя не раз опровергалась при помощи хитроумных - пожалуй, даже слишком хитроумных, - литературоведческих доводов. Ведь если в «традиционном» истолковании пятая строфа практически не существует, то Гершензон старается строфу объяснить, целостность стихотворения - восстановить, и ему это, кажется, удается.

Между тем концепция неверна.

В гершензоновском чтении четвертой строфы автор предстает человеком, который под видом серьезности втихомолку иронизирует над понятиями свободы, добрых чувств и милости к падшим. Эти понятия для него слишком банальны.

Однако, говоря словами современника Гершензона - Блока, эти понятия были бы банальными, если бы не были священными.

Концепция Гершензона принадлежит к тем явлениям, которые возникают в эпохи, когда то, что недавно считалось ценным и было им, для части общества оказывается скомпрометированным. Ценности либо используются для спекуляций, либо подвергаются осмеянию. Не случайно Гершензон приписывает Пушкину мысль о том, что «пленительный кумир» славы, народного признания «оказался безобразным скелетом; вот кости лица скалятся дьявольской насмешкой: он издевается над ожиданием!» И снова вспоминается Блок: «Эта болезнь - сродни душевным недугам и может быть названа «иронией»... Человек хохочет, - и не знаешь, выпьет он сейчас, расставшись со мною, уксусной эссенции, увижу ли его еще раз?.. Я хочу потрясти его за плечи, схватить за руки, закричать, чтобы он перестал смеяться над тем, что ему дороже жизни, - и не могу...»

Ироничность концепции Гершензона - той же болезненной природы. Именно поэтому к ней относятся и другие слова из блоковской статьи «Ирония»: «Не слушайте нашего смеха, слушайте ту боль, которая за ним».

Ирония не падает с неба. Как общественное явление она пассивна, вторична по своей природе. Если Венгеров всю свою статью посвятил четвертой строфе, то Гершензон сделал, в сущности, то же самое, только истолковал злополучную строфу в прямо противоположном смысле; он был в известной мере вызван на это: ирония - эхо вульгаризации. Иронизируя над «традицией», Гершензон методологически повиновался ей. Иронически-«антиобщественная» концепция оказалась нелюбимым, но вполне законным детищем декларативно-«гражданской»; и последняя бессильна убить это свое детище именно потому, что сама породила его.

Взгляды прямо противоположные, а методология одна.

И выдумана она не Гершензоном.

Живое тело стихотворения разымается как труп. Из двадцати полных мысли строк выбираются четыре, в которых можно найти нужную «тенденцию»; в которых есть слова, которые годятся для заранее придуманной концепции. Эта-то часть живого тела и выдается за душу, провозглашается «идеей», «основной мыслью»; все остальное оказывается ненужным.

Методология эта слишком хорошо известна. Она исходит из обывательского представления, что искусство есть приложение - иногда полезное, иногда хлопотное - к жизни политической, социальной, нравственной и чуть ли не экономической; что в качестве такого приложения его и следует использовать, толковать, направлять... На словах «идейная», а на деле формалистическая, она придает произведению мелочный смысл, принижает искусство, видя в нем облечение нужных «мыслей» в «высокохудожественную форму»; она умерщвляет целое ради нужной, понятной части.

В потребительстве такого мышления - скрытый цинизм. Неудивительно, что на такой почве произрастают нередко цветы цинизма явного, открыто иронизирующего над святыми понятиями.

Широко известны слова Толстого: «Если же бы я хотел сказать словами все то, что имел в виду выразить романом, то я должен бы был написать роман тот самый, который я написал, с начала».

Думаю, если бы у Пушкина спросили, что он «имел в виду выразить» «Памятником», в какой строфе «заложена» его «основная мысль», он ответил бы примерно то же, что и Толстой.

Впрочем, однажды он и ответил, только лаконичнее: «Ты спрашиваешь, какая цель у Цыганов? Вот на! Цель поэзии - поэзия...»

* * *

Казалось бы, этот эпизод борьбы вокруг Пушкина должен был послужить предупреждением, уроком. Но история повторяется. Мы увидим это, вернувшись к той цитате из школьного учебника, которая была приведена в начале статьи. Мы увидим это, читая солидное исследование, в котором о заключительных строках стихотворения «...Вновь я посетил» черным по белому пишется: «Для этого заключения и написано все стихотворение (!). Здесь раскрывается его идея, его лирический и философский подтекст...» А выше, после громогласного порицания Гершензона, приводится та же (все та же!) четвертая строфа «Памятника» и говорится: «Утверждение независимости поэта от правительственной опеки и светской «черни» нередко приводило его (Пушкина - В. Н.) к мысли об автономности искусства. Лишь (!) в стихотворении «Я памятник себе воздвиг нерукотворный» Пушкин нашел окончательную формулу (!), разрешавшую его сомнения и противоречия». История повторяется. И снова иных ученых и педагогов повергает в целомудренное смущение «загадочная» пятая строфа: после «признания ошибок», после таких понятных и приятных слов, как «народ», «свобода» и пр., в этой строфе стоит (все еще!) какое-то «веленье божие». В 1949 году один из комментаторов даже зафиксировал свое недоумение печатно: «Нельзя сказать, что и в окончательной редакции этот стих получил удачную форму: Веленью божию (?), о муза, будь послушна...».

Этот вопросительный знак в скобках дорогого стоит. Сильно досталось бы автору этого «веленья божия», если бы он не был Пушкиным. Тут дело не ограничилось бы вопросительным знаком.

Но то было в 1949 году. Сейчас с Пушкиным таким тоном редко разговаривают. Однако метода - та же. Можно отлить кумира в бронзе и поклоняться ему как идолу, но одновременно относиться к этому изваянию как к истукану, которого удобно вертеть как заблагорассудится.

Пушкин был знаком с этой методой. В пятой строфе он избежал уточнений относительно того, какую хвалу и какую клевету следует принимать равнодушно, потому что знал, сколь разнообразные формы может обретать и та, и другая.

Холодная толпа взирает на поэта,

Как на заезжего фигляра: если он

Глубоко выразит сердечный, тяжкий стон,

И выстраданный стих, пронзительно-унылый,

Ударит по сердцам с неведомою силой, -

Она в ладони бьет и хвалит, иль порой

Неблагосклонною кивает головой...

Эти строки о потребительском снобизме «ценителей» и невежд, к которому поэт испытывал глубокую и демократическую ненависть, созвучны некрасовским стихам, где описывается Пушкин, кричащий при виде изуродованных начальственной рукой листов корректуры: «Это кровь... проливается - кровь моя!..»

«Я их [писал] слезами, кровью», - говорится о стихах в наброске к «Разговору книгопродавца с поэтом». А то, что пишется слезами и кровью, может ли писаться ради оценок? Вот почему, вопреки всевозможным старым и новейшим утверждениям, Пушкин в «Памятнике» ни от чего не отрекается. Он не отказывается от дерзких слов: «Поэт! Не дорожи любовию народной», - ибо они не оскорбление народу и не следствие «полемического раздражения», а глубоко продуманная сознательным гением идея. Подвиг потому и подвиг, что совершается не в предвидении признания и любви, но по велению совести. Поэт - глашатай правды - не может требовать «наград за подвиг благородный. Они в самом тебе». Истинный поэт не есть что-то отдельное от народа; он - его собственный орган, его слух, глаз и глас. Вот почему стяжание каких бы то ни было «наград» не бывает «основной мыслью» поэта. Это может быть для него лишь сюжетом; мыслит же поэт иными категориями. О чем бы ни говорил Гораций в своей оде или Державин в ее переложении, сколько бы эти «Памятники» ни говорили о «наградах» авторам, «идея» и смысл их не в этом; каждый из них являет собою акт осознания художником не «заслуг», а миссии.

Таков - я убежден - смысл тех «деклараций автономности» поэта, которые еще и сегодня нередко снисходительно «прощают» Пушкину, а в школе предпочитают обходить стороной. Таково кредо, от которого Пушкин в «Памятнике» не отступил.

Всем жизненным и творческим опытом он завоевал право написать «Памятник», где полным голосом сказано о том, что он, поэт, подвластен лишь веленью божию.

«После нас хоть потоп», - сказал один из Людовиков. Сталкиваясь с некоторыми суждениями об искусстве, невольно думаешь, что потоп уже был, и был недавно; что мучительные раздумья художников и мыслителей об искусстве, их споры, их опыт, их ошибки, что все-все это кануло в волны недавно нахлынувшего океана, а осталось только то, что мы знаем со вчерашнего дня.

И вот стихотворение, порожденное одной из великих духовных драм, знаменующее одну из великих побед духа, предстает перед нами в качестве бухгалтерской ведомости. О «Памятнике» как будто и не спорили: все и всегда было ясно... И школьник уже за партой усваивает холодное, потребительское отношение к тому, во что вложена человеческая жизнь. Он бубнит текст, как доклад, состоящий из длинных общих фраз: «Идолгобудутемлюбезенянароду... Чточувствадобрыеялиройпробуждал...»

Попробуем все-таки прочесть этот текст. Прочесть хоть не на всю его глубину - она огромна и многомерна, - но так, как он может быть почувствован - и чувствуется, пусть не всегда осознанно, - каждым, кто читает его со всей возможной непредвзятостью. Для этого надо припомнить, что стоит за ним.

* * *

«В... газете объявили, что я собою весьма неблагообразен и что портреты мои слишком льстивы. На эту личность я не отвечал, хотя она глубоко меня тронула».

Эта пушкинская запись относится к 1830 году. Она говорит о том, как остро и болезненно начинает Пушкин реагировать на «критики» и личные нападки, которые он в течение «16-летней авторской жизни» оставлял без внимания. Это начало того периода, о котором Вяземский позже скажет: «Пушкин тогда (в 1936 году, году написания «Памятника». - В. Н.) не был уже повелителем и кумиром двадцатых годов. По мере созревания и усиливающейся мужественности таланта своего он соразмерно утрачивал чары, коими опаивал молодые поколения и критику».

«Восторженных похвал пройдет минутный шум; Услышишь суд глупца и смех толпы холодной...» Шум прошел. Нападки участились. «Критикам» разного толка не нравилось уже не только то, что писал Пушкин; их переставал устраивать он весь.

В последние годы он был, видимо, и вправду «неблагообразен», - жизнь его становилась все тошнее.

Он предчувствовал, что так случится. Незадолго до свадьбы он писал Плетневу: «Милый мой, расскажу тебе все, что у меня на душе: грустно, тоска, тоска... Еду в деревню, бог весть, буду ли там иметь время заниматься и душевное спокойствие, без которого ничего не произведешь, кроме эпиграмм на Каченовского. Так-то, душа моя. От добра добра не ищут. Черт меня догадал бредить о счастии, как будто я для него создан...»

Свадьбу сыграли. Анонимный доброжелатель поздравил его бесхитростными стихами, и этот знак человеческого внимания был трогателен уже потому, что был бесхитростным и человеческим. Появился «Ответ анониму»: «К доброжелательству досель я не привык - И странен мне его приветливый язык». Ближайшие годы показали, что аноним не был пророком: женитьба по любви не принесла счастья - начиная хотя бы с того, что почти все последующее время семья стояла на грани материальной катастрофы.

Пушкин сам вытянул этот жребий, став первым профессиональным писателем в России. Литератор-дилетант, имеющий столько-то тысяч годового дохода, мог быть честным и бескорыстным без ущерба для себя. Писатель же, который сделал литературную работу единственным источником дохода, поставил свое благополучие в зависимость от успеха у публики, не мог жить хорошо. «Можно рукопись продать», можно «прокормить головою брюхо», но нельзя быть писателем, торгуя вдохновением и совестью.

Жить и писать становилось все труднее. Большинство не понимало, что стряслось с Пушкиным, который когда-то чаровал общество своими прелестными романтическими поэмами, элегиями, посланиями, вдохновлял друзей пламенными свободолюбивыми стихами. Произведения зрелого Пушкина встретили непонимание даже у друзей: «Цыганы», некоторые главы «Онегина». «Борис Годунов» требовал нового, небывалого театра. «Повести Белкина» вызвали недоумение, сказки - единодушное осуждение; «Медный всадник» не был напечатан. «История Пугачева» была принята холодно и не распродавалась. В 1832 году «Московский телеграф» писал о закате славы Пушкина, который перестал быть выразителем «дум и мечтаний своих ровесников». Это считающееся во все времена убийственным обвинение было отчасти верно, потому что и думы своих ровесников, и их мечтания Пушкин уже перерос.

Если «душевное спокойствие», которого он искал, было недостижимо для него, то сам он был настигнут одиночеством. Он был одинок многократно: как гений, обогнавший свое время; как самый передовой мыслитель тогдашней России, который еще в 1825 году смотрел глубже и видел дальше декабристов; как друг этих людей, составлявших цвет и гордость русского общества, а теперь пропадавших в ссылке. Чувство солидарности с закованными в кандалы людьми не могло - хотя бы временами - не переходить в ощущение невольной трагической вины уцелевшего перед плененными и казненными друзьями.

Но он был Пушкиным. Он был художником и мыслителем, в котором воплощался гений народа, и потому его одиночество оборачивалось своею исторической стороной и тут обретало великий смысл. Не понимаемый современниками, он усваивал и вбирал в себя мир, слушая дружественные голоса, доносившиеся из прошлого и из будущего. Повинуясь этим зовам, повинуясь своему дару, призванию и долгу, он взваливает на себя задачу огромного исторического масштаба. Размышляя о причинах декабрьской трагедии, он стремится постигнуть пути человека, народа, человечества. В произведениях, проникнутых пафосом истории, по-новому раскрывается его поразительная способность прямо и объективно смотреть на жизнь, из горечи опыта извлекая радость познания. Сопоставляя восстание декабристов с революционными событиями на Западе, он пишет, что «политические изменения... у других народов» были вынуждены «силою обстоятельств и долговременным приготовлением». Говоря, таким образом, об исторической необходимости, неизбежности «политических изменений», говоря это в первых же строках записки «О народном воспитании» - официального документа, поданного Николаю, - он проявляет поистине безумную личную смелость; но самый смысл этих слов свидетельствует об осмотрительности и дальновидности историка и государственного деятеля.

В поражении декабрьского восстания явила ему свой лик «сила вещей» (так говорится в записке «О народном воспитании»); юношеское романтическое бунтарство уступило место трезвому реалистическому раздумью. Все больше и больше влечет его к себе тема народа; он исследует глубины народного характера и духа, изучает сокровища его культуры. Он стремится проникнуть в законы человеческой истории; он высоко поднимает знамя искусства, пробуждающего «человеческие чувства» и «гуманные мысли».

Поэт и мыслитель, он в эти годы бьется над главнейшими, сложнейшими вопросами бытия, он занимается исследованием (не зря, кстати, к «маленьким трагедиям» он примеряет такие названия, как «драматические изучения», «опыты драматических изучений»).

Но до исследований никому не было дела. От него требовали «полезной отдачи» в виде нравоучений; «исправлять пороки» - так это называлось. «Должно стараться иметь большинство голосов на своей стороне: не оскорбляйте же глупцов», - иронически записывал он - и делал как раз все то, что глупцов не могло не оскорблять. Он отсылал их за нравоучениями по другому адресу: «В самом деле, любезные слушатели, что может быть нравственнее сочинений г. Булгарина? Из них мы ясно узнаем: сколь не похвально лгать, красть, предаваться пьянству, картежной игре и тому под.».

Обыватель - обыкновенный и литературный - любит конкретное. Делая шаг, он должен быть уверен, что этот шаг что-то ему даст, принесет какую-то пользу, не практическую, так хоть «моральную», и притом немедленно, сейчас же. Без такой уверенности, без синицы в руке, он предпочтет остаться на месте. Любя поболтать о «высоких материях», он в сущности, в действительное существование этих материй не верит, а верит в то, что ими всегда камуфлируется мелкая житейская тактика. Высокую тему он немедленно снижает до более или менее пошлого уровня - подобно сестрам Василисы Премудрой, у которых вместе со словами изо рта извергались жабы. Ему непонятно, почему нужно поднимать себя до темы, а не опускать ее до себя.

То, что делал Пушкин, злило и раздражало, потому что, помимо прочего, были неясны его «тактические побуждения». Было непонятно, чего ему надо. Либералы упрекали его за непосредственные и честные - как и все, что он писал, - «Стансы» и «Друзьям»; правительство учинило за ним надзор за отрывок из «Андрея Шенье», распространявшийся под пометой «На 14 декабря». Аристократам не нравился демократизм его новых произведений; «демократы», вроде Булгарина, ругали его аристократом. Одни обвиняли его в безнравственности сочинений, другие объясняли их появление в печати его корыстолюбием. Одних беспокоила его личная жизнь, других раздражали его поведение и внешность.

К концу жизни он был издерган до такой степени, что этого нельзя было не заметить даже стороннему человеку. Ему было тридцать шесть лет, когда он в Михайловском услышал от знакомой бабы: «...ты, мой кормилец, состарелся да и подурнел».

Отсюда, из Михайловского, он снова, как и пять лет назад, пишет тому же Плетневу: «Для вдохновения нужно сердечное спокойствие, а я совсем не спокоен».

В эти годы в его лирике все явственнее мрачные ноты. Это не тот скепсис с молодым и терпким романтическим привкусом, который был когда-то; слышится шепчущее, трезвое, жуткое:

Мне не спится, нет огня;

Всюду мрак и сон докучный.

Ход часов лишь однозвучный

Раздается близ меня.

Парки бабье лепетанье,

Спящей ночи трепетанье,

Жизни мышья беготня...

Что тревожишь ты меня?..

Элемент фантастики, занимающий все больше и больше места в творчестве «ясного», «гармоничного» Пушкина, порожден, в сущности, тем же, чем рождены страшные фантазии гоголевского «Портрета» (который продолжает темы не только «Египетских ночей» и «Моцарта и Сальери», но и «Пиковой дамы», и, конечно, «Скупого рыцаря») и улыбчиво-зловещая шалость «Носа». Это фантасмагория действительности.

Для Гамлета было естественно то, что человек подобен богу; фантастичен для него был Полоний. У Пушкина фантастика также появляется и вне фантастических обстоятельств: его Барон был жив и по-своему счастлив, пока подавлял в себе все человеческое ради золота; он переживает трагедию и умирает именно тогда, когда дает волю своим человеческим чувствам, вступается за свое достоинство человека.

Пушкин всегда был готов мужественно встать на защиту своей чести. И именно поэтому он был обречен. Один исследователь замечает: «...гениальность лишила его способности быть хорошим социальным животным, испортила в нем обывателя». Чтобы жить спокойно в этом обществе, надо было хоть изредка погружаться с головой в «жизни мышью беготню», надо было хоть изредка позволять себя унижать в обществе, «которое при первом ударе грома, разразившегося над его головой после 14 декабря, растеряло слабо усвоенные понятия о чести и достоинстве» (Герцен).

Носителем этих высоких понятий, сохранявшим их в чистоте, был народ. Влачащий жизнь в нищете, кладущий последние силы, чтобы добыть лишний кусок хлеба, труженик может быть темен и безграмотен, но более духовен, чем те образованные, что обеспечивают свое благополучие доносами или просто дрожат за свою шкуру, боясь проронить слово недозволенной правды. Им-то как раз не до «высоких материй», и потому они считают, что «сочинитель» тоже не должен заноситься высоко - он обязан чувствовать себя литературным чиновником, занимающимся по должности «исправлением пороков». Не случайно М. Е. Лобанов, видя цель искусства именно в нравоучениях, в 1836 году требовал усилить бдительность цензуры; по этому поводу Пушкин тогда же писал о «мелочной и ложной теории, утвержденной старинными риторами, будто бы польза есть условие и цель изящной словесности» и о том, что на самом деле «цель художества есть идеал, а не нравоучение». Он видел, как теория «пользы» переходит на ступень меркантильного цинизма, и в черновике письма Чаадаеву в том же году писал: «Что надо было сказать и что вы сказали, это то, что наше современное общество столь же презренно, сколь глупо; что это отсутствие общественного мнения, это равно душие ко всему, что является долгом, справедливостью, правом и истиной, ко всему, что не является необходимостью. Это циничное презрение к мысли и к достоинству человека».

Когда попирается все, что «не является необходимостью», - мысль и достоинство человека, его непосредственное человеческое чувство, его личность, его идеалы, - тогда и искусство меряется привычной «практической» мерой - «на вес»; и именно эта мера объявляется самой лучшей, самой правильной; и художника, который этого не понимает, надо наставить на путь истинный. Как говорится в наброске к «Домику в Коломне»:

Пока меня без милости бранят

За цель моих стихов - иль за бесцелье

И важные особы мне твердят,

Что ремесло поэта - не безделье...

Вместе с тем и важные, и не очень важные особы понимали, что такое Пушкин, и почти каждый шаг его в литературе кто-нибудь норовил истолковать в свою пользу: его обнимали за плечи, когда это казалось выгодным. Такие объятия были оскорбительны еще более, чем ругательства. Прочитав в одной газете: «Александр Сергеевич и Фаддей Венедиктович, сии два корифея нашей словесности», - он пишет в письме: «Воля ваша: это пощечина».

Крепче всех обнимал его Николай. В какой-то мере он уже считал Пушкина своим: поэт остепенился, «возмутительных» стихов не писал, думал о каких-то там отвлеченных проблемах. Иногда царь даже защищал Пушкина от нападок, демонстрируя отеческую заботу о гении. Он отечески цензуровал его, отечески поучал; он не ссылал его, как Александр, - напротив, он все время держал его под своим любящим, отеческим взглядом. Ведь отеческая забота о воспитуемом предполагает и отеческую строгость к нему, особенно если этот воспитуемый - enfant terrible, художник. Бенкендорф выразил это по-солдатски просто, когда писал Николаю: «Он все-таки порядочный шалопай, но если удастся направить его перо и речи, то это будет выгодно».

На официальном языке это звучало так: «Его величество совершенно остается уверенным, что вы употребите отличные способности ваши на предание потомству славы нашего Отечества, передав вместе бессмертию имя ваше... сочинений ваших никто рассматривать не будет; на них нет никакой цензуры; государь император сам будет и первым ценителем произведений ваших и цензором».

Постигнуть эту психологию, эту политику Пушкин сумел как никто. Но подладиться не мог. Он не был приспособлен для этого.

Но это было никому не интересно. Его надо было приспособить, коли уж он жил на свете. И если раньше его просто ссылали, то та политика, которая проводилась по отношению к нему теперь, была политикой самой бессовестной купли-продажи.

То проявление заботы, которым было камер-юнкерство, указавшее ему его «место», не только выглядело наглым оскорблением; оно обрекло его на огромные расходы, огромные долги и оказалось просто мышеловкой. Запутавшись в долгах, сидя без денег, он вынужден просить у правительства ссуду на издание «Истории Пугачева». Ссуду выдают, и это, конечно, пишется в строку. Он просит отставки при дозволении пользоваться архивами и получает ответ: на службе его не удерживают, но посещать архивы дозволить не могут. Потом милостиво разрешают... отпуск. Когда долги достигают 90 тысяч, Пушкин просит позволения уехать на три-четыре года в деревню для поправления дел или взять у правительства крупную ссуду. На прошении Бенкендорф надписывает, что государь предлагает отпуск на шесть месяцев и ссуду в 10 тысяч рублей. Пушкин дает понять, что эта сумма смехотворна. В ответ государь предлагает ему несколько больше, но - с вычетом из жалованья. Все прекрасно, но вычеты оказываются непомерно большими. В конце концов его императорское величество, «поучив» таким образом «умнейшего человека России», как он его называл, милостиво возвращает ему вычеты и позволяет рассрочить уплату долга на четыре года...

И вдруг настает такой момент, когда государь проявляет неслыханные благородство и щедрость. Он платит все долги Пушкина - после его смерти.

До самой смерти Пушкин чувствует на своем плече каменную «отеческую» руку, видит, что с ним торгуются, что им торгуют, но ничего не может сделать: в этой низменной сфере он никакой не поэт, не гений, не слава России, - а - подчиненный. Даже хуже: он объект грязного начальничьего сладострастия: ты гений, а я умнее, потому что я твой начальник, твой хозяин, и без моего ведома ты, гений, шагу не сделаешь!

Он едет собирать материал для «Истории Пугачева» - петербургский обер-полицмейстер сообщает нижегородскому военному губернатору об установлении за Пушкиным надзора. Нижегородский военный губернатор пишет казанскому и оренбургскому губернаторам об установлении надзора за Пушкиным в Казанской и Оренбургской губерниях. Оренбургский губернатор сообщает нижегородскому, чем Пушкин занимался в Оренбурге. Казанский губернатор сообщает нижегородскому губернатору о пребывании Пушкина в Казани... Секретные бумаги ползут за ним, где бы он ни был, и кружатся вокруг него в тот момент, когда он уже сидит в Болдине и ставит последнюю точку в «Медном всаднике». Словно петля стягивается все туже и туже - надзор, цензура, долги, нападки, сплетни... «Жизни мышья беготня» перестает казаться мышьей, она оказывается бесовским хороводом.

И в эти годы - годы, когда его подвергают планомерному удушению, - он наряду с «Бесами» и «Пора, мой друг, пора...» пишет «Сват Иван, как пить мы станем...», сказки, волшебную лирику и стихи, полные мудрого внутреннего покоя. Так и должно было быть, потому что он был поэт. Он был могучий человек. Он любил жизнь, любил смех, шутку и соленое слово, был задирист и драчлив. «Мне бой знаком - люблю я звук мечей...»

И что бы он ни писал - «Бесов», сказку или «Сват Иван...», - здесь была его главная битва. Здесь была его жизнь, жизнь подлинная, настоящая, - жизнь, в которую он возвращался от призрачной суеты житья, и все титулованные и нетитулованные фантомы, плясавшие вокруг него свой бесовский танец, теряли власть над ним, а он снова становился свободен и могуч.

Незадолго до смерти он набрасывает:

Забыв и рощу и свободу,

Невольный чижик надо мной

Зерно клюет и брызжет воду,

И песнью тешится живой.

Измученный и уже заказавший себе могилу, он снова и снова говорит о том, что не может не петь, пока живет.

И в этих четырех строках опять прорывается мука. Стихи о птичке в клетке зловеще напоминают другое стихотворение - тоже о клетке, только написанное тремя годами раньше. Это-то стихотворение и есть настоящий вопль отчаяния, и вопль этот страшен.

Не дай мне Бог сойти с ума.

Нет, легче посох и сума;

Нет, легче труд и глад.

Не то, чтоб разумом моим

Я дорожил; не то, чтоб с ним

Расстаться был не рад...

Потрясает обнаженность мысли, прямота высказывания и страшная достоверность переживания. Это выстраданная правда. «Умнейший человек России» действительно иногда завидует сумасшедшему, который не видит, что творится вокруг, не знает и не помнит ничего и, как «невольный чижик» песней, наслаждается своим незнанием, своей внутренней, одному ему понятной свободой. У него, провозгласившего «Да здравствует разум!», действительно бывают моменты, когда он рад был бы расстаться со своим божественным разумом, только чтобы его «оставили на воле», отдать этот разум не за счастье - «на свете счастья нет», - но за покой и волю. И единственное, чего он боится, - что торг будет жульническим и, вместо того чтобы обрести свободу, он будет посажен на цепь, в клетку.

Но есть самое страшное. Боязнь быть посаженным на цепь - бессмысленна. Бояться ему нечего. Все это с ним уже случилось.

Вспомним другие строки:

Но лишь божественный глагол

До слуха чуткого коснется...

....................................................

Бежит он, дикий и суровый,

И звуков и смятенья полн,

На берега пустынных волн,

В широкошумные дубровы...

Это то же самое, что делает безумный, «оставленный на воле» - бегущий «в темный лес», поющий в «пламенном бреду», отдающийся чаду «нестройных, чудных грез», слушающий шум волн. И если безумец бежит куда хочет, если он сравнивается с «вихрем», «роющим поля», то и поэт, отвечая тем, кто учит его: «Куда? Куда? Дорога здесь», - сравнивает себя с ветром: «Зачем крутится ветр в овраге?..»

Сойди я с ума, говорит Пушкин, я вел бы себя как поэт - если меня не посадят на цепь.

Сама действительность обращает это предположение в трагическую иронию. Написавший эти стихи и есть поэт, и потому уже безумен, уже на цепи. И дразнить его «как зверка» - придут. Будут «сквозь решетку» смотреть его трагедию как водевиль. И Софи Карамзина за месяц до дуэли будет писать брату Андрею (тому, который из братнина письма узнал о существовании «Памятника»): «...Пушкин продолжает вести себя самым глупым и нелепым образом; он становится похож на тигра и скрежещет зубами...»

Дразнить придут, ибо увидят в его ярости лишь африкански-темпераментную ревность, - тогда как «безумец» «видел в Дантесе не серьезного соперника, не посягателя на его настоящую честь, а посягателя на его имя, и этого он не перенес» (В. Соллогуб). Он был безумец, сказавший о себе: «Я числюсь по России», - а они мерили его по себе, надеялись, что, опустившись со своих вершин в это болото суеты, он от ревности станет так же нормально низок. Он уже давно был «страшен, как чума», как тигр, и потому его заперли в клетке сплетен, клеветы, долгов, цензурных придирок и полицейского надзора.

Пророк, призванный глаголом правды жечь сердца людей, попадает впросак и превращается в безумца, шута и дурака. «Холодная толпа взирает на поэта, как на заезжего фигляра». Неудивительно: «Чем более мы холодны, расчетливы, осмотрительны, тем менее подвергаемся нападениям насмешки. Эгоизм может быть отвратителен, но он не смешон, ибо отменно благоразумен».

Мотив безумия - самое яркое выражение отношений поэта с теми, кому даны имена «толпы» и «черни».

Это не только и не просто «светская» чернь. Это понятие не сословное, а социально-нравственное. У «толпы» и «черни» есть синонимы - «глупцы» и «посредственность». Слово «посредственность» Пушкин употребляет очень точно - противополагая его непосредственности. Непосредственность - это «живое приятие впечатлений», чуждое корысти, искательству, снобизму, задним мыслям; это неумение говорить неправду, свободный творческий дух. Непосредственность - это стремление к истине, бескорыстие, простодушие; это то, что присуще самому мудрому и творческому герою русских сказок - Ивану-дураку.

В глазах «благоразумных» Моцарт - «безумец, гуляка праздный»; в прозорливце из стихотворения «Странник» «благоразумные» «здравый ум... расстроенным почли». Безумен тот, кто делает не так, как все, кто не требует «наград за подвиг благородный», о ком говорят: «Твой труд тебе награда; им ты дышишь...»; дурак тот, кто заражен «высокой страстью» «для звуков жизни не щадить» и вообще отдает жизнь тому, что «не является необходимостью». Безумцем считался «рыцарь бедный... Духом смелый и прямой», предтеча «идиота» князя Мышкина. Он считался безумным, потому что верил не так - не слепой, привычной, бездушной верой-идолопоклонством, а верой-любовью, всем существом полюбив свой идеал. Но для благоразумных циников человек, живущий по закону своей веры, воплотивший ее в жизнь, - нелеп, безумен, непонятен. «Не путем-де волочился Он за матушкой Христа», - так и толкует веру рыцаря «бес», «дух лукавый».

В монологе «Не дай мне Бог сойти с ума» Пушкин сам стирает разницу между поэтом и сумасшедшим: он признает их тождество в этом мире.

Раньше, заканчивая «Разговор книгопродавца с поэтом» неожиданной прозаической концовкой: «Вы совершенно правы. Вот вам моя рукопись. Условимся», - он как бы поневоле соглашался говорить с торговцами на их языке.

Теперь он отказывается продолжать разговор. Он не хочет знать языка торговцев.

Ибо его мечта: «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать».

А они спрашивают: «Зачем сердца волнует, мучит?»

Он говорит: я хочу жить как человек. А они спрашивают: зачем ты пробуждаешь в нас человеческие чувства?

* * *

Фантасмагория жизни, где попрание человеческого возводится в закон, доводит Пушкина в конце концов до исступления, в котором он и пребывает последние месяцы своего существования. Л. Павлищев, муж сестры Пушкина, рассказывал, что при последнем свидании с братом «Ольга Сергеевна была поражена его худобою, желтизною лица и расстройством его нервов. Александр Сергеевич... не мог сидеть долго на одном месте, вздрагивал от громких звонков, падения предметов на пол; письма же распечатывал с волнением; не выносил ни крика детей, ни музыки».

Это - конец июня 1836 года, за два месяца до «Памятника».

Скоро среди тех писем, что он с волнением распечатывает, окажется анонимное. Пока он мечется между «Современником» и собственными рукописями, дерется с цензорами, изучает историю своей Родины, прислушивается к молодым голосам Кольцова и Белинского - ему нанесут последний удар.

Но раньше он напишет «Памятник».

Те, кто хотели избавиться от него, знали, что на удар он ответит ударом. Они знали, что борьбу он будет вести честно, и в этом будет его слабость перед ними, владеющими сотней способов борьбы косвенной, хитрой, на измор. Они понимали, что у него хватит мужества, но не хватит сил на тактику, на маневры.

Они не предусмотрели одного: того, что имеют дело с поэтом. Прежде чем стать их жертвой, он ушел от них.

В стихах последних лет все чаще встречается слово «бежать», тема побега. Поэт «бежит... на берега пустынных волн»; «давно, усталый раб, замыслил я побег»; «как раб, замысливший отчаянный побег»; «бегу к Сионским высотам»...

Это не трусливое бегство от врага, это другое. Как бы ни был высок дух человека, все равно он «усталый раб» повседневности, подвластный призрачному, но дурманящему влиянию житейской суеты. От этого мира мышьей беготни, фантомов, «бесов» Пушкин раньше уходил - в иное измерение, в поэзию, - подчас стихийно, безотчетно, уходил, повинуясь живительному «вихрю» своего творческого дара как повелительному указанию свыше. Теперь же он вполне осознает это свое всегдашнее стремление и сознательно декларирует его. Последний лирический цикл 1836 года («Мирская власть», «Как с древа сорвался предатель ученик», «Напрасно я бегу к Сионским высотам», «Недорого ценю я громкие права», «Отцы пустынники и жены непорочны», «Когда за городом, задумчив, я брожу» и «Памятник») - это последняя, высшая ступень его человеческого самоопределения. Теперь он сознательно стремится слить свое житейское существование со своим творческим даром, стать достойным этого дара. Именно это стремление и нашло парадоксальное выражение в стихотворении «Не дай мне Бог сойти с ума»: стремление быть «безумцем» до конца.

Тема побега - не уход от жизни, а сознательное отрешение от «мышьей беготни». Это высшее слияние с жизнью. Пушкин в эти годы все глубже уходит, «бежит» в познание судьбы человеческой и судьбы народной - в судьбы «маленьких людей» и в исторические судьбы страны, в себя и в историю - и все глубже осознает свое могущество. Ибо «что значит аристокрация породы и богатства в сравнении с аристокрацией пишущих талантов?».

Обратимся к незаконченным «Сценам из рыцарских времен»:

«Бертольд. Золота мне не нужно, я ищу одной истины.

Мартын. А мне черт ли в истине, мне нужно золото».

(Сравним: «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать» - и «Зачем сердца волнует, мучит?»)

Заглянем теперь в план продолжения «Сцен». «Бертольд в тюрьме занимается алхимией - он изобретает порох. - Бунт крестьян, возбужденный молодым поэтом. - Осада замка. Бертольд взрывает его. Рыцарь (воплощенная посредственность) убит пулей».

Ищущий лишь истину - изобретает порох. При помощи пороха убивают воплощенную посредственность - во время восстания, поднятого поэтом. Именно «безумцам», пренебрегающим «необходимостью», предназначено вершить историческую «необходимость».

Пушкин пророчил победу, и она пришла к нему. Она была в самой его трагедии, в самой обреченности, в самой смерти.

Ведь, как бы ни опошлялись и ни попирались идеалы человечности, правды и свободы, всегда, во все времена эти идеалы сохраняются в душе народа. Потому-то в январе 1837 года народ тысячами валил к дому на Мойке. Идеалы составляют «душу живу» любого народа; Пушкин и был такой живой и чистой душой. И это было его счастьем и его тяжелым крестом. Историческая трагедия эпохи стала его личной, его кровной трагедией. Ему было предназначено, как Жанне д'Арк, принести себя в жертву во имя родины.

И он знал это. А то, что поэт знает, он говорит. Сливаясь с историей, он рассказывает об этом.

Так - за два месяца до начала последней травли и за пять месяцев до смерти - появляется «Памятник».

Здесь, в спокойном величии победы, очистились и запечатлелись навеки его трагедия и его борьба.

Ибо «Памятник» - акт мужества и борьбы. Борьбы не личной уже, а исторической. Поэт - представитель истории, глашатай ее гигантского пафоса, ее истины. Он зажигает свой огонь от факелов Горация и Державина - история продолжается.

Вот почему «Памятник - не только итог биографии, личной судьбы (как было у Горация и Державина). Судьба поэта Пушкина - для Пушкина лишь сюжет. Содержание же - миссия поэта. Излишне конкретные временные детали убраны, осталось движение истории.

Первая строфа - гордая и наступательная. Ее четкая, воинственная поступь - в яркой звукописи, где множество твердых, повелительных «р» напоминают рокотание грома. Центральный образ строфы - «народная тропа», он осеняет все стихотворение. Ни «Фелицы», ни иных «царей» здесь нет - им здесь не место. Вся земная иерархия укладывается в одну короткую строку: «Александрийского столпа». Этому воплощению безжизненного, мертвенного, преходящего - того, от чего векам остается лишь камень, - противопоставлено слово «нерукотворный», имеющее традиционное сакральное значение и вместе с тем ясно намекающее на «нерукотворную росскую гору» - подножие монумента Петру Великому. «Мирская власть» - вся, вплоть до Петра, - снижена и исключена из темы: «история народа принадлежит поэту». Монументально-статичная, тянущаяся ввысь эпитетом «нерукотворный» первая строфа, таким образом, связывается с «веленьем божьим» пятой строфы.

Когда-то, в стихотворении 1823 года «Надеждой сладостной младенчески дыша», Пушкин с грустью отказывался от «младенческой» веры в то, что «некогда душа, От тленья убежав, уносит мысли вечны...». Может быть, так он спорил именно с державинским «Памятником» («часть меня большая, От тлена убежав, по смерти станет жить»). Прошло тринадцать лет - и он соглашается с Державиным: «Нет, весь я не умру».

«Часть меня лучшая Избежит похорон», - писал Гораций. «Часть меня большая... по смерти станет жить», - сказал Державин. «Душа в заветной лире Мой прах переживет и тленья убежит», - говорит Пушкин. «Безумие» поэзии не удовлетворяется частью - «лучшей» или «большой», - оно занимает всю душу. И не «часть» поэта, но вся его душа останется жить; перешагнув через его прах и убежав от тленья (вот как претворилась здесь тема «побега»!), она не будет страшиться ни клеветы, ни хвалы глупцов; и так же неуязвим теперь сам поэт, пишущий эти строки.

Статический образ нерукотворного памятника как бы переливается во второй строфе в воздушно-легкий, летящий, как Нике, образ души - и сам стих делается легким и воздушным. После монументальности - лиризм, после напора первой строфы - образ ускользания, летучести, свободы. Вместе со стремлением вверх - движение вперед. Образ обретает объемность. И вот границы его начинают шириться - мир души поэта раздвигается в пространстве до размеров «подлунного мира», вселенной. Он совпадает со всем миром людей. Он движется и во времени: «И славен буду я...» - не до тех пор, пока существует государство (как у Горация), и не до тех пор, пока «славянов род вселенна будет чтить» (как у Державина), - это все преходяще, - но «доколь... Жив будет хоть один пиит». Значит - пока существует человечество; ибо, когда не останется поэтов, тогда и человек перестанет быть человеком.

Полная высокого гуманизма, эта мысль и диктует третью строфу. У Державина она была «географической», величественно-планетарной («Слух пройдет обо мне от Белых вод до Черных, Где Волга, Дон, Нева, с Рифея льет Урал...»), показывающей величие поэта в связи с величием империи. У Пушкина в третьей строфе, уже начиная со слов: «Слух обо мне пройдет...» («слух» - как что-то огромное, необъятное и всепроникающее), космичность предыдущих образов снимается. Торжественное и ласковое название «Русь»... Населяющие ее народы - великие и малые, знаменитые и безвестные... Поэт входит в дома «всей Руси великой». Да и сама Русь обнаруживает иное величие - не только планетарное, но воплощенное в населяющих ее людях. В народе. Так рождаются слова: «И долго буду тем любезен я народу...»

Гораций говорит о конкретной заслуге - о том, что он первый переложил «эолийские» песни на «италийские лады», сделал греческую культурную традицию достоянием Рима. Державин также заявляет свой приоритет в национальной поэзии: «Что первый я дерзнул в забавном русском слоге О добродетелях Фелицы возгласить, В сердечной простоте беседовать о Боге И истину царям с улыбкой говорить». У Пушкина иное. Разница не только в том, что у Державина цари, а у Пушкина народ. Державин на место любой из перечисляемых заслуг мог поставить любую другую, и в принципе ничего не изменилось бы: перечень остался бы перечнем. Именно такой вид приобрела четвертая строфа пушкинского стихотворения в редакции Жуковского, заменившего «Что в мой жестокий век восславил я свободу» словами «Что прелестью живой стихов я был полезен». Во-первых, рассыпался живой ряд, ход пушкинской мысли; во-вторых, разве «прелесть стихов» существует отдельно от их прочих качеств? В-третьих, строфа потеряла логику и приобрела характер меркантильного перечисления: упомянуть обо всех и всяких «заслугах», не забыть ни одной...

По черновикам «Памятника» («...Что в русском языке музыку я обрел, Что вслед Радищеву восславил я свободу И милосердие воспел») ясно видно, как Пушкин уходит от перечислительности к единству, в котором каждая строка непререкаемо вытекает из предыдущей и обуславливает последующую.

Что такое «чувства добрые я лирой пробуждал»? Учил доброте? Поучал: «будь бескорыстным, храбрым, справедливым»? Давал уроки добродетели (которые можно давать и помимо поэзии)?

Это не значит - «учил». Это значит: пробуждал добрые чувства в людях. Пусть это назовут «учил», но Пушкин все-таки сказал точнее: «пробуждал»... Учить можно того, кто не знает. Пробуждать можно то, что есть в душе; иначе искусству нечего делать, не к чему апеллировать. «Чернь» этого не понимает и потому вопрошает: «О чем поет? Чему нас учит?» И когда Пушкин отвечает: «В разврате каменейте смело, Не оживит вас лиры глас», - он точно формулирует функцию искусства: оживлять, будить, проявлять в человеке все человечное.

«Что в мой жестокий век восславил я свободу...» Да, конечно, речь идет и о политической свободе, «вольности», которую Пушкин «вслед Радищеву» восславил в юношеских стихах; но разве он всю жизнь занимался только этим? Разве не является его творчество, все, от начала до конца, гимном внутренней, духовной свободе, которая дана человеку и которую нельзя оковать никакими цепями? И разве искусство не призвано напоминать человеку об этой его привилегии перед всем остальным миром - «пробуждать» в нем знание об этой свободе?

Нет, не только по цензурным соображениям была снята строка: «вслед Радищеву восславил я свободу»; она была однозначна, заключая в себе только политический смысл, и потому - ограниченна; ведь перед нами не автобиография, а стихи о миссии искусства.

Вот почему странно толковать строку «И милость к падшим призывал» в таком исторически ограниченном смысле, как она толкуется еще и сегодня, - мол, Пушкин призывал помиловать декабристов. Бесспорно, речь идет и об этом. Но если бы строка значила только это, она была бы внутренне чужеродна в стихотворении, где говорится о ценностях, а не о «фактах», о миропонимании, а не о «заслугах», об истории, а не о «второй четверти XIX века». Она говорила бы, далее, о чисто «гражданской», а не о поэтической миссии, - ведь вступаться за декабристов можно было и без помощи «лиры». Если иметь в виду только декабристов, то почему бы не вернуться к старому, уже забытому толкованию и других слов - слов о «чувствах добрых»; мол, это и есть те самые «bons sentiments» («добрые чувства»), за которые похвалил поэта Александр, прочитав «Деревню»? Нет, Пушкин нашел именно обобщенную форму высказывания. «Милость к падшим призывал» - не загадка, не ребус, не эзоповская речь, которую надо расшифровывать. Пушкин здесь прям, и слова его значат буквально: призывал милость к падшим. Призывал смотреть на людей без злобы, на падших - с милосердием, на несчастных - с состраданием. Призывал к терпимости и человечности. Ибо нет никакой свободы - ни политической, ни духовной - без человечности и сострадания.

Четвертая строфа - не «список благодеяний», а человеческое кредо Пушкина.

И поэтому строка о «милости к падшим» имеет еще один важный смысл. Она говорит о том, что Пушкин видел жизнь, как она есть, понимал ее собственные законы и потому относился к своим героям - даже «падшим» - по-человечески: не персонифицировал в них порок, не навязывал читателю свой собственный приговор над ними, не устраивал судилища, но стремился в логике образа показать суд жизни, то есть был реалистом. Человечность - это единственный реалистический взгляд на мир и на людей.

Четвертая строфа говорит не о том, что «должен» делать поэт, что «должно» делать искусство, а о том, чего оно не может не делать, оставаясь искусством.

Почему не может не делать? Почему поэт пробуждает добрые чувства, восславляет свободу, призывает милость к падшим?

С таким же успехом можно спросить: «Зачем крутится ветр в овраге?»

В последней строфе слова «Призванью своему...» и «Святому жребию... были зачеркнуты:

Веленью божию, о муза, будь послушна...

«Веленье божие» - это тот «ветр», «вихорь», который правит поэтом в часы творчества, заставляя его самого потом поражаться сделанному, «бить в ладоши» и кричать:

«Ай-да Пушкин, ай-да сукин сын!»

«Веленье божие» - это присущность истинному искусству добра. «Гений и злодейство- две вещи несовместные» - в творчестве это непреложно. «Веленье божие» - это то, чему надо повиноваться, «Обиды не страшась, не требуя венца».

Простота и огромность этой истины сообщают последней строфе широту и свободу дыхания: в отличие от первой строфы с ее рокочущими «р», через которые движение мысли шло воинственно, но и затрудненно, как через препятствия, - последняя строфа опирается на гласные, звучащие широко, строго и спокойно; здесь уже нет страстного натиска первой строфы, но есть какое-то высшее знание - вот откуда этот торжественный покой. И хотя весь «Памятник» заканчивается словом «глупца» - словом, которое напоминает об одной из мучительнейших тем Пушкина и, подобно вспышке зарницы, освещает ярким и трагическим светом уже возведенное здание стихотворения, - в этом слове нет ни гнева, ни ярости, а есть печаль, и снисхождение, и знание своей непоколебимой правоты. В пятой строфе поэт очищается от спора, и потому, в отличие от первой строфы, с ее бетховенским напором, с ее громовой звукописью, она лишена эффектов и предстает нам полной величественного баховского достоинства.

Державин создал себе памятник при жизни; он говорит как бы в настоящем времени: я создал; я стал; я дерзнул.

Пушкин говорит: пробуждал, призывал. Он смотрит уже из будущего. Он снова - пророк. Он знает: что бы с ним ни было, он сделал свое, и этого никто не уничтожит.

* * *

Через сто двадцать пять лет после его смерти, в 1962 году, Ахматова писала:

«II faut que j'arrange ma maison», - сказал умирающий Пушкин.

Через два дня его дом стал святыней для всей его Родины, и более полной, более лучезарной победы свет не видел.

Он победил и время, и пространство.

Говорят: пушкинская эпоха, пушкинский Петербург. И это уже к литературе прямого отношения не имеет, это что-то совсем другое. В дворцовых залах, где они танцевали и сплетничали о поэте, висят его портреты и хранятся его книги, а их бедные тени изгнаны оттуда навсегда. Про их великолепные дворцы и особняки говорят: здесь бывал Пушкин или здесь не бывал Пушкин. Все остальное никому не интересно. Государь император Николай Павлович в белых лосинах очень величественно красуется на стене Пушкинского музея; рукописи, дневники и письма начинают цениться, если там появляется магическое слово «Пушкин»...

И напрасно люди думают, что десятки рукотворных памятников могут заменить тот один нерукотворный «aere perennius».

Именно об этом сказал Пушкин 21 августа 1836 года в своем «Памятнике».

Через пять месяцев его тело - его часть - перестало принадлежать ему. И 30 января 1837 года Екатерина Андреевна Карамзина, помнившая его еще курчавым мальчиком, влюбленным в нее, писала сыну Андрею в Швейцарию из Петербурга:

«Милый Андрюша, пишу к тебе с глазами, наполненными слез, а сердце и душа тоскою и горестию; закатилась звезда светлая, Россия потеряла Пушкина! Он дрался в середу на дуэли с Дантезом, и он прострелил его насквозь; Пушкин бессмертный жил два дни, а вчерась, в пятницу, отлетел от нас; я имела горькую сладость проститься с ним в четверьг, он сам этого пожелал... Он был бледен как полотно, но очень хорош; спокойствие выражалось на его прекрасном лице».

1965