Глава 1. — Да ладно, — говорит Лена, — бог с ними-то, с твоими Шпенглерами, «Криками», Мунками и прррр, и пррр Что Жора-то

— Да ладно, — говорит Лена, — бог с ними-то, с твоими Шпенглерами, «Криками», Мунками и прррр, и пррр… Что Жора-то, что Жора?.. Висит?..

После того, как я пришёл к выводу, что нашёл в Тине, теперь в Тине терпеливого слушателя и заботливого участника моих душевных скитаний (ищешь же в течение всей жизни!), мне, признаюсь, стало удивительно ясно и легко представлять себе наше будущее. Это как свет той лампочки, которую Тина зажгла во мне, осветив дальнейшую дорогу. Она, как изящный виночерпий, досконально знающий цену слова, преподнесла к моим жаждущим устам драгоценный кубок своих спасительных стихов.

«…как дягиль зелены глаза, как хмель волосыньки, ты как привязанный ходи за мной по просекам…».

Я пригубил… И с тех пор… По сусекам и просекам… Как угорелый… С зелёными как у Иисуса глазами… Весь во хмелю её прерыжих волосынек… Её сахарных косточек… Да…

— А что с ним станется? Висит себе на здоровье…

Может показаться, что вся эта история с распятием, с костром и кубком, с зелёными Тиниными глазами и моими просеками — чистый розыгрыш, просто розыгрыш чистой воды. Может, и розыгрыш…

— Тебе с сахаром? — спрашивает Лена.

Какой же это розыгрыш?!

— Как всегда, — прошу я. — Я вот что хочу сказать…

Иногда я ловлю себя на мысли, что сравниваю Лену с Тиной. Или с Юлей, Аней, Натальей… Да с кем угодно! И не нахожу ничего общего: Лена — это только Лена!

С Тиной же…

Я потом даже укоряю себя, жую: зачем же их сравнивать? Тина — это Тина, а Лена…

Она, теперь в своём розовом халатике, поливает из чайника свои любимые рододендроны.

— Кипятком?! — испуганно восклицаю я.

— Вчерашним, — отвечает Лена. — Что же было потом?

— Мы обсудили с ним судьбу, — говорю я.

Лена отрывает взгляд от цветов, смотрит на меня с недоумением.

— Судьбу?

Я киваю: судьбу.

— Чью судьбу-то?

Я думал, она в курсе событий.

— С кем обсудили-то?

— С Иисусом.

Это просто какая-то будничная хмарь… Просто гнусно, считаю я, что даже сам Папа перешёптывается с этой омерзительной Чумой-Чучмой. Чумной он, он же и есть чумной, ваш Инквизитор!..

— А вчера вот ещё это письмо… — возмущаюсь я.

Лена тоже разочарована, будто эта история с распятым Жорой, с его необоримой жаждой сотворения совершенства в этом гниющем мире, с этим костром, да-да, именно с этим разгорающимся вовсю костром… Будто эта история мною придумана! Мол, де, говорит Лена, твоё разгулявшееся воображение, жутко представить! якобы… Нет, ты серьёзно?! И т. д. и т. п.

Лена не верит в костёр! Не верит… Розыгрыш?..

— Представляешь, — говорю я, — вчера поздно ночью…

— Я заметила, — говорит Лена, — у тебя бессонница. Даже когда выпьешь…

Я придам ей веры в костёр!

Ещё лежит густой туман в косматых зарослях,

А я варю в дурман-траве рогоза завязи…

— Я заметила, — говорит Лена, — что ни Юля, ни Аня, ни Наталья… Жора же…

— Да-да, — киваю я, — я слушаю.

Я слышу: «… и окунаю белый плат в густое варево, Чтоб обтереть своё лицо ещё до зарева …».

— …видимо, ему не хватает воздуху, — говорю я.

— Кому? Иисусу?

— Жоре, — говорю я, — Жоре… глаза на выкате, просто жалко смотреть, рыбий напрочь распоротый рот… Задыхается бедняга… Отчего вдруг?! Я думаю от того, что… А как же! Когда грудь стиснута-сжата, просто спёрта этим самым распятием… тут уж не надышишься вволю, не вздохнёшь, так сказать, полной грудью… как бывает на вершине покорённой тобой горы… тут уж, батенька, терпи, брат… Хотел покорить свое совершенство, взлез на свою Пирамиду — виси и не дёргайся…

Вождь!..

Водрузил свой крест на вершине, вот и висни теперь…

Тоже мне — вождь выискался…

«Рогоза завязи…».

— …видимо, — продолжаю я, — и этот злой дым помогает ему задохнуться. Так что скоро наступит полный кырдык.

— Дым?

— Ну да! Костёрик-то разгорается! А тут ещё это письмо…

— Какое письмо? — спрашивает Лена.

— Ты не поверишь, — говорю я, — всё это напомнило мне гитлеровскую Германию.

Лена не понимает.

— Но ты уверен, — спрашивает она, — что твой Папа…

— Вовсе нет!

Как можно быть уверенным в том, о чём даже не догадываешься? Мое предположение, что этот сговор Папы, Иисуса, Иуды, Валерочки Ергинца и Переметчика, и даже самого Жоры (что теперь вполне вероятно!), что этот сговор… да, и самого Жоры, вполне вероятно, способен разрешить, я бы даже сказал, — разрубить этот узел, этот чёртов гордиев узел невзаимопонимания или взаимонепонимания… Это моё предположение основано лишь на моём глубоком понимании этой неспособности понимать...

И если там, в этом сговоре, замешаны и Лёсик, и Вит, и даже Светка с Ийкой — пиши пропало. Тину я туда не сую, не сую… Хорошо хоть Натальи там нет! Юля с Аней? Они-то наверняка будут против!

Против чего?

Эх, если бы мне удалось сформулировать эту формулу…

Потом речь заходит об Александре Македонском, не том, что покорил мир в своё время, а сейчас этот мир сбился с ног в поисках его могилы, а о его клоне — Шурике, работавшим у нас дворником в нашем Колизее. Вот уж человек был на своём месте! Да-да — что называется «гений места». Как, впрочем, мы и предполагали.

— Жаль, что мы его потеряли, — говорит Лена.

Я с ней согласен: мы потеряли целый мир, целый мир!..

— В этой истории, — говорю я, — подлинно только то, что я видел собственными глазами.

— А Тина? — спрашивает Лена.

— Так вот Папа, — говорю я, — и подлил маслица…

— Смешной ты человек, — говорит Лена, сидя теперь у зеркала.

— Да уж…

— И ты думаешь, что они успокоятся, сожгя в порошок вашего Жору?

— Сожгя?

— Ага… Сожгя. Сжев!

Лена, улыбаясь, хитро косит на меня глаза.

— Я полагаю.

Ленины филиппины-филиппики…

— Причём тут твоя Германия? — спрашивает Лена.

— Так дым, дым!.. Дым коромыслом, — говорю я, — аж до самого неба!..

— Дым?

— До неба!

Я вижу, как Лена, оставив мучать зеркало, поворачивается ко мне на своем кресле-вертушке, вопросительно смотрит, мол, что за дым? Почему до самого неба?

— Книги, — говорю я, — книги жгут…

— Книги?

— Абсолютный фашизм! — говорю я. — Полный!..

— Книги?..

Я утвердительно киваю: книги-книги…

— Невероятно!

— Полный, — повторяю я, — ну просто выше некуда. 451 градус, говорю я, по Фарингейту.

— Рэд Брэдбери?

— Рей, — уточняю я, — филантроп и немилитарист! Абсолютный библиофил!

А вообще-то, думаю я, всё то, что с нами случилось, объясняется чистой случайностью: какой-то Жориной финтифлюшкой — куском керамики, на котором какой-то клинописью было начертано… Ну, просто заумь какая-то! Нам даже пришлось прибегнуть к помощи клона самого Жана Франсуа Шампильона…

— Это тот, что разгадал тайну Розетского камня? — уточняет Лена.

— Оказалось, что и чёрный базальт, и Жорина финтифлюшка с этими иероглифами и человечками, птичками и змейками, корзиночками и тростинками…

— Но и Наполеон хорош! — восхищается Лена. — Другой бы… да тот же Мубарак или Путин… или какой-то там шейх загрёб бы эту плиту, приспособив её для камина в бассейне… Или в клозете…

— Хорош! — соглашаюсь я.

Так вот эта самая финтифлюшка с тайными письменами… Кстати, вот и Тинины письмена, я просто убеждён в этом, ждут своего Шампильона. Там столько человечков и птичек, змеек и зверюшек…когтей и клыков, и пёрышек…

— И какая ж такая случайность? — спрашивает Лена.

Жадность, с которой я время от времени припадаю к Тинкиному кубку, всегда и в самой полной мере утоляется вот, например, таким зельем:

Надену ожерелье из медвежьих когтей и волчьих клыков…

подпояшу лохмотья веревкой, увешанной мешочками со снадобьями…

поставлю в острый синий луч лунного света заветный черный котелок…