ГЛАВА XI. В течение многих лет Дориан Грей не мог освободиться от влияния этойкниги

В течение многих лет Дориан Грей не мог освободиться от влияния этойкниги. Вернее говоря, он вовсе не старался от него освободиться. Он выписализ Парижа целых девять экземпляров, роскошно изданных, и заказал для нихпереплеты разных цветов, -- цвета эти должны были гармонировать с егонастроениями и прихотями изменчивой фантазии, с которой он уже почти не могсовладать. Герой книги, молодой парижанин, в котором так своеобразно сочеталисьромантичность и трезвый ум ученого, казался Дориану прототипом его самого, ався книга -- историей его жизни, написанной раньше, чем он ее пережил. В одном Дориан был счастливее героя этого романа. Он никогда неиспытывал, и ему не суждено было никогда испытать болезненный страх передзеркалами, блестящей поверхностью металлических предметов и водной гладью,-- страх, который с ранних лет узнал молодой парижанин, когда внезапноутратил свою поразительную красоту. Последние главы книги, в которых сподлинно трагическим, хотя и несколько преувеличенным пафосом описывалисьскорбь и отчаяние человека, потерявшего то, что он больше всего ценил вдругих людях и в окружающем мире, Дориан читал с чувством, похожим назлорадство, -- впрочем, в радости, как и во всяком наслаждении, почти всегдаесть нечто жестокое. Да, Дориан радовался, ибо его чудесная красота, так пленявшая БэзилаХоллуорда и многих других, не увядала и, повидимому, была ему дана на всюжизнь. Даже те, до кого доходили темные слухи о Дориане Грее (а такие слухиоб его весьма подозрительном образе жизни время от времени ходили по всемуЛондону и вызывали толки в клубах), не могли поверить бесчестившим егосплетням: ведь он казался человеком, которого не коснулась грязь жизни.Люди, говорившие непристойности, умолкали, когда входил Дориан Грей.Безмятежная ясность его лица была для них как бы смущающим укором. Одно ужего присутствие напоминало им об утраченной чистоте. И они удивлялись тому,что этот обаятельный человек сумел избежать дурного влияния нашего века,века безнравственности и низменных страстей. Часто, вернувшись домой после одной из тех длительных и загадочныхотлучек, которые вызывали подозрения у его друзей или тех, кто считал себятаковыми, Дориан, крадучись, шел наверх, в свою бывшую детскую, и, отперевдверь ключом, с которым никогда не расставался, подолгу стоял с зеркалом вруках перед портретом, глядя то на отталкивающее и все более старевшее лицона полотне, то на прекрасное юное лицо, улыбавшееся ему в зеркале. Чемразительнее становился контраст между тем и другим, тем острее Дорианнаслаждался им. Он все сильнее влюблялся в собственную красоту и все сбольшим интересом наблюдал разложение своей души. С напряженным вниманием, апорой и с каким-то противоестественным удовольствием разглядывал онуродливые складки, бороздившие морщинистый лоб и ложившиеся вокруготяжелевшего чувственного рта, и норой задавал себе вопрос, что страшнее иомерзительнее -- печать порока или печать возраста? Он приближал свои белыеруки к огрубевшим и дряблым рукам на портрете -- и, сравнивая их, улыбался.Он издевался над этим обезображенным, изношенным телом. Правда, иногда по ночам, когда он лежал без сна в своей благоухающейтонкими духами спальне или в грязной каморке подозрительного притона близдоков, куда он часто ходил переодетый и под вымышленным именем, -- ДорианГрей думал о том, что он погубил свою душу, думал с отчаянием, тем болеемучительным, что оно было вполне эгоистично. Но такие минуты бывали редко.Любопытство к жизни, которое впервые пробудил в нем лорд Генри в тот день,когда они сидели вдвоем в саду их общего друга Холлуорда, становилось темострее, чем усерднее Дориан удовлетворял его. Чем больше он узнавал, тембольше жаждал узнать. Этот волчий голод становился тем неутолимее, чембольше он утолял его. Однако Дориан не отличался безрассудной смелостью и легкомыслием -- вовсяком случае, он не пренебрегал мнением общества и соблюдал приличия. Зимой-- раза два в месяц, а в остальное время года -- каждую среду двери еговеликолепного дома широко раскрывались для гостей, и здесь самые известные и"модные" в то время музыканты пленяли их чудесами своего искусства. Егообеды, в устройстве которых ему всегда помогал лорд Генри, славилисьтщательным подбором приглашенных, а также изысканным убранством стола,представлявшим собой настоящую симфонию экзотических цветов, вышитыхскатертей, старинной золотой и серебряной посуды. И много было (особенносреди зеленой молодежи) людей, видевших в Дориане Грее тот идеал, о которомони мечтали в студенческие годы, -- сочетание подлинной культурности ученогос обаянием и утонченной благовоспитанностью светского человека, "гражданинамира". Он казался им одним из тех, кто, как говорит Данте, "стремитсяоблагородить душу поклонением красоте". Одним из тех, для кого, по словамГотье, и создан видимый мир. И, несомненно, для Дориана сама Жизнь была первым и величайшим изискусств, а все другие искусства -- только преддверием к ней. Конечно, онотдавал дань и Моде, которая на время может осуществить любую фантазию,добившись всеобщего ее признания, и Дендизму, как своего рода стремлениюдоказать абсолютность условного понятия о Красоте. Его манера одеваться, темоды, которыми он время от времени увлекался, оказывали заметное влияние намолодых щеголей, блиставших на балах в Мэйфере и в клубах ПэллМэлла. Ониподражали ему во всем, пытаясь достигнуть такого же изящества даже вслучайных мелочах, которым сам Дориан не придавал никакого значения. Дориан весьма охотно занял то положение в обществе, какое было емупредоставлено по достижении совершеннолетия, и его радовала мысль, что онможет стать для Лондона наших дней тем, чем для Рима времен императораНерона был автор "Сатирикона". Но в глубине души он желал играть роль болеезначительную, чем простой "arbiter elegantiarum" у которого спрашиваютсовета, какие надеть драгоценности, как завязать галстук или носить трость.Он мечтал создать новую философию жизни, у которой будет свое разумноеобоснование, свои последовательные принципы, и высший смысл жизни видел водухотворении чувств и ощущений. Культ жизни чувственной часто и вполне справедливо осуждался, ибо людиинстинктивно боятся страстей и ощущений, которые могут оказаться сильнее их,и, как мы знаем, свойственны и существам низшим. Но Дориану Грею казалось,что истинная природа этих чувств еще до сих пор не понята и они остаютсяживотными и необузданными лишь потому, что люди всегда старались ихусмирить, не давая им пищи, или убить страданием, вместо того чтобы видеть вних элементы новой духовной жизни, в которой преобладающей чертой должнобыть высокоразвитое стремление к Красоте. Оглядываясь на путь человечества в веках, Дориан не мог отделаться отчувства глубокого сожаления. Как много упущено, сколько уступок сделано -- иради какой ничтожной цели! Бессмысленное, упрямое отречение, уродливые формысамоистязания и самоограничения, в основе которых лежал страх, а результатомбыло вырождение, безмерно более страшное, чем так называемое "падение", откоторого люди в своем неведении стремились спастись. Недаром же Природа свеликолепной иронией всегда гнала анахоретов в пустыню к диким зверям,давала святым отшельникам в спутники жизни четвероногих обитателей лесов иполей. Да, прав был лорд Генри, предсказывая рождение нового гедонизма,который должен перестроить жизнь, освободив ее от сурового и нелепогопуританства, неизвестно почему возродившегося в наши дни. Конечно, гедонизмэтот будет прибегать к услугам интеллекта, но никакими теориями или учениямине станет подменять многообразный опыт страстей. Цель гедонизма -- именноэтот опыт сам по себе, а не плоды его, горькие или сладкие. В нашей жизни недолжно быть места аскетизму, умерщвляющему чувства, так же как и грубомураспутству, притупляющему их. Гедонизм научит людей во всей полнотепереживать каждое мгновение жизни, ибо и сама жизнь -- лишь преходящеемгновение. Кто из нас не просыпался порой до рассвета после сна без сновидений,столь сладкого, что нам становился почти желанным вечный сон смерти, илипосле ночи ужаса и извращенной радости, когда в клетках мозга возникаютвидения страшнее самой действительности, живые и яркие, как всякаяфантастика, исполненные той властной силы, которая делает таким живучимготическое искусство, как будто созданное для тех, кто боленмечтательностью? Всем памятны эти пробуждения. Постепенно белые пальцырассвета пробираются сквозь занавески, и кажется, будто занавески дрожат.Черные причудливые тени бесшумно уползли в углы комнаты и притаились там. Аза окном среди листвы уже шумят птицы, на улице слышны шаги идущих на работулюдей, порой вздохи и завывания ветра, который налетает с холмов и долгобродит вокруг безмолвного дома, словно боясь разбудить спящих, но все жевынужден прогнать сон из его пурпурного убежища. Одна за другой поднимаютсялегкие, как вуаль, завесы мрака, все вокруг медленно обретает прежние формыи краски, и на ваших глазах рассвет возвещает окружающему миру его обычныйвид. Тусклые зеркала снова начинают жить своей отраженной жизнью. Потушенныесвечи стоят там, где их оставили накануне, а рядом -- не до концаразрезанная книга, которую вчера читали, или увядший цветок, вчера вечеромна балу украшавший вашу петлицу, или письмо, которое вы боялись прочесть илиперечитывали слишком часто. Ничто как будто не изменилось. Из призрачныхтеней ночи снова встает знакомая действительность. Надо продолжать жизнь стого, на чем она вчера остановилась, и мы с болью сознаем, что обреченынепрерывно тратить силы, вертясь все в том же утомительном кругу привычныхстереотипных занятий. Иногда мы в эти минуты испытываем страстное желание,открыв глаза, увидеть новый мир, преобразившийся за ночь, нам на радость,мир, в котором все приняло новые формы и оделось живыми, светлыми красками,мир, полный перемен и новых тайн, мир, где прошлому нет места или отведеноместо весьма скромное, и если это прошлое еще живо, то, во всяком случае, нев виде обязательств или сожалений, ибо даже в воспоминании о счастье естьсвоя горечь, а память о минувших наслаждениях причиняет боль. Именно создание таких миров представлялось Дориану Грею главной цельюили одной из главных целей жизни; и в погоне за ощущениями, новыми иупоительными, которые содержали бы в себе основной элемент романтики --необычайность, он часто увлекался идеями, заведомо чуждыми его натуре,поддаваясь их коварному влиянию, а затем, постигнув их сущность, насытивсвою любознательность, отрекался от них с тем равнодушием, которое не толькосовместимо с пылким темпераментом, но, как утверждают некоторые современныепсихологи, часто является необходимым его условием. Одно время в Лондоне говорили, что Дориан намерен перейти вкатоличество. Действительно, обрядность католической религии всегда оченьнравилась ему. Таинство ежедневного жертвоприношения за литургией, болеестрашного своей реальностью, чем все жертвоприношения древнего мира,волновало его своим великолепным презрением к свидетельству всех нашихчувств, первобытной простотой, извечным пафосом человеческой трагедии,которую оно стремится символизировать. Дориан любил преклонять колена нахолодном мраморе церковных плит и смотреть, как священник в тяжелом парчовомоблачении медленно снимает бескровными руками покров с дарохранительницы иливозносит сверкающую драгоценными камнями дароносицу, похожую на стеклянныйфонарь с бледной облаткой внутри, -- и тогда ему хотелось верить, что это всамом деле "panis caelestis", "хлеб ангелов". Любил Дориан и тот момент,когда священник в одеянии страстей господних преломляет гостию над чашей ибьет себя в грудь, сокрушаясь о грехах своих. Его пленяли дымящиесякадильницы, которые, как большие золотые цветы, качались в руках мальчиков сторжественносерьезными лицами, одетых в пурпур и кружева. Выходя из церкви,Дориан с интересом посматривал на темные исповедальни, а иногда подолгусидел в их сумрачной тени, слушая, как люди шепчут сквозь ветхие решеткиправду о своей жизни. Однако Дориан понимал, что принять официально те или иные догматы иливероучение значило бы ставить какой-то предел своему умственному развитию, иникогда он не делал такой ошибки; он не хотел считать своим постояннымжилищем гостиницу, пригодную лишь для того, чтобы провести в ней ночь или тенесколько ночных часов, когда не светят звезды и луна на ущербе. Одно времяон был увлечен мистицизмом, его дивным даром делать простое таинственным инеобычайным, и всегда сопутствующей ему сложной парадоксальностью. В другойпериод своей жизни Дориан склонялся к материалистическим теориям немецкогодарвинизма, и ему доставляло своеобразное удовольствие сводить все мысли истрасти людские к функции какой-нибудь клетки серого вещества мозга илибелых нервных волокон: так заманчива была идея абсолютной зависимости духаот физических условий, патологических или здоровых, нормальных илиненормальных! Однако все теории, все учения о жизни были для Дориана ничтопо сравнению с самой жизнью. Он ясно видел, как бесплодны всякие отвлеченныеумозаключения, не связанные с опытом и действительностью. Он знал, чточувственная жизнь человека точно так же, как духовная, имеет свои священныетайны, которые ждут открытия. Он принялся изучать действие различных запахов, секреты изготовленияароматических веществ. Перегонял благовонные масла, жег душистые смолыВостока. Он приходил к заключению, что всякое душевное настроение человекасвязано с какими-то чувственными восприятиями, и задался целью открыть ихистинные соотношения. Почему, например, запах ладана настраивает людеймистически, а серая амбра разжигает страсти? Почему аромат фиалок будитвоспоминания об умершей любви, мускус туманит мозг, а чампак развращаетвоображение? Мечтая создать науку о психологическом влиянии запахов, Дорианизучал действие разных пахучих корней и трав, душистых цветов в порусозревания их пыльцы, ароматных бальзамов, редких сортов душистого дерева,нарда, который расслабляет, ховении, от запаха которой можно обезуметь,алоэ, который, как говорят, исцеляет душу от меланхолии. Был в жизни Дориана и такой период, когда он весь отдавался музыке, итогда в его доме, в длинной зале с решетчатыми окнами, где потолок былрасписан золотом и киноварью, а стены покрыты оливковозеленым лаком,устраивались необыкновенные концерты: лихие цыгане исторгали дикие мелодиииз своих маленьких цитр, величавые тунисцы в желтых шалях перебирали тугонатянутые струны огромных лютней, негры, скаля зубы, монотонно ударяли вмедные барабаны, а стройные, худощавые индийцы в чалмах сидели, поджав подсебя ноги, на красных циновках и, наигрывая на длинных дудках, камышовых имедных, зачаровывали (или делали вид, что зачаровывают) больших ядовитыхкобр и отвратительных рогатых ехидн. Резкие переходы и пронзительныедиссонансы этой варварской музыки волновали Дориана в такие моменты, Когдапрелесть музыки Шуберта, дивные элегии Шопена и даже могучие симфонииБетховена не производили на него никакого впечатления. Он собиралмузыкальные инструменты всех стран света, даже самые редкие и старинные,какие можно найти только в гробницах вымерших народов или у немногих ещесуществующих диких племен, уцелевших при столкновении с западнойцивилизацией. Он любил пробовать все эти инструменты. В его коллекции былтаинственный "джурупарис" индейцев РиоНегро, на который женщинам смотретьзапрещено, и даже юношам это дозволяется лишь после поста и бичевания плоти;были перуанские глиняные кувшины, издающие звуки, похожие на пронзительныекрики птиц, и те флейты из человеческих костей, которым некогда внимал вЧили Альфонсо де Овалле, и поющая зеленая яшма, находимая близ Куцко извенящая удивительно приятно. Были в коллекции Дориана и раскрашенные тыквы,наполненные камешками, которые гремят при встряхивании, и длинныймексиканский кларнет, -- в него музыкант не дует, а во время игры втягиваетв себя воздух; и резко звучащий "туре" амазонских племен, -- им подаютсигналы часовые, сидящие весь день на высоких деревьях, и звук этогоинструмента слышен за три лье; и "тепонацли" с двумя вибрирующимидеревянными языками, по которому ударяют палочками, смазанными камедью измлечного сока растений; и колокольчики ацтеков, "иотли", подвешенныегроздьями наподобие винограда; и громадный барабан цилиндрической формы,обтянутый змеиной кожей, какой видел некогда в мексиканском храме спутникКортеца, Бернал Диац, так живо описавший жалобные звуки этого барабана. Дориана эти инструменты интересовали своей оригинальностью, и ониспытывал своеобразное удовлетворение при мысли, что Искусство, как иПрирода, создает иногда уродов, оскорбляющих глаз и слух человеческий своимиформами и голосами. Однако они ему скоро надоели. И по вечерам, сидя в своей ложе в опере,один или с лордом Генри, Дориан снова с восторгом слушал "Тангейзера", и емуказалось, что в увертюре к этому великому произведению звучит трагедия егособственной души. Затем у него появилась новая страсть: драгоценные камни. На одномбалемаскараде он появился в костюме французского адмирала АнндеЖуайез, и наего камзоле было нашито пятьсот шестьдесят жемчужин. Это увлечение длилосьмного лет, -- даже, можно сказать, до конца его жизни. Он способен был целыедни перебирать и раскладывать по футлярам свою коллекцию. Здесь былиоливковозеленые хризобериллы, которые при свете лампы становятся красными,кимофаны с серебристыми прожилками, фисташковые перидоты, густорозовые изолотистые, как вино, топазы, карбункулы, пламенноалые, с мерцающими внутричетырехконечными звездочками, огненнокрасные венисы, оранжевые и фиолетовыешпинели, аметисты, отливавшие то рубином, то сапфиром. Дориана пленялочервонное золото солнечного камня, и жемчужная белизна лунного камня, ирадужные переливы в молочном опале. Ему достали в Амстердаме три изумруда,необыкновенно крупных и ярких, и старинную бирюзу, предмет зависти всехзнатоков. Дориан всюду разыскивал не только драгоценные камни, но и интереснейшиелегенды о них. Так, например, в сочинении Альфонсо "Clericalis Disciplina"упоминается о змее с глазами из настоящего гиацинта, а в романтическойистории Александра рассказывается, что покоритель Эматии видел в долинеИордана змей "с выросшими на их спинах изумрудными ошейниками". В мозгу дракона, как повествует Филострат, находится драгоценныйкамень, "и если показать чудовищу золотые письмена и пурпурную ткань, оноуснет волшебным сном, и его можно умертвить". По свидетельству великого алхимика Пьера де Бонифаса, алмаз можетсделать человека невидимым, а индийский агат одаряет его красноречием.Сердолик утишает гнев, гиацинт наводит сон, аметист рассеивает винные пары.Гранат изгоняет из человека бесов, а от аквамарина бледнеет луна. Селенитубывает и прибывает вместе с луной, а мелоций, изобличающий вора, теряетсилу только от крови козленка. Леонард Камилл видел извлеченный из мозга только что убитой жабы белыйкамень, который оказался отличным противоядием. А безоар, который находят всердце аравийского оленя, -- чудодейственный амулет против чумы. В гнездахкаких-то аравийских птиц попадается камень аспилат, который, как утверждаетДемокрит, предохраняет от огня того, кто его носит. В день своего коронования король цейлонский проезжал по улицам столицыс большим рубином в руке. Ворота дворца пресвитера Иоанна "были изсердолика, и в них был вставлен рог ехидны -- для того, чтобы никто не могвнести яда во дворец". На шпиле красовались "два золотых яблока, а в них два карбункула -- длятого, чтобы днем сияло золото, а ночью -- карбункулы". В странном романеЛоджа "Жемчужина Америки" рассказывается, что в покоях королевы можно былоувидеть "серебряные изображения всех целомудренных женщин мира, которыегляделись в красивые зеркала из хризолитов, карбункулов, сапфиров и зеленыхизумрудов". Марко Поло видел, как жители Чипангу кладут в рот своиммертвецам розовые жемчужины. Существует легенда о чудище морском, влюбленномв жемчужину. Когда жемчужина эта была выловлена водолазом для короля Перозе,чудище умертвило похитителя и в течение семи лун оплакивало свою утрату.Позднее, как повествует Прокопий, гунны заманили короля Перозе в западню, ион выбросил жемчужину. Ее нигде не могли найти, хотя император Анастасийобещал за нее пятьсот фунтов золота. А король малабарский показывал одному венецианцу четки из трехсотчетырех жемчужин -- по числу богов, которым этот король поклонялся. Когда герцог Валентинуа, сын Александра Шестого, приехал в гости кфранцузскому королю Людовику Двенадцатому, его конь, если верить Брантому,был весь покрыт золотыми листьями, а шляпу герцога украшал двойной рядрубинов, излучавших ослепительное сияние. У верхового коня Карла Английскогона стременах было нашито четыреста двадцать бриллиантов. У Ричарда Второгобыл плащ, весь покрытый лапами, -- он оценивался в тридцать тысяч марок.Холл так описывает костюм Генриха Восьмого, ехавшего в Тоуэр на церемониюсвоего коронования: "На короле был кафтан из золотой парчи, нагрудник,расшитый бриллиантами и другими драгоценными камнями, и широкая перевязь изкрупных лалов". Фаворитки Иакова Первого носили изумрудные серьги вфилигранной золотой оправе. Эдвард Второй подарил Пирсу Гэйвстону доспехичервонного золота, богато украшенные гиацинтами, колет из золотых роз,усыпанный бирюзой, и шапочку, расшитую жемчугами. Генрих Второй носилперчатки, до локтя унизанные дорогими камнями, а на его охотничьей рукавицебыли нашиты двенадцать рубинов и пятьдесят две крупные жемчужины. Герцогскаяшапка Карла Смелого, последнего из этой династии бургундских герцогов, былаотделана грушевидным жемчугом и сапфирами. Как красива была когда-то жизнь! Как великолепна в своей радующей глазпышности! Даже читать об этой отошедшей в прошлое роскоши было наслаждением. Позднее Дориан заинтересовался вышивками и гобеленами, заменившимифрески в прохладных жилищах народов Северной Европы. Углубившись в ихизучение, -- а Дориан обладал удивительной способностью уходить целиком вто, чем занимался, -- он чуть не с горестью замечал, как разрушает Время всепрекрасное и неповторимое. Сам-то он, во всяком случае, избежал этой участи. Проходило одно летоза другим, и много раз уже расцветали и увядали желтые жонкили, и безумныеночи вновь и вновь повторялись во всем своем ужасе и позоре, а Дориан неменялся. Никакая зима не портила его лица, не убивала его цветущей прелести.Насколько же иной была судьба вещей, созданных людьми! Куда они девались?Где дивное одеяние шафранного цвета с изображением битвы богов и титанов,сотканное смуглыми девами для АфиныПаллады? Где велариум, натянутый поприказу Нерона над римским Колизеем, это громадное алое полотно, на которомбыло изображено звездное небо и Аполлон на своей колеснице, влекомой белымиконями в золотой упряжи? Дориан горячо жалел, что не может увидеть вышитыедля жреца Солнца изумительные салфетки, на которых были изображенывсевозможные лакомства и яства, какие только можно пожелать для пиров; илипогребальный покров короля Хилперика, усеянный тремя сотнями золотых пчел;или возбудившие негодование епископа Понтийского фантастические одеяния --на них изображены были "львы, пантеры, медведи, собаки, леса, скалы,охотники, -- словом, все, что художник может увидеть в природе"; или туодежду принца Карла Орлеанского, на рукавах которой были вышиты стихи,начинавшиеся словами: "Mada me, je suis tout joyeux", и музыка к ним, причемнотные линейки вышиты были золотом, а каждый нотный знак (четырехугольный,как принято было тогда) -- четырьмя жемчужинами. Дориан прочел описание комнаты, приготовленной в Реймском дворце длякоролевы Иоанны Бургундской. На стенах были вышиты "тысяча триста двадцатьодин попугай и пятьсот шестьдесят одна бабочка, на крыльях у птиц красовалсягерб королевы, и все из чистого золота". Траурное ложе Екатерины Медичи было обито черным бархатом, усеяннымполумесяцами и солнцами. Полог был узорчатого шелка с венками и гирляндамизелени по золотому и серебряному фону и бахромой из жемчуга. Стояло это ложев спальне, где стены были увешаны гербами королевы из черного бархата насеребряной парче. В покоях Людовика Четырнадцатого были вышиты золотомкариатиды высотой в пятнадцать футов. Парадное ложе польского короля, ЯнаСобеского, стояло под шатром из золотой смирнской парчи с вышитыми бирюзойстроками из Корана. Поддерживавшие его колонки, серебряные, вызолоченные,дивной работы, были богато украшены эмалевыми медальонами и драгоценнымикамнями. Шатер этот поляки взяли в турецком лагере под Веной. Под егозолоченым куполом прежде стояло знамя пророка Магомета. В течение целого года Дориан усердно коллекционировал самые лучшие,какие только можно было найти, вышивки и ткани. У него были образцы чудеснойиндийской кисеи из Дели, затканной красивым узором из золотых пальмовыхлистьев к радужных крылышек скарабеев; газ из Дакки, за свою прозрачностьполучивший на Востоке названия "ткань из воздуха", "водяная струя","вечерняя роса"; причудливо разрисованные ткани с Явы, желтые китайскиедрапировки тончайшей работы; книги в переплетах из атласа цвета корицы иликрасивого синего шелка, затканного лилиями, цветком французских королей,птицами и всякими другими рисунками; вуали из венгерского кружева,сицилийская парча и жесткий испанский бархат; грузинские изделия с золотымицехинами и японские "фукусас" золотистозеленых тонов с вышитыми по нимптицами чудесной окраски. Особое пристрастие имел Дориан к церковным облачениям, как и ко всему,что связано с религиозными обрядами. В больших кедровых сундуках, стоявшихна западной галерее его дома, он хранил множество редчайших и прекраснейшиходежд, достойных быть одеждами невест Христовых, ибо невеста Христова должнаносить пурпур, драгоценности и тонкое полотно, чтобы укрыть свое бескровноетело, истощенное добровольными лишениями, израненное самобичеваниями. Дорианбыл также обладателем великолепной ризы из малинового шелка и золотой парчис повторяющимся узором -- золотыми плодами граната, венками изшестилепестковых цветов и вышитыми мелким жемчугом ананасами. Орарь былразделен на квадраты, и на каждом квадрате изображены сцены из жизнипресвятой девы, а ее венчание было вышито цветными шелками на капюшоне. Этобыла итальянская работа XV века. Другая риза была из зеленого бархата, на котором листья аканта,собранные сердцевидными пучками, и белые цветы па длинных стеблях вышитыбыли серебряными нитями и цветным бисером; на застежке золотом вышита головасерафима, а орарь ааткан ромбовидным узором, красным и золотым, и усеянмедальонами с изображениями святых и великомучеников, среди них и святогоСебастьяна. Были у Дориана и другие облачения священников -- из шелка янтарногоцвета и голубого, золотой парчи, желтой камки и глазета, на которых былиизображены Страсти Господни и Распятие, вышиты львы, павлины и всякиеэмблемы; были далматики из белого атласа и розового штофа с узором изтюльпанов, дельфинов и французских лилий, были покровы для алтарей измалинового бархата и голубого полотна, священные хоругви, множествоантиминсов и покровы для потиров. Мистические обряды, для которыхупотреблялись эти предметы, волновали воображение Дориана. Эти сокровища, как и все, что собрал Дориан Грей в своем великолепноубранном доме, помогали ему хоть на время забыться, спастись от страха,который порой становился уже почти невыносимым. В нежилой, запертой комнате,где он провел когда-то так много дней своего детства, он сам повесил настену роковой портрет, в чьих изменившихся чертах читал постыдную правду освоей жизни, и закрыл его пурпурнозолотым покрывалом. По нескольку недельДориан не заглядывал сюда и забывал отвратительное лицо на полотне. В этовремя к нему возвращалась прежняя беззаботность, светлая веселость,страстное упоение жизнью. Потом он вдруг ночью, тайком ускользнув из дому,отправлялся в какие-то грязные притоны близ БлуГэйтФилдс и проводил там днидо тех пор, пока его оттуда не выгоняли. А воротясь домой, садился передпортретом и глядел на него, порой ненавидя его и себя, порой жес тойгордостью индивидуалиста, которая влечет его навстречу греху, и улыбался стайным злорадством своему безобразному двойнику, который обречен был нестипредназначенное ему, Дориану, бремя. Через несколько лет Дориан уже не в силах был подолгу оставатьсягде-либо вне Англии. Он отказался от виллы в Трувиле, которую снимал вместес лордом Генри, и от обнесенного белой стеной домика в Алжире, где они нераз вдвоем проводили зиму. Он не мог выносить разлуки с портретом, которыйзанимал такое большое место в его жизни. И, кроме того, боялся, как бы в егоотсутствие в комнату, где стоял портрет, кто-нибудь не забрался, несмотря нанадежные засовы, сделанные по его распоряжению. Впрочем, Дориан был вполне уверен, что если кто и увидит портрет, то нио чем не догадается. Правда, несмотря на отталкивающие следы пороков,портрет сохранил явственное сходство с ним, но что же из этого? Дорианвысмеял бы всякого, кто попытался бы его шантажировать. Не он писал портрет,-- так кто же станет винить его в этом постыдном безобразии? Да если бы он ирассказал людям правду, -- разве кто поверит? И всетаки он боялся. Порой, когда он в своем большом доме наНоттингемшайре принимал гостей, светскую молодежь своего круга, средикоторой у него было много приятелей, и развлекал их, поражая все графстворасточительной роскошью и великолепием этих празднеств, он внезапно, вразгаре веселья, покидал гостей и мчался в Лондон, чтобы проверить, невзломана ли дверь классной, на месте ли портрет. Что, если его уже украли?Самая мысль об этом леденила кровь Дориана. Ведь тогда свет узнает еготайну! Быть может, люди уже и так коечто подозревают? Да, он очаровывал многих, но немало было и таких, которые относились кнему с недоверием. Его чуть не забаллотировали в одном вестэндском клубе,хотя по своему рождению и положению в обществе он имел полное право статьчленом этого клуба. Рассказывали также, что когда кто-то из приятелейДориана привел его в курительную комнату Черчиллклуба, герцог Бервикский, аза ним и другой джентльмен встали и демонстративно вышли. Темные слухи сталиходить о нем, когда ему было уже лет двадцать пять. Говорили, что его кто-товидел в одном из грязных притонов отдаленного квартала Уайтчепла, где у неговышла стычка с иностранными матросами, что он водится с ворами ифальшивомонетчиками и посвящен в тайны их ремесла. Об его странных отлучкахзнали уже многие, и, когда он после них снова появлялся в обществе, мужчинышептались по углам, а проходя мимо него, презрительно усмехались илиустремляли на него холодные, испытующие взгляды, словно желая узнать наконецправду о нем. Дориан, разумеется, не обращал внимания на такие дерзости и знакипренебрежения, а для большинства людей его открытое добродушие лприветливость, обаятельная, почти детская улыбка, невыразимое очарование егопрекрасной неувядающей молодости были достаточным опровержением возводимойна него клеветы -- так эти люди называли слухи, ходившие о Дориане. Однако же в свете было замечено, что люди, которые раньше считалисьблизкими друзьями Дориана, стали его избегать. Женщины, безумно влюбленные внего, для него пренебрегшие приличиями и бросившие вызов общественномумнению, теперь бледнели от стыда и ужаса, когда Дориан Грей входил вкомнату. Впрочем, темные слухи о Дориане только придавали ему в глазах многихеще больше очарования, странного и опасного. Притом и его богатство донекоторой степени обеспечивало ему безопасность. Общество -- по крайнеймере, цивилизованное общество -- не очень-то склонно верить тому, чтодискредитирует людей богатых и приятных. Оно инстинктивно понимает, чтохорошие манеры важнее добродетели, и самого почтенного человека ценитгораздо меньше, чем того, кто имеет хорошего повара. И, в сущности, этоправильно: когда вас в каком-нибудь доме угостили плохим обедом или сквернымвином, то вас очень мало утешает сознание, что хозяин дома в личной жизничеловек безупречно нравственный. Как сказал однажды лорд Генри, когдаобсуждался этот вопрос, -- самые высокие добродетели не искупают винычеловека, в доме которого вам подают недостаточно горячие кушанья. И взащиту такого мнения можно сказать многое. Ибо в хорошем обществе царят --или должны бы царить -- те же законы, что в искусстве: форма здесь играетсущественную роль. Ей должна быть придана внушительная торжественность итеатральность церемонии, она должна сочетать в себе неискренностьромантической пьесы с остроумием и блеском, так пленяющими нас в этихпьесах. Разве притворство -- такой уж великий грех? Вряд ли. Оно -- толькоспособ придать многообразие человеческой личности. Так, по крайней мере, думал Дориан Грей. Его поражала ограниченностьтех, кто представляет себе наше "я" как нечто простое, неизменное, надежноеи однородное в своей сущности. Дориан видел в человеке существо с мириадомжизней и мириадом ощущений, существо сложное и многообразное, в которомзаложено непостижимое наследие мыслей и страстей, и даже плоть его зараженачудовищными недугами умерших предков. Дориан любил бродить по холодной и мрачной портретной галерее своегозагородного дома и всматриваться в портреты тех, чья кровь текла в егожилах. Вот Филипп Герберт, о котором Фрэнсис Осборн в своих "Мемуарах огодах царствования королевы Елизаветы и короля Иакова" рассказывает, что "онбыл любимцем двора за свою красоту, которая недолго его украшала". Дорианспрашивал себя: не является ли его собственная жизнь повторением жизнимолодого Герберта? Быть может, в их роду какой-то отравляющий микробпереходил от одного к другому, пока не попал в его собственное тело? Уж неподсознательное ли воспоминание о рано отцветшей красоте далекого предкапобудило его, Дориана, неожиданно и почти без всякого повода высказать вмастерской Бэзила Холлуорда безумное желание, так изменившее всю его жизнь? А вот в красном камзоле с золотым шитьем, в украшенной бриллиантамикороткой мантии, в брыжах с золотым кантом и таких же манжетах стоит сэрЭнтони Шерард, а у ног его сложены доспехи, серебряные с чернью. Какоенаследие оставил он своему потомку? Может быть, от этого любовника ДжованныНеаполитанской перешли к нему, Дориану, какие-то постыдные пороки? И неявляются ли его поступки только осуществленными желаниями этого давноумершего человека, при жизни не дерзнувшего их осуществить? Дальше с уже выцветающего полотна улыбалась Дориану леди ЕлизаветаДевере в кружевном чепце и расшитом жемчугом корсаже с разрезными розовымирукавами. В правой руке цветок, а в левой -- эмалевое ожерелье из белых икрасных роз. На столике около нее лежат мандолина и яблоко, на ее остроносыхбашмачках -- пышные зеленые розетки. Дориану была известна жизнь этойженщины и странные истории, которые рассказывались о ее любовниках. Неунаследовал ли он и какие-то свойства ее темперамента? Ее удлиненные глаза стяжелыми веками, казалось, глядели на него с любопытством. Ну а что досталось ему от Джорджа Уиллоуби, мужчины в напудренномпарике и с забавными мушками на лице? Какое недоброе лицо, смуглое, мрачное,с ртом сладострастножестоким, в складке которого чувствуется надменноепрезрение. Желтые костлявые руки сплошь унизаны перстнями и полуприкрытытонкими кружевами манжет. Этот щеголь восемнадцатого века в молодости былдругом лорда Феррарса. А второй лорд Бикингем, товарищ принцарегента в дни его самых отчаянныхсумасбродств и один из свидетелей его тайного брака с миссис Фицгерберт?Какой гордый вид у этого красавца с каштановыми кудрями, сколько дерзкоговысокомерия в его позе! Какие страсти оставил он в наследство потомку?Современники считали его человеком без чести. Он первенствовал на знаменитыхоргиях в Карлтонхаузе. На груди его сверкает орден Подвязки... Рядом висит портрет его жены, узкогубой и бледной женщины в черном. "Иее кровь тоже течет в моих жилах, -- думал Дориан.-- Как все это любопытно!" А вот мать. Женщина с лицом леди Гамильтон и влажными, словноомоченными в вине губами... Дориан хорошо знал, что он унаследовал от нее:свою красоту и страстную влюбленность в красоту других. Она улыбается ему спортрета, на котором художник изобразил ее вакханкой. В волосах еевиноградные листья. Из чаши, которую она держит в руках, льется пурпурнаявлага. Краски лица на портрете потускнели, но глаза сохранили удивительнуюглубину и яркость. Дориану казалось, что они следуют за ним, куда бы он нишел. А ведь у человека есть предки не только в роду: они у него есть и влитературе. И многие из этих литературных предков, пожалуй, ближе ему потипу и темпераменту, а влияние их, конечно, ощущается им сильнее. В иныеминуты Дориану Грею казалось, что вся история человечества -- лишь летописьего собственной жизни, не той действительной, созданной обстоятельствами, атой, которой он жил в своем воображении, покорный требованиям мозга ивлечениям страстей. Ему были близки и понятны все те странные и страшныеобразы, что прошли на арене мира и сделали грех столь соблазнительным, зло-- столь утонченным. Казалось, жизнь их каким-то таинственным образомсвязана с его жизнью. Герой увлекательной книги, которая оказала на Дориана столь большоевлияние, тоже был одержим такой фантазией. В седьмой главе он рассказывает,как он в обличье Тиберия, увенчанный лаврами, предохраняющими от молнии,сиживал в саду на Капри и читал бесстыдные книги Элефантиды, а вокруг неговажно прохаживались павлины и карлики, и флейтист дразнил кадильщикафимиама. Он был и Калигулой, бражничал в конюшнях с наездниками в зеленыхтуниках и ужинал из яслей слоновой кости вместе со своей лошадью, украшеннойбриллиантовой повязкой на лбу. Он был Домицианом и, бродя по коридору,облицованному плитами полированного мрамора, угасшим взором искал в нихотражения кинжала, которому суждено пресечь его дни, и томился тоской,1аейшт у11ае, страшным недугом тех, кому жизнь ни в чем не отказывала. Сидяв цирке, он сквозь прозрачный изумруд любовался кровавой резней на арене, апотом на носилках, украшенных жемчугом и пурпуром, влекомых мулами ссеребряными подковами, возвращался в свой Золотой дворец Гранатовой аллеей,провожаемый криками толпы, проклинавшей его, цезаря Нерона. Он был иГелиогабалом, который, раскрасив себе лицо, сидел за прялкой вместе сженщинами и приказал доставить богиню Луны из Карфагена, чтобы сочетать еемистическим браком с Солнцем. Вновь и вновь перечитывал Дориан эту фантастическую главу и двеследующих, в которых, как на каких-то удивительных гобеленах или эмаляхискусной работы, запечатлены были прекрасные и жуткие лики тех, когоПресыщенность, Порок и Кровожадность превратили в чудовищ или безумцев.Филиппе, герцог Миланский, который убил свою жену и намазал ей губы алымядом, чтобы ее любовник вкусил смерть с мертвых уст той, кого он ласкал.Венецианский Пьетро Барби, известный под именем Павла Второго и в своемтщеславии добившийся, чтобы его величали "Формозус", то есть "Прекрасный";его тиара, стоившая двести тысяч флоринов, была приобретена ценой страшногопреступления. Джан Мария Висконти, травивший людей собаками; когда он былубит, труп его усыпала розами любившая его гетера. Цезарь Борджиа на беломконе -- с ним рядом скакало братоубийство, и на плаще его была кровьПеротто. Молодой кардинал, архиепископ Флоренции, сын и фаворит папы СикстаЧетвертого, Пьетро Риарио, чья красота равнялась только его развращенности;он принимал Леонору Арагонскую в шатре из белого и алого шелка, украшенномнимфами и кентаврами, и велел позолотить мальчика, который должен был напиру изображать Ганимеда или Гиласа. Эзелпн, чью меланхолию рассеивалотолько зрелище смерти, -- он был одержим страстью к крови, как другиеодержимы страстью к красному вину; по преданию, он был сыном дьявола иобманул своего отца, играя с ним в кости на собственную душу. ДжанбаттистаЧибо, в насмешку именовавший себя Невинным, тот Чибо, в чья истощенные жилыеврейлекарь влил кровь трех юношей. Сиджизмондо Малатеста, любовник Изотты исюзеренный властитель РиУ мини, который задушил салфеткой Поликсену, аДжиневре д'Эсте поднес яд в изумрудном кубке; он для культа постыднойстрасти воздвиг языческий храм, где совершались христианские богослужения.Изображение этого врага бога и людей сожгли в Риме. Карл Шестой, который такстрастно любил жену брата, что один прокаженный предсказал ему безумие отлюбви; когда ум его помутился, его успокаивали только сарацинские карты сизображениями Любви, Смерти и Безумия. И, наконец, Грифонетто Бальони внарядном камзоле и усаженной алмазами шляпе на акантоподобных кудрях, убийцаАсторре и его невесты, а также Симонетто и его пажа, столь прекрасный, что,когда он умирал на желтой пьяцце Перуджии, даже ненавидевшие его не моглиудержаться от слез, а проклявшая его Аталанта благословила его. Все они таили в себе какую-то страшную притягательную силу. Они снилисьДориану по ночам, тревожили его воображение днем. Эпоха Возрождения зналанеобычайные способы отравления: отравляла с помощью шлема или зажженногофакела, вышитой перчатки или драгоценного веера, раззолоченных мускусныхшариков и янтарного ожерелья. А Дориан Грей был отравлен книгой. И в иныеминуты Зло было для него лишь одним из средств осуществления того, что онсчитал красотой жизни.