2015-06-16
328
Новый год я встретил в русском консульстве в Аддис‑Абебе, а затем отправился по железной дороге в Харрар. Должен сказать, что о туземных железных дорогах лучше читать у Буссенара и Киплинга, нежели быть их пассажиром. Без помощи всяких нигилистов любой ручей за одну ночь способен просверлить полотно, потому что дренажные трубы давно украшают подворье какого‑либо местного сарданапала. Нищета удивительная, и случайные русские мужики, попадая сюда, вздыхают: эх, эту бы земельку взбодрить!.. Но русские попытки взбодрить эту землю были в свое время жестоко пресечены просвещенными французами, а местные жители понимают, что помимо марксидовой «прибавочной стоимости» существует и куда более широкое понятие «бакшиш». Поэтому, повторяю, поездки по этим железным дорогам требуют от европейского путешественника терпения и мужества.
Багаж мой состоял из трех увесистых тюков с государственными печатями, чемодана с простыми в нем вещами и корзины с провизией. В подкладке белого тропического френча зашито было письмо к дедъязмачу, сиречь губернатору провинции Харрар господину Тафари. Письмо написано было драгоманом консульства господином Голиковым, к которому мне почему‑то всегда хотелось обратиться: «Мон колонель!» Подозреваю, что консул говорил ему «Ваше превосходительство».
С губернатором мы быстро нашли общий язык: французский. На нем мы говорили одинаково уверенно и неправильно. Мой ровесник, он одновременно излучал дружелюбие и угрозу. В нем было что‑то от тигра или от красивой змеи.
Очень смуглое лицо, острые прилегающие уши и пристальный пронзительный взгляд человека, рожденного повелевать. Я вспомнил доброе простое беззащитное лицо нашего государя – и вздохнул…
Встреча наша происходила в загородном доме армянского купца Тер‑Погосова.
Хозяин собственноручно накрыл низенький столик и, кланяясь, удалился. Белый двор утопал в цветах. Облака летели низко, было тепло и влажно, как у моря.
Стиль правления здешних губернаторов, в отличие от их несчастных российских коллег, был прост и эффективен: когда в очередной раз бандиты ограбили государственную почту и убили почтальона, предшественник господина Тафари, недолго думая и не особенно разбираясь, казнил всех мужчин деревни, где найдена была пустая сумка. Так что мой собеседник мог править в Харраре как щедринский исправник, которому для усмирения бунта довольно было послать в мятежное село одну свою фуражку.
– Я здоров и дела мои благополучны, – сказал губернатор. – А как твои дела?
– Мои дела также благополучны, и я здоров, – отвечал я.
– Народы Хабеша и Тигре переживают трудные времена, – сказал он. – Наша независимость висит на волоске, державы постоянно проверяют на прочность власть негуса негушти. Только благодаря тому, что французы не хотят уступать англичанам, а вместе они противостоят итальянцам, нам еще удается сохранять бравый вид. Слева раненый лев, справа взбесившийся носорог, в небе кружит стая грифов: Любая мелкая стычка грозит перерасти в большую войну, и не всегда понятно, что лучше: постоянно уступать в малом или рисковать проиграть все. И только нашим православным братьям от нас ничего не надо, – это прозвучало едва ли не упреком.
– Я не политик, – сказал я. – Я вольный путешественник. Мне уже говорили, что в делах европейских я разбираюсь скверно.
– В первую очередь вы поэт, – глядя куда‑то в небо, сказал губернатор. – Я тоже в первую очередь поэт. Свое место я занимаю по рождению, а не по призванию.
Поэты должны доверять друг другу. Я не хочу, чтобы мою родину постигла судьба прекрасной Индии.
– Господин Голиков говорил мне об этом. Но я не вполне уверен, что понял его до конца.
– Дело вот в чем, – и губернатор без экивоков объяснил мне, что происходит в провинции, в чем сложность его собственного положения и чем европеец– авантюрист может быть полезен наследникам трона древнего Аксума.
– Негус негушти, мой кузен, стар и утомлен чужеземными винами. Тяжелое известие способно остановить его усталое сердце. Поэтому мне приходится действовать не только не спрашивая его соизволенияя, но и скрывая от него происходящие события. За рекой Уаби какие‑то французские проходимцы, чуть ли не беглые каторжники, мутят племена. Их люди крутятся вокруг Шейх‑
Гуссейна – это что‑то вроде абиссинского Лурда – и кричат о покровительстве белого французского отца. Моих полицейских сил не хватит для экспедиции, регулярными частями я не распоряжаюсь, но, – он сделал выразительную паузу, – никто не укорит меня за то, что русский путешественник наймет несколько ашкеров для обеспечения собственной безопасности в неспокойных уголках провинции. И никто не удивится, что мятежники, посчитав караван легкой добычей, нападут на него и получат достойный отпор.
– Я бы нанял, – сказал я, – но вот в гостинице в Аддис‑Абебе меня обокрали начисто.
– Вот я и говорю: стар негус негушти, очень стар: А наследник, напротив, слишком молод… Геворк, дорогой мой! – и губернатор хлопнул в ладоши.
Купец возник, как джинн из лампы.
– Не будешь ли ты так любезен оплатить наем нескольких ашкеров для безопасности нашего русского гостя? Харрар отвечает за его жизнь.
Купец сделал большие глаза и изобразил чрезмерное возмущение. Даже сам губернатор не смел сомневаться в его щедрости!.. Правда, дальнейший разговор шел на очень быстром амхарском, и я успевал улавливать только некоторые числительные…
Через три дня мой отряд из двухсот воинов, вооруженных в основном винтовками «пибоди», полусотней потертых маузеров и теми тремя десятками винчестеров, которые купил для меня драгоман господин Голиков, выступил на юг.
Под началом Кортеса, помнится, было тоже всего‑то две сотни испанцев.
Путь к сердцу Африки был открыт.
Особу губернатора при мне представлял седой негр Хайле, тезка господина Тафари; как считалось, вместе с именем к нему переходили и некоторые полномочия. По русским понятиям он был чем‑то вроде дядьки при цесаревиче: старый солдат, воевавший еще под знаменами Менелика Первого и прекрасно помнивший легендарного топографа Булатовича (кстати, его превосходными картами я и пользовался в этом походе). Хайле знал много русских слов. С любым питерским извозчиком он бы сговорился.
Здесь же эти слова по традиции использовались в качестве воинских команд.
Бальмонт, в отличие от меня, объездил весь мир, но и самый безумный владыка не доверил бы под его начало даже инвалидной команды.
Я ехал на лошади впереди трех десятков моих всадников с винчестерами и думал, глядя на хорошо убитую белую глинистую дорогу: как жаль, что Африка в основном уже открыта…
Мечта чеховского гимназиста Чечевицына исполнилась в полной мере, но слишком поздно.
Солнце показывалось нечасто. Иногда лили дожди, и тогда лошади скользили и падали. Изрезанные безлесые равнины окрестностей Харрара сменились саванной. По ночам кричали гиены. Несколько раз проводники находили следы львов. Когда рычание раздавалось слишком близко, ашкеры откладывали ружья и брались за более привычные и надежные копья. Про копье, давшее осечку, слышать никому не доводилось. Как‑то под вечер над верхушками плоских кустарников мелькнули спины нескольких слонов.
Поскольку армейского опыта у меня не было, командовать приходилось в стиле Надода Красноглазого, что очень нравилось ашкерам. Чтобы заставить босоногое воинство подняться и построиться утром, требовалось произнести речь, по эмоциональному накалу сравнимую с той, что произносил Наполеон у подножия пирамид. Так же трудно было уложить их после отбоя. Они называли меня «Гумилех» – уж не знаю, что это означало по‑амхарски.
Что хорошо – так это трепетное отношение ашкеров к оружию. Не то что пятнышка ржавчины или грязи – лишней пылинки не было на затворе. Зато ложа и приклады винтовок украшали такие прихотливые орнаменты и узоры, что я дал себе слово хоть одну да увезти в Петербург. Слова я этого не сдержал, но лишь потому, что обстоятельства оказались сильнее меня.
На седьмой день начались трехъярусные леса. Кроны смыкались над дорогой, и зачастую мы часами не видели неба. Кровососущие твари без числа и названия, которые на открытых пространствах не чувствовали себя столь вольготно, как здесь, бесчинствовали и ночью, и днем. Больше всего страдали лошади.
Народ в здешних селениях был неприветлив и дерзок; иногда из‑за тощей свиньи, за которую мы готовы были заплатить полновесными талари, начиналась настоящая драка. Часто поминался какой‑то Баркан‑барман…
Наряду с командирскими мне пришлось исполнять и лекарские обязанности, поскольку нанятый столичный медикус на поверку оказался всего лишь опальным придворным отравителем. Для вящей пользы его следовало заслать в глубокий тыл противника, ежели бы только знать, где этот тыл находится. А в здешней глуши даже сын судового врача мог прослыть Авиценной…
Старый Хайле поначалу недоверчиво присматривался ко мне, но когда понял, что я смирил свои первопроходческие амбиции и не собираюсь основывать собственное царство, стал ежевечерне держать со мной совет.
Баркан‑барман, упоминавшийся в туземных разговорах, якобы умел подчинять себе змей и крокодилов. С точки зрения позитивистской науки это было суеверием. Но Хайле, скептически относившийся ко всему на свете, здесь со всей серьезностью призывал меня не пренебрегать этими сведениями, говоря, что Каверич (имелся в виду Александр Ксаверьевич Булатович) не пренебрегал, отчего и был победоносен.
На десятый день мы вышли к реке, и тут произошла первая стычка.
Собстенно, неприятеля мы не увидели. На наш авангард, пересекавший обширную поляну, вдруг посыпались стрелы. Ашкеры дали наугад залп, и супротивник убрался, унося раненого (это поняли по частым каплям крови). С нашей стороны раненых было трое, но все легко.
Однако с этого момента покоя нам уже не стало.
Хайле в свойственной губернаторам манере предложил сжигать деревни, возле которых происходили нападения. Но я, памятуя печальный опыт Великой Армии на старой Смоленской дороге, категорически возражал.
Мы разбили укрепленный лагерь на холме в виду реки. Каждый день маленькие группы лазутчиков переправлялись в лодках на ту сторону, приводя пленных амхарцев и сидамо, афаров и беджа. Мятеж явно не носил племенного характера и держался, похоже, странным авторитетом белого повелителя крокодилов. Насколько я помню, этих тварей не дрессировали даже у Гагенбека.
Если бы рептилиями повелевала женщина, это был бы уже сплошной роман Хаггарда, а так…
Я приказал ашкерам провести по окрестным селениям шумную демонстративную конфискацию пальмового вина. Бивак же велел разукрасить гирляндами из живых цветов и каждую ночь жечь высокие костры, распевая песни. Нескольких солдатиков из самых негодящих мы напаивали и отправляли шляться по окрестностям, дабы все имели представление о степени щедрости и беспечности белого косоглазого командира. Таким примитивным маневром я намеревался выманить на себя противника из зеленого моря.
Как ни странно, маневр удался., – Черный жопа сам пришел! – по‑русски сказал Хайле, вводя в палатку очередного пленного. Он принадлежал к племени нилотов, коренных жителей провинции, которые с одинаковой ненавистью относились и к императору, и к пришлым эфиопам, и к белым, и к черным: Прислал его нилотский колдун, видимо, возревновавший к славе франкского затейника.
Я усадил гостя, налил ему по обычаю чай на донышко чашки и стал расспрашивать (через Хайле, к сожалению) о семье, детях, здоровье овец и коз, ловах рыбы и видах на урожай. Постепенно мы добрались до времен царя Соломона, который воевал эту страну и привел своих солдат по мостам из живых крокодилов. Так вот, сказал гость, и белый франк Баркан‑барман способен вызывать из пучин крокодилов и заставлять их, держа хвосты друг друга в пасти, протягиваться от берега до берега. И это он, гость, видел сам. И знает он, гость, что в ночь через ночь большая армия Баркана‑бармана подойдет к тому берегу и по широкому мосту из многих крокодилов переправится на этот берег – и перережет и русского косоглазого командира, и губернаторского пестуна Хайле, и ашкеров, пьяных, как шакалы, и самого губернатора: Да чего уж там, и негус негушти будет улепетывать из своего красивого дворца, а за ним будут гнаться разъяренные эфы. Догонят и вонзят в пятки ядовитые клыки. И все. А как поживает ваша семья, достойный Хайле?..
Как и было предсказано, послезавтрашним вечером наши лазутчики засекли приближение вражеского войска. Определить численость всех подбирающихся скрытно к берегу колонн было невозможно, но ясно становилось, что Баркан– барман собрал немалые силы.
Ашкерам моим было велено петь громче обычного и жечь особенно высокие костры.
Я же весь день прозанимался странным для полководца делом: пускал по реке кораблики. Наигравшись и отужинав, я с помощью Хайле и двух ашкеров отнес к берегу примерно в полуверсте от нашего лагеря два увесистых тюка.
Настала ночь.
И с последними лучами света на вражеской стороне началось множественное шевеление и перекатывание, забелели буруны, а потом по тому берегу заполыхали факелы. Однообразный ритм барабанов действовал усыпляюще, поэтому я распорядился, чтобы все жевали кофейные зерна.
Наш бивак открытый был не тих, но по‑прежнему беспечен.
Я не могу сказать, что видел своими глазами крокодилий мост. Но что могло быть еще, если множество воинов с факелами вдруг бросились бегом через глубокую и быструю реку, на которой никаких инженерных работ не велось? Они перебежали, рассыпались, расползлись, а по мосту, все так же с факелами, уже неспешно шли другие, и я видел, как несли они на высоких носилках кого‑то в белом.
– Наш ход, – сказал я.
Динамит я еще днем собственноручно и тщательно упаковал в прорезиненные мешки, немецкий шнур для подводных взрывных работ был до этого проверен с хронометром, так что две мины я пускал лишь для страховки…
Ашкеров трудно остановить во время бегства, но еще труднее – после победы.
Они похоже, больше всего негодовали, что врагов успело переправиться так мало, и убивали каждого по три‑четыре раза. На том берегу палили беспорядочно и, скорее всего, не по нам. Белого в белом нашли под утро в приречных кустах. Нижнюю часть туловища ему откусил крокодил, издохший здесь же.
Вообще весь берег был завален дохлыми крокодилами. Похоже, что кожи хватит, чтобы купцу Тер‑Погосову окупить всю нашу драгонаду.
Но с разделкой следовало торопиться, потому что необычайно оживились змеи.
Их убивали десятками, а они все ползли и ползли.
– Вот, – Хайле подал мне серебряный портсигар и записную книжку в коричневом кожаном переплете. – Это носил с собой Баркан‑барман. Возьми на память.
Белый жопа хороший воин.
И я взял. Хозяина книжки звали Арман Дюбуа. Простое французское имя.
На обратном пути мне даже не дали сесть на лошадь: несли в трофейном паланкине, паля из ружей в воздух и распевая наспех сложенную песню:
Эй‑эй! Нет ружья лучше маузера,
Нет начальника лучше Гумилеха!
Одним глазом он смотрит в лицо врага,
А другим – в глаза чудовищ.
Падают ниц враги его,
Они уже мертвые. Стервятники вьются над ними.
И чудовища отступают,
Прячут в болотах толстые свои яйца.
Эй‑эй! Не вставай на дороге славного войска!
Я представил себе нашу процессию на Невском проспекте – и захохотал. Естественно, в небылицу о крокодильем мосте никто бы не поверил, и поэтому пришлось для друзей сочинять пошлую историю о несчастном адюльтере с чернокожей красавицей, женой грозного вождя, протомившего меня потом полтора месяца в подземной тюрьме. Я не утруждал себя изобретением сюжета, зная, что лучше Пушкина все равно не придумаешь.
Кроме того, у меня была и руна, которая пишется на штанах мертвеца…
Халдор Лакснесс
– Нет, – сказал Николай Степанович. – Лефортово мне не по зубам.
Они сидели на скамеечке возле памятника Гоголю сидящему, а не тому, который «от советского правительства». Стайка хиппи – два престарелых юноши и девушка с ребенком, – расположилась напротив. Толстый голубь разгуливал между ними.
Юноша справа почти беззвучно перебирал гитарные струны, девушка перебирала волосы юноши слева. Ребенок из рюкзачка взирал на мир спокойно и снисходительно.
– Так что остается у нас, по большому счету, только человечек, которого нам сдал наш друг Виктор Игнатьевич. И вот тут меня начинают терзать сомнения, друг мой Коминт.
– Думаешь, и его грохнут?
– Боюсь, что да. Я по неострожности сболтнул о покойной одному щелкоперу, которого вот уже второй день не могу найти. Хотя, конечно, это еще тот шелкопер: Про этого человечка знаю только я и пан директор, но – беспокойство, видишь ли…
– Может, плюнуть на все? – сказал вдруг Коминт. – Не залупаться? И пронесет…
– Пронесет – это от касторки. Нет, старик. Они работают медленно, но тщательно. Асфальтовый каток. Придется нам доводить дело до логического конца. Ты ведь понимаешь, что это не банда, не мафия, даже не государство.
Иная цивилизация. Чисто биологический конфликт.
– И мы – вдвоем: втроем, втроем, – сказал он Гусару, обиженно поднявшему морду. – Защитники, мать его, человечества…
– Не верится?
– Знаешь – нет. Какой‑то дешевый детектив.
– Я вот тоже долго не мог поверить. Все знал, а поверить не мог. То есть не все, конечно: И не выяснили мы с тобой еще одну вещь. Очень важную. Вот смотри: некто поставляет нашему другу Виктору Игнатьевичу вещество, которое превращает медь в золото и никель в платину. Что наш друг может предложить взамен?
– И что же?
– Если б я знал…
– Спросим?
– Я обещал оставить его в покое. Разве что он сам обратится за советом.
– Ну, такое‑то можно устроить: – хмыкнул Коминт.
– Но в принципе это может сообщить нам и интересующий нас человечек. Заодно с прочим…
– Так давай спросим.
– Поверишь: неохота.
– Так кто этот человек?
Николай Степанович огляделся, нагнулся к уху Коминта и прошептал едва слышно…
– Академик Фоменко…
Коминт отодвинулся.
– Это который?..
– Совершенно верно.
– Я ж его знаю. Я ж к нему сам…
Николай Степанович кивнул…
– Теперь ты понимаешь, почему я?..
Академик Фоменко был известен всему миру как человек, совершивший революцию в кардиологии. Он не просто изобретал в изобилии новые методики, он способен был по‑настоящему пробивать и внедрять их. Деловитость его не знала пределов. Очередь в клинику была расписана на три года вперед.
Простенькое устройство, названное «микронасос Фоменко», уже спасло жизни тысячам людей и вообще грозило в обозримом будущем сделать смерть от инфаркта настолько же редкой, как от чесотки. Передвижные операционные в трейлерах‑«мерседесах» колесили по дорогам всего мира, зарабатывая твердовалютные миллионы для лечения безвалютных старичков из российской глубинки. Кроме того, был на эти деньги закуплен и переоборудован в плавучий госпиталь теплоход «Александр Герцен». Себе же академик купил небольшой остров в Эгейском море с угодьями для подводной охоты. На почве этой охоты он продолжал демонстративно дружить с Фиделем Кастро. Американские кардиохирурги предавали его анафеме, называли шарлатаном в своих медицинских журналах и в Америку не пускали якобы за дружбу все с тем же Фиделем, но на родине именно он решал в свое время, кому из кремлевских старцев еще тянуть ремешок, а чей час уже пробил. Поговаривали даже, что в микронасосы для высшего эшелона было вмонтировано специальное устройство с дистанционным управлением – но это уже явная фантазия.
В последние годы Фоменко рванулся в большую политику и. похоже, всерьез вознамерился занять пост главы государства…
– И где мы его будем искать? – Коминт почесал нос.
– Будем, значит? – переспросил Николай Степанович. – Не постоим, значит, за ценой?..
– А что нам еще остается?
– Н‑да: Что ж, придется мне еще раз картишки раскинуть. Засекут, конечно: ну да это, может, и к лучшему: Господа, не найдется ли у вас Таро? – привстав, обратился он к хиппи.
На него посмотрели с уважением.
Колода нашлась в том же рюкзаке, где жил младенец. И, на счастье, оказалась не новоделом, а классической марсельской.
– Не продадите?
Хиппи переглянулись, слегка замялись: За смешную сумму в семьдесят долларов колода поступила в полное владение Николая Степановича.
– Зачем ты это? – спросил Коминт недовольно. – Деньги тратишь…
– А если на них выйдут? – Николай Степанович показал глазами на рюкзак. ‑
Лучше уж мы сами…
Карты не ложились. Они не легли один круг и второй. На третьем Николай Степанович вдруг понял, в чем дело.
Газеты продавали неподалеку у книжного развала. Он купил «Московский комсомолец», «Известия» и «Труд». Сообщения о трагической гибели кандидата в президенты академика Виталия Тимофеевича Фоменко публиковали все три – само собой, в различной тональности. Для «МК» факт взрыва бомбы на борту частного Як‑40, летящего над Эгейским морем, сомнения не вызывал; вопрос был только в том, кто подложил бомбу: военные или мафия? Две прочие газеты интересовались другим: кто станет наследником могущественной медицинской империи – и не перенесут ли в связи с инцидентом президентские выборы?
– Жить будешь у меня, – сказал потемневший Коминт. – И никаких отговорок, понял?
– Обсудим, – сказал Николай Степанович.
