Золотая дверь. (Царское село, 1898, канун Рождества)

Рождество всегда немножко похороны, потому что пахнет елкой.

Дом был гулок и тих. Родители уехали в гости к Стеблиным, Митя увязался с ними, а я сказался недостаточно здоровым и даже изобразил покашливание.

Маменька тут же велела влить в меня стакан горячего молока и уложила в постель.

Я сделал вид, что продолжаю читать Жаколио.

И действительно, мне удалось не выдать своего истинного намерения: остаться, наконец, в одиночестве.

Потом я встал, вынул из ящика стола отточеный ланцет и пошел в ванную комнату.

Большой стол в зале был отодвинут в сторону. и его место занимала лохматая ель с немного загнутой верхушкой. Большие комья ваты, посыпанные блеском, изображали снег. Многие игрушки уже висели на ветвях, но окончательное убранство решили отложить до завтра: золочение орехов, за которое с таким пылом взялся братец, оказалось немалосложным делом. Розоватый ангелок, устроившийся возле самой верхушки, глядел на меня с укоризной. От него пахло нафталином.

Я прошел мимо. Вполне возможно, что я не увижу, как все будет выглядеть завтра. И хуже того: мне просто не интересно, как оно будет выглядеть.

Елка. Одна из многих миллионов.

И я. Один‑единственный.

Как странно.

В ванной я сел на край тяжелого табурета, закатал рукав домашней курточки, посмотрел на руку. Вены голубыми ниточками тянулись под кожей. И вот если это перерезать – смерть? До чего же хрупко тело…

Потом я вспомнил, что руку надо перетянуть. Для этого был припасен кусок бечевки.

Я перемотал левую руку выше локтя, и через минуту она посинела, а вены надулись. Я взял ланцет и провел кончиком лезвия по запястью. Ничего не произошло. Рука, держащая ланцет, вдруг ослабла и затряслась. И тогда я зажмурился и резко, как саблей, рубанул ланцетом по напрягшимся венам.

Звук был – как от лопающихся веревок. Кровь выпрыгнула на стенку ванны и размазалась кляксой. В ушах зазвучало никогда не слышанное раньше далекое пение. Потом докатилась боль – не как от пореза, а как от ожога. Лило в три ручья, ровно вода из крана. Быстро темнело в глазах, возникали далекие искры и не гасли, приближаясь из тьмы, похожие на светящиеся зрачки волков. Пение напоминало вой скрипки, в который вплетался звук неясных ударов. Костры охотников гасли, и закричали женщины, провожая сыновей в ночную чащу, откуда вернутся не все, и колдун А'Шу вынес мне белый бубен с серебряным колокольцем и белую наголовную повязку и сказал: владей: Глаза чудовищ выплывали из тьмы, разверстые пасти и пламя из глоток, и когти бронированных лап, и раздвоенные хвосты с шипами, покрытыми радужной пленкой яда, и отныне мне одному должно отвечать за воинов и женщин единственного племени людей между Рутой и Даитией…

Когда вернулся свет, ватная рука ударяла меня по ватному лицу. Отец смотрел с любопытством, словно видел перед собой экзотическую зверушку. Кровь засохла на запястье, забила, свернувшись, растворенные вены.

– Я хотел только проверить, можно ли усилием воли остановить кровь. Обычный прием индусских факиров, – сказал я как мог равнодушно.

– Твое счастье, что пришлось за табачком вернуться, – проговорил отец. – Не могу я у Геннадия Аполлоновича его вирджинское зелье употреблять. А второе твое счастье – что мать не видит. А третье счастье – что в новолуние кровь и взаправду быстро сворачивается… Болван ты, юнга. На полную луну здоровеннейшие матросы в пять минут кровью истекают…

– Я был уверен в благополучном разрешении опыта, – сказал я, с трудом собирая слова.

Отец наказал сидеть неподвижно, поднялся к себе, принес йод и бинт и стал обмывать руку под струей из крана.

– Неизъяснимы наслажденья, бессмертья, может быть, залог, – ворчал он. – Вот, мол, буду в гробу лежать, тогда поймете, какой я был умный да красивый…

– Папенька, да я совсем не это имел в виду! – воскликнул я со всей степенью искренности, на которую был способен.

– Ну да, заглянуть за грань и все такое…, – длинные отцовские пальцы ловко наматывали узкую полоску бинта. – Оскары, язви их душу, Уайльды… Сегодня нам заблажило обморочных видений посмотреть, завтра – эфирчику понюхать…

Отчего же – хоть сейчас бери да пользуйся! Только запомни – если русский человек тянется к эфирчику да кокаинчику, то уж непременно закончит он родимым штофом горькой, как все эти засодимские, златовратские, терпигоревы и прочие печальники горя народного…

В печальники горя народного мне никак не хотелось.

– Матери скажем – игрушку разбил, – распорядился отец. – А Митьке вообще ничего не говори, хоть он и старший, но горе тому, кто соблазнит единого из малых сих…

Все пепел, призрак, тень и дым,

Исчезнет все, как вихорь пыльный,

И перед смертью мы стоим

И безоружны, и бессильны.

А.К.Толстой

Все‑таки при жизни мадам Дайна Сор была на редкость стервозной особой.

Долго бы пришлось стороннему наблюдателю изыскивать следы скорби не только на лицах многочисленных репортеров, но даже и самих сотрудников QTV.

И, может быть, особенно сотрудников. Вероятно, с такими же постными рожами крестьяне хоронили бы Салтычиху. Впрочем, до похорон было еще далеко – тело в замороженном виде ожидало отправки на историческую родину.

Не смог внести необходимого драматизма и посол Соединенных Штатов.

Зачитывая ноту протеста, он особо упирал на то, что погибшая прежде всего была гражданкой этого свободного государства, а уж потом – женщиной и журналисткой. Он осудил разгул терроризма в России, а за компанию – антиамериканскую истерию, нагнетаемую прессой.

Министр Куликов держался уверенно, увязывая теракт не с антиамериканской истерией, а с сомнительными финансовыми операциями телекомпании.

– Вопрос господину министру: QTV известна своими прочеченскими настроениями. Не видите ли вы античеченского следа в этом покушении?

– Нет, не вижу. Античеченцы начали бы с Новодворской. И на ней бы и кончили.

И все.

–«Независимая газета». Не кажется ли вам, господин министр, что убийство демократической журналистки Дайны Сор – всего лишь рекламный трюк в предвыборной кампании президента?

– Чей трюк? – мрачно спросил министр.

– Одного из претендентов.

– Почти год ваша газетка не выходила, – сказал министр. – Как хорошо было.

Душа отдыхала… Нет, не кажется.

– Слушай, дорогой, сейчас «Спартак‑Алания» простого «Спартака» мочить будет, смотреть хочу…

Этот вопрос был обращен уже не к министру внутренних дел, а к Николаю Степановичу с Коминтом, которые расположились в тесном холле перед телевизором.

Николай Степанович ухом не повел, а Коминт развернулся всем креслом к болельщику владикавказской команды и стал его пристально рассматривать.

Потом зачем‑то достал из кармана и водрузил на нос давешние синие очки.

– А теперь ты послушай, дорогой, – сказал он. – Вчера женщину убили.

Иностранку убили. Главный мент выступает, нам слушать надо. Что они знают, чего не знают… Ты меня понимаешь?

– Ну и что? – все‑таки не понял болельщик. – Мало ли кого убили, уже почти всех, кого надо, убили… Алиби‑малиби. А там – «Спартак‑Алания» простого «Спартака» мочить без меня будет?

– Я сейчас сосчитаю до трех, – сказал Коминт. – И не надейся, я не тебя убивать буду. На фиг ты мне сдался? У меня там на трибунах тридцать восемь снайперов. Понял?

– Понял, – печально понял болельщик. – А зачем так много?

–…с целью усиления дальнейшего силового воздействия, – вслед ему сказал министр. ‑Мирный план не предусматривает вывода внутренних войск и ОМОНа.

Прикомандирование ко внутренним войскам ракетных частей обуславливается…

– Раз сижу в землянке, чайник закипает, – дурным голосом возопил Коминт, – Бах! – и больше нету дзоту моего! Я гляжу на чайник, чайник протекает. У себя потрогал – вроде ничего!

Между тем кто‑то в конференц‑зале напомнил, что собрались вообще‑то по другому поводу, и тело демократической журналистки еще не остыло в своем морозильнике.

– Газета «Кот и пес». Как вы откомментируете нашествие крыс на место происшествия?

Министр просиял и тут же перепихнул слово главному санитарному врачу столицы.

– Вы поднимаете исключительно важный вопрос! – воскликнул санитарный врач. ‑

Еще в Древнем Вавилоне крысы представляли…, – и он развернул бескрайнюю историческую панораму, умело увязывая вопиющие факты крысиного террора с недостаточным финансированием дератизационных мероприятий.

Когда он перешел к эпидемиям бубонной чумы, в зале зашевелились. Но не из страха перед чумой, а потому, что к министру подошел офицер и подал сложенный лист бумаги. Министр прочитал послание и обвел зал пристальным взглядом. Потом поднял руку.

Доктор оборвал лекцию на полуслове.

– Прошу внимания, – сказал министр. – Вот вы говорите, что органы бессильны.

Довожу до вашего сведения, что покушавшийся арестован и уже дает показания.

…В вечерних новостях действительно сообщили, что компетентными органами задержан человек, чья причастность к убийству американской журналистки и двух ее сопровождающих не вызывает ни малейшего сомнения, поскольку все события были сняты любительской видеокамерой. Ролик продемонстрировали тут же, после чего на экране появился задержанный собственной персоной. В наручниках, вполне уверенного и надменного вида немолодой человек, худощавый, залысый, с округлым темным пятном посреди лба.

Гусар встал и коротко прорычал.

– Это Каин? – спросил Николай Степанович.

– Грр, – ответил пес.