2015-06-16
288
Платье на Аннушке было изысканно‑неприметным, и о том, что стоит оно пять тысяч новых франков, знали только в салоне «Шанель». Ради этого платья я не поленился съездить в Предтеченку, выйти в парижском руме, выиграть на скачках необходимую сумму: Правда, возвращаться пришлось через финскую границу натоптанными тропами питерских фарцовщиков. Проводником был всем известный Федя Беленький, прославившийся в своем кругу тем, что лет десять назад построил на даче в Комарово воздушный шар, запасся алюминиевой стружкой, щелочью – для получения необходимого водорода: Но в ночь отлета на проводинах шар этот по пьяному делу зажгли вместе с дачей. С тех пор Федя твердо стоял на земле.
Филармония в городе была достаточно хороша для любой столицы мира.
Акустику архитектор выверял вместе с музыкантами, над люстрами трудились лучшие мастера, а буфет не уступал буфетам императорских театров. Зала было два, и если в большом, как правило, развлекалась молодежь, то в малом звучала классическая музыка. И публика здесь подбиралась настоящая.
Билеты на концерт Камбуровой я купил на третий ряд. Прямо перед нами два юноши студенческого вида настраивали магнитофон, шепча: «Раз‑два‑три, раз– два‑три:» – будто намеревались закружиться в вальсе. А левее их восседал библейского вида седобородый старец Иван Маркелович, великий библиофил; трижды собирал он библиотеку и дважды терял ее – но и сейчас она оставалась самым представительным частным собранием если не в России, то уж по эту сторону Урала – наверняка. Частыми его гостями были историки, в частности Эйдельман, всяческие литературоведы и просто любознатцы. Власти взирали на это сквозь пальцы: устали, наверное. У него можно было запросто взять почитать Бердяева, Шестова, да и Гумилева Николая Степановича: Рядом с ним, склонившись и что‑то шепча, сидел чернокудрый молодец с розовым лицом – один из активных читателей и сам немного писатель, автор то ли двух, то ли трех нетолстых (а у кого они сейчас толстые?) книг. Чуть дальше замерла в ожидании начала концерта моя директриса, в профиль чем‑то напоминающая Гертруду Стайн. А дальше сидел дирижер симфонического оркестра, к отцу которого я ходил исповедоваться в Болгарии незадолго до начала войны…
Мы раскланивались со всеми, потому что здесь не было людей, с которыми я не здоровался. В какой‑то мере билет на этот концерт был пропуском в общество.
Свет в зале медленно мерк. Вспыхнула рампа. Потом софиты.
Вышли и поклонились пианист и гитарист. Заняли свои места.
А потом стремительным шагом, чуть наклонясь вперед, вышла темноволосая певица с широкоскулым скифским лицом и одетая тоже по‑скифски: в свободный костюм из мягкой коричневой замши. Она улыбнулась, широко раскинула руки, будто обнимая зал…
– Здравствуйте, дорогие! – голос ее был низкий, глубокий. – Я очень рада видеть вас снова…
Собственно, ее песни песнями не были. Это были стихи, которым наконец вернули их забытую музыку…
Стихи для песен она выбирала непростые. Как правило, тех людей, которых я имел счастье знать, а одна из них некоторое время была моей женой.
Эх! Как все‑таки правильно, что живет и поет она сейчас, а не восемьдесят лет назад. Офицеры бы стрелялись на дуэлях. гимназисты просто стрелялись, а купцы творили бы несусветные глупости – и все от безнадежности. Сейчас же – маленькие, но полные залы, букеты и небольшая кучка робких интеллигентных поклонников…
Впрочем, первое отделение состояло из песен Окуждавы, Самойлова, Левитанского: И было понятно, что русская поэзия жива. Правда, где‑то на дне сознания у меня возникал чудовищный образ пана Твардовского, который очнулся под грудой мертвых тел…
В антракте грех было не воспользоваться благами буфета. Но по дороге к бутербродам и шампанскому нас перехватил чуть более обычного экзальтированный Гаврилов. У него уже третью неделю гостил эвенкский шаман.
Он среди ночи начинал камлать так, что соседи стучали в потолок. Он выпил всю водку и весь одеколон. Зато его пророчества отличались чрезвычайной точностью и конкретностью – куда там Нострадамусу: Так, например, он сказал: «Как в тундре ночь наступит, главного человека в яму уронят, однако. Поминать будем!..»
– Слушай, Степаныч, – зашептал Гаврилов, – Мой Ермолай сегодня меня опять за водкой погнал. Без нее камлать не может. А я не выспался, идти неохота, холод собачий, ну и говорю: чего, говорю, вы так много пьете? А он и отвечает: скорого, мол, из нижнего мира выйдут чудовища и всех пожрут. Так что же, насухую помирать, что ли?..
– Придется насухую, – сказал я, – потому что в буфет мы уже не успеваем.
– Так у меня с собой, – сказал Гаврилов. – Два «Тройных» и «Ландыш».
Аннушка оглянулась.
– Хорошо, что люди не слышат.
– Моя прекрасная леди, – сказал Гаврилов, – в этой компании употребление «Тройного», а также чифиря или политуры человека не роняет. Его роняет другое.
Мы не стали развивать тему, потому что прозвенел звонок.
Певица переоделась. Теперь на ней было черное бархатное платье с серебряной отделкой.
– Я хочу представить вам поэтов, чьи судьбы сложились трагически. Осип Мандельштамм…
И она пела их, чьи судьбы сложились трагически: Осипа, Марину, раннего Владимира (хотя у раннего‑то с судьбой все было в порядке; это поздний расплатился:), Сашу Черного. И вдруг: я замер. – Милый мальчик, ты так весел, так светла твоя улыбка, Не проси об этом счастье, отравляющем миры. Ты не знаешь, ты не знаешь, что такое эта скрипка…
Я на миг перестал понимать, где я нахожусь. Всего этого просто не могло быть: но было.:Что такое темный ужас начинателя игры.
Наверное, все в этом зале знали, чьи это стихи. И запой она «Боже, Царя храни:» – не было бы такой реакции. Нет, ничего не произошло. Никто не вскочил, не закричал, не предался рукоплесканию. Просто мы все оказались в совершенно другом мире. Пусть на минуту. Пусть огороженные стенами…
Я развернул букет, и мы с Аннушкой поднялись на сцену. Волнение я испытывал чрезвычайное.
– Спасибо вам: – и наклонился, чтобы поцеловать руку.
– У вас лицо Гумилева, – тихо сказала певица.
– Меня даже зовут так же, – ответил я.
– А вы знаете, за что на самом деле его убили? – вдруг сказала она. – Среди чекистов было множество фанатичных поклонников Блока… «Двенадцать», «Скифы»… и они принесли Гумилева в жертву на его могиле…
Я почувствовал, как пальцы Аннушки впиваются в мой локоть. Так что делиться своими сображениями я не стал.
Бог создал сильных людей и слабых людей, но пришел полковник Кольт и все опошлил.
Конан Киммерийский
Он ушел сразу, без обычной процедуры, и сразу увидел барона. Барон стоял на палубе небольшого катера. Небо было синее, но солнце еще не поднялось.
Холодный ветер бил ему в лицо, раздувал полы длинного кожаного пальто, забирался под воротник. По серой реке навстречу плыли рыхлые серые льдины.
Темные щетинистые берега: И вдали, совершенно ни к селу ни к городу – белая светящаяся башня с зубчатым венцом, похожая на шахматную ладью. Все было утрировано, повышенно четко, будто каждый предмет рассматривался через толстую лупу, которая не только увеличивает, но и искажает, искривляет, выпячивает: И башни, конечно, видно не было, но барон знал, что она там, и представлял ее себе именно так. В действительности же башня стояла посреди заросшей больным тонким подлеском пустоши, где раскиданы были какие‑то ржавые бочки, железные рамы, фермы подъемных кранов, где утонули в крапиве рельсовые колеи, где только бетонную дорогу недавно обновили, набросав свежие плиты поверх раздавленных: Сама башня была железобетонным цилиндром с решетчатыми галереями в два яруса, железными лестницами меж ними, и больше всего походила на недостроенную дымовую трубу исполинской электростанции. К ней примыкало плоское приземистое здание промышленного вида без окон, с фонарями на крыше; к нему и подходила бетонка. Два не совсем обычных человека охраняли все это, но в чем состояла необычность стражей, Николай Степанович решил не выяснять…
Он вернулся и долго сидел молча. Потом увидел, что руки его сжаты в кулаки, и заставил себя чуть расслабиться. Мысли барона были, конечно, недоступны, но настроение улавливалось. Оно было красно‑черным, мрачно‑торжественным, решительным, победным. Почти физически ощущалось, что он задумал и что хотел исполнить. А зачем: но этот вопрос барон не любил.
Успеть перехватить. Как?
Ближайший рум – в полутора тысячах верст…
Рука сама скользнула в карман. Карточка Коломийца. Охранное‑розыскное агентство «Джин».
– Евгена Тодосовича: Пусть позвонит по номеру: Да, немедленно.
Звонок.
– Коломиец, это я. Ты можешь организовать чартер в Нижневартовск? Человек на шесть. Разумеется. Прямо сейчас. Хорошо, жду: Через полтора часа?
Устроит.
Тигран, Брюс, Илья, Василий. Гусар. В одну машину. Василий за рулем. Водитель от Бога. На поворотах не тормозит. Коломиец уже на углу, огромный.
Потеснимся: Опять светает. Невнятные сумерки. Дождь.
Внуково.
Не сюда: Ага.
Коломиец расплачивается, расписывается. Посадка в маленький «мистраль».
И ты с нами, Тодосович? Да.
Пилоты не удивлены, стюардессы тоже. В Нижневартовск: богатый край, край богатых: могли бы просто купить самолет…
Короткий разбег, взлет. Дождь ритмично вспыхивает рубином. Мгла набрякших облаков.
Очень круто вверх.
Все: синий войлок внизу и над ним прозрачнейшее небо тех цветов, которым нет незатасканных имен. Солнце будет навстречу.
Круг замыкался: опять вертолет, хотя теперь тесно в салоне, тесно и жарко.
Опять тайга внизу, но не заиндевелая, и даже темный снег лишь по обратным скатам. Чешуйчатый блеск реки – наискось – дорога, выскобленная борозда.
Долго над дорогой, невозможно долго…
Вот это? – показывает пилот.
Николай Степанович смотрит.
Да.
Темно‑зеленый крытый грузовик скрывается в распахнутых воротах приземистого здания…
Знай, я, стоящий перед тобой, был удавлен,
расстрелян, утоплен, зарезан, даже погребен и
вздернут на виселицу…
Это противоестественно, невероятно! Многое
еще остается непонятным под взирающими на нас
планетами. Я – не живой, не мертвый; в нашем
мире есть существа с обличием человека, однако
не принадлежащие к человечеству.
Мишель де Гельдерод
Они опоздали на минуту. Может быть, на несколько минут.
Вертолет завис над плоской битумной крышей круглой башни, и все выпрыгнули, кроме Ильи – не стоило предоставлять пилотов самим себе. Крыша была захламлена какими‑то разбитыми ящиками.
Лужи стояли, подернутые ночным ледком.
Лестница вниз, обычная пожарка, правда, в этакой сетчатой трубе. Неимоверно ржавая. Почему‑то от запаха ржавчины тошнит.
Выстрелы снизу, пули щербят бетон совсем рядом. С крыши отвечает Тигран.
Вопль. Больше не стреляют.
Галерея.
Какая дурь: лестница вниз едва ли не на противоположной стороне башни.
Бегом, громыхая по железному настилу. Коломиец впереди…
Вот она, лестница.
Еще вниз…
До следующей галереи.
Вот по этой ходили. Часто. Металл зачищен до блеска.
Лестница. Земля.
Стометровка с препятствиями.
Ворота. Очень темно.
Женя, стой! Яков Ви!..
Поздно. От тьмы отделяется сгусток. У него две короткие толстые ноги, две руки ниже колен, он очень сутул, голова опущена к груди. Похоже, он отлит из чугуна, отлит очень грубо, приблизительно: Коломиец в прыжке бьет его ногой и попадает под взмах длинной руки, и отлетает далеко в сторону, а монстр разворачивается, и тут все начинает происходить очень медленно. Брюс пробует творить инкантаментум, но колени его подламываются, и он медленно клонится вперед. Гусар тормозит свой бег, упав на задницу и упираясь передними лапами.
Его заносит и валит на бок. Николай Степанович меняет магазин своего автомата, поднимает легкую игрушку на уровень глаз, но вылетает Тигран и оказывается впереди, он заслоняет командира, но теперь надо сделать шаг вправо и вновь прицелиться. Б‑бу‑у‑у: – говорит автомат внушительно, затвор откатывается, выплывает и медленно кувыркается зеленая гильза, оставляя дымок. Затвор возвращается, а пуля долетает до груди монстра и высекает неяркую длинную искру. Б‑бу‑у‑у: – плывет вторая гильза, мучительно напоминая цирк в невесомости. За полетом этой пули Николай Степанович следит с особым интересом. Вот она врезается в темный металл, рождая кольцевую волну, вот тонет в груди: В каждой пуле четверть грамма ксериона и грамм ртути. И сейчас мы узнаем, верны ли были предположения…
Серебристый блеск возникает там, куда ударила пуля, пятнышко растет…
Третья, четвертая, пятая пули попадают в цель. Им не пролететь мимо, потому что монстр уже рядом. Взмах руки: нет. Это происходит почти мгновенно: темно‑серый цвет сменяется серебристым, волнисто‑мерцающим, так плавится свинец, и вот уже все: огромная лужа ртути, в ней что‑то дергается, старается собраться и встать – никогда.
Коломиец, кряхтя, перекатывается через бок, поднимается на четвереньки…
Время уже идет в прежнем темпе, и надо спешить.
Брюс неподвижен.
– Баро‑он!!! – и эхо: онн... онн... – Барон, где вы?!
– Ну, здесь я, – голос сверху. – Зачем шуметь‑то, когда уже все?
Когда спасаешь мир в первый раз, это запоминается надолго.
Джеймс Бонд.
Если ксерион бросить в расплавленную медь, получится серебро. Если в серебро, то – золото. Если в никель, то палладий. Если в палладий, то платина…
Из ртути получается эпи‑ртуть, которая разрушает кристаллическую решетку любого металла. Природный уран становится эпи‑ураном, элементом с атомным весом 333, обладающим интересной способностью: он распадается практически без излучения. Энергия ядерного распада уносится протонами, которые тормозятся в толще металла и обращают ее в тепло. Это тот самый «симпатический уголь», о котором писал Альберт Великий, что два грана его всю зиму могут отапливать келью мудреца.
В подземелье «белой башни» собрано было триста тонн урана. Сверху, с решетчатого трапа, видно было. как там, далеко внизу, разгораются пять маленьких красных звездочек.
– Зачем вы это сделали, барон? – потрясенно произнес Николай Степанович.
Зеботтендорф стоял на том же трапе, шагах в пяти. С другой стороны к нему приближались Коломиец и Василий. Барон обернулся, поднял руку…
– Ни с места! Иначе…
Николай Степанович чуть продвинулся вперед. Рядом дышал Гусар.
– Ни с места. И вы, Николас, тоже. Неужели вы так до сих пор ничего и не поняли в происходящем? Борьба огня и льда достигла апогея, и вот сейчас мы присутствуем при кульминации: в центре ледяной пустыни вспыхивает новое солнце! Миру карликов приходит конец, приходит простая смерть, и – рождаются гиганты! Именно они станут равны богам древности, именно они станут богами обновленного мира!..
– Значит, бедняга Каин рубил дрова совсем для другого костра?
– Он был наивен, как вы. Еще наивнее вас. Его можно было заставить поверить во все, что угодно.
– Омоновцев на него вы натравили?
– Разумеется. Если хочешь сделать что‑то хорошо – пригласи специалиста. Так, кажется, говорят американцы?
– Примерно так. А родоначальник гигантов, как я понимаю – именно вы, барон?
– Вот это вы понимаете исключительно верно.
– Но, насколько я знаю, вы – последний рах на планете.
– Никогда не произносите этого мерзкого слова! Так нас звали проклятые ящерицы. Да, я единственный. Но, сгорев в этом пламени, я рассеюсь по всему миру – и тысячи подобных мне родятся, как родились воины из зубов дракона!..
Звездочки внизу уже слились в неровное огненное пятно. Явственно ощущался жар.
– Скажите, Рудольф, а зачем вам на самом деле был нужен тетраграмматон?
Ведь не для того же только, чтобы оживлять железных болванов?
– Конечно, не для того. Но вам, Николас, эти знания уже ни к чему. Через полчаса в округе будет чересчур жарко.
– Тогда не скажете ли вы мне, дорогой барон, – голос Николая Степановича чуть подрагивал, – почему некий известный вам пергамент следовало сжечь именно в зеленом пламени?
– Что?!
Николай Степанович опустил руку в карман. Барон подался вперед, а за его спиной пригнулся, готовясь прыгнуть, Коломиец. И Гусар прижал уши, припал вперед и перебрал лапами, ища точку опоры.
– Вот! – и Николай Степанович поднял над головой фальшфайер с обмотанным вокруг него пергаментом. – Именно зеленое пламя…
– Неееет!!! – вопль Зеботтендорфа отшвырнул назад и его, и Гусара. – Неее…
Николай Степанович рванул шнур. По‑змеиному зашипел огонь.
Звук, издаваемый бароном, уже ничем не напоминал голос человека. И лицо его преобразилось: челюсть выступила вперед, глаза сузились: Пальто лопнуло под напором бугристых плеч. Огромные лапищи – белые, будто восковые, с тугими напряженными венами – потянулись к шипящему огню. Николай Степанович отступил на шаг – и тут одновременно метнулись к вырастающему гиганту Коломиец и Гусар. Коломиец обхватил его за каменную шею, Гусар клещом повис на руке. Гигант схватил его другой лапой поперек туловища, рванул…
Трап не выдержал тяжести. Секция его, на которой шла борьба, просела со стоном, и через секунду оборвались держащие ее стропы. Настил позади гиганта лопнул. Свободной рукой гигант успел ухватиться за поперечину еще держащейся секции. Гусар, полумертвый, не разжимал зубов. Коломиец, левой обхватив гиганта за шею, правой наносил страшные удары в висок. Гигант, не обращая на это внимания, медленно подтянулся…
Николай Степанович успел отступить, когда лопнула еще одна пара строп. Трап закачался, заплясал, заходил ходуном. Фальшфайер догорал. Вонь сгоревшей кожи окутала все вокруг.
Гигант вновь подтянулся…
Маленькие глазки его, красные от напряжения, пылающие – смотрели с такой дикой злобой, что подкашивались ноги.
Николай Степанович бросил догорающий фальшфайер вниз. Там набирало силу белое пламя.
Второй рукой, на которой безвольно болтался Гусар, гигант ухватился за планку болтающегося настила. Но, видимо, Гусар что‑то пережал, перекусил ему, потому что пальцы сгибались плохо.
– Женя, руку!!!
Не слышит…
Тигран упал на настил, дотянулся до загривка Гусара. Вцепился мертво.
– Женя!!!
Понял, наконец. Оперся о затылок гиганта, подтянулся и встал коленями ему на плечи. Рука Коломийца впечаталась в поперечину – как раз между восковыми лапищами, маленькая, как ручка ребенка.
– Зачем вы это сделали, Николас? – сказал гигант голосом барона. – Теперь‑то уж точно никто не сможет помешать ящерам возродиться…
– Их давно нет.
– Это вы знаете только с их же слов: Прощайте, глупец. До очень скорой встречи.
И он разжал пальцы.
Но, падая, гигант схватил Коломийца за ногу.
Миг длилось борение. Николай Степанович держал Коломийца за стальное запястье, понимая, что его слабые силы вряд ли что решают. Запрокинутое лицо висящего побагровело. Потом что‑то затрещало, Коломиец заорал неслышно: а потом был какой‑то провал. Долгий‑долгий провал.:Коломиец лежал на настиле, огромный и черный, как выброшенный из моря кит. Рядом сидел Тигран и плакал, сжимая в руке клок белой шерсти.
Остолбеневший Василий смотрел на них через пропасть. Из глубины поднимался дым.
Там все было раскалено добела, но почти в самом центре обозначилось черное пятно. И оно заметно расширялось…
– Тигр, – сказал Николай Степанович, – сделай одолжение: принеси снизу мой рюкзак.
И Тигран побрел, не вытирая слез, исполнять поручение.
– Женя, как ты?
– О‑ох: – Коломиец приподнялся на локте, подтянул ногу, посмотрел. Ботинок его был изодран, располосован, а вместо подошвы белел носок. – Ни хрена себе тварюшечка: где ты только таких находишь?
– Да вот: сами приходят…
Вернулся Тигран.
Николай Степанович достал последние три бутылки с тьмой, вывернул из гранаты взрыватель и прикрутил его сбоку. Посмотрел вниз. Картина солнечного затмения: черный круг с пылающим венцом. Разобьются и так, но на всякий случай: Он вынул чеку, отпустил скобу предохранителя – глухо бухнул капсюль, зашипела трубка – и разрешил бутылкам падать.
Раз: два: три…
Будто облако закрыло картину солнечного затмения, все кончилось, и можно прятать закопченные стекла: Потом холмик тьмы вырос над жерлом шахты, опустился, растекся – осталась матово‑черная лужица.
– Все.
Брюс стоял. Левая рука его плетью свисала вдоль туловища. За спину, распорядился он. Поднял правую руку. Колька, помогай. «Бахарма тудакаваши арма:»
Маревом подернулась башня. «:стха марва прахован:»
Земля задрожала. Потом мерцающий свет окутал все вокруг. Башня теперь казалась миражом, чем‑то чужеродным, неправильным. «:ицхи ицхи стхабрахабарн:»
Все померкло. Башня теперь будто висела в воздухе, размывалась с краев, таяла, таяла: Это было не настоящее исчезновение, но никто теперь на сумеет найти ее…
Зубчатые силуэты елей проступили там, где была башня. Брюс вздохнул и сел на землю. У него пошла кровь носом.
– Готово, Яков Вилимович…
–:обуза вам…
– Зачем ты так говоришь, неправда это.
–:помочь: нет, как: падаль…
Он опять упал и потерял сознание.
Коломиец не мог идти сам, нога стремительно опухала, чернела; его вели под руки Тигран и Василий. Вертолет возвращался. Сесть он все равно не мог, надо было куда‑то выбираться из хворостяного леса. На крышу Коломийцу не забраться, кожа на руках полопалась, под ногтями кровь – и это уже не говоря о Брюсе…
– Да что мы мудрим, – сказал Василий, – вон же машина, поехали до берега…
Так они и сделали.
Вертолет прошел над ними низко и скрылся. Плиты дороги уложены были неровно, машину ритмично било – как на старых железных дорогах. Паровоз с медным орлом на груди, желтые и голубые вагоны, красный вокзал: запах угля и дегтя: узкий перрон, носильщики в зеленых тужурках: Царское Село…
Дорога. Река.
Вертолет ждал их. Илья сидел на ступеньке трапа. Увидев машину, встал, побежал навстречу. Потом оглядел всех, ничего не сказал и побрел обратно, сгорбившись…
