Шестое чувство. (Подмосковье, 1948, август)

Он спускался по лестнице в халате, зеленом с золотом. Пистолетик‑пукалка плясал в руке.

– Кто здесь? Почему?.. – голос сорвался.

Я встал.

– Жданов Андрей Александрович?

– Кто вы и что вам нужно?

– Вы арестованы.

Тысячу раз я видел эту сцену почти наяву, и вот сейчас, когда все свершалось, чувств я никаких не испытывал. Разве что гадливость.

– Предъявите ордер, – сказал он сипло.

– Ордер? Мне не нужен ордер. Неужели вы меня не узнаете?

– Без ордера… Горюнов!

– Можете не кричать, мы здесь одни. Охрана отдыхает. Да положите вы свой пистолет, он вам мешает думать.

Он удивленно посмотрел на дамский «вальтер» у себя в руке и сунул его в карман.

– Пойдемте в машину, – сказал я. – Руки примите за спину.

– Кто вы? – еще раз спросил он.

– Когда‑то мое имя было известно каждому культурному русскому человеку, – со вздохом сказал я. – Правда, с тех пор произошло немало прискорбных событий.

– Какой‑то эмигрант…– судорожно пробормотал он. – Что? Война? Десант?

Москва захвачена?

– Все проще, – сказал я. – Создана Особая тройка: Бог‑Отец, Бог‑Сын и Бог‑Дух Святый. Мне поручено препроводить вас…

– Ордер! Без ордера не имеете права… Я требую понятых! Я буду звонить товарищу Сталину!

– Что он тут вопит? – сказал, входя, Великий.

– Ордер требует, mon prince.

– Семен Павлович?! – изумился Жданов. – Что вы здесь?..

– Справляю обязанности, – сказал Великий. – Какая же экзекуция без медикуса?

– Экзекуция? К‑казнь? – Жданов покачнулся и начал закатывать глазки.

– Стоять! – тихо сказал я, и Жданов замер.

– Смотри, Колька, если он мне машину обдрищет – сам убирать будешь, – сказал Великий.

– Не обдрищет, – уверил я его. – Вы же постараетесь удержаться, Андрей Александрович?

Он покорно кивнул.

И – потащился к двери.

Он окончательно уверился, что произошел какой‑то дворцовый переворот, или же сват его просто решил позабавиться…

А если так – то это может быть и не до смерти. Попугают, а потом будут смеяться. Вот сейчас привезут его в Кунцево… или даже в машине скажут: шутили, мол…

Но в дверях он вдруг раскорячился, как умный мальчик из сказки. Что‑то последнее в нем протестовало, пыталось сопротивляться. Великий дал ему сокрушительного пинка. Схватившись одной рукой за крестец, а второй за сердце, толстяк вылетел на крыльцо.

Охранники сидели в кружок и смотрели на луну, подвывая неслышно.

– Мерзавцы…– просипел Жданов.

– Что ж вы хотите, сударик мой? – отозвался Великий. – Псы.

Филипп курил около машины. Увидев нас, бросил папиросу и критически осмотрел нашего пленника.

– Вот этот, что ли?

– Этот, Филя, – сказал я. – Можешь себе представить – именно этот.

Филипп молча дождался, когда мы усядемся: Великий, Жданов, я последний, – и сел за руль.

– Куда вы меня везете? – спросил Жданов.

– Да вот, сударик мой, – сказал Великий, – такая незадача вышла: поспорили мы с Бурденкой на ящик армянского: где в мозгу человеческом линия партиии пролегает? Он мне: в шишковидной железе, а я ему – врешь, брат Бурденко, в мозолистом теле! А как проверить? Надо взять у партии самого верного сына да и посмотреть…

– Вредитель…– ахнул Жданов. – Так вы тут все – вредители!

– Шутки в сторону, – сказал я. – Вы, сударь, погубили мою мать, жену и дочь.

Кроме того, вы смертельно оскорбили мою первую жену, публично назвав ее блудницей. Вы оскорбили также моего товарища, боевого офицера. За это я, Гумилев Николай Степанович, приговариваю вас к смерти. Филипп, сверни в лес.

– Понял, командир.

Жданов подавился собственным вдохом. Он мучительно пережевывал воздух, небольшие глаза его смотрели на меня неотрывно. Руками он делал какие‑то сумбурные движения, будто намеревался то ли перекреститься, то ли почесаться.

– Это он уже белых вшей с себя обирает, – сказал Филипп, глядя в зеркальце.

– А композиторов‑то за что? – добавил я. – Допустим, мне музыка тоже кажется сумбуром – но это моя беда, а не их вина.

– Убогие у власти всегда изыщут способ сделать свою беду чьей‑то виной, – сказал Великий. «Оппель‑адмирал» закачался по лесной дорожке.

– Гумилев? – сумел‑таки выговорить Жданов. – Но вас же ликвидировали…

– Знаете, – сказал я, – не вы первый, кто мне это говорит. Заблуждения живучи.

– Вот здесь, – сказал Филипп.

Полянка была маленькой – как раз развернуться машине. Трава в свете фар стояла, словно войско. Кривые осинки отсвечивали каким‑то дрянным металлом.

Посредине полянки темнело кострище.

Я вышел и выпустил Жданова.

– Могу разоблачить бериевский заговор, – быстро сказал он.

– Чиню, паяю, примуса починяю, – в тон ему сказал Великий. – Видали мы этот заговор, сударик мой, во всех видах. Так что не извольте ерепениться.

Филипп молча достал из кобуры «лахти», дослал патрон.

– Встаньте, пожалуйста, вон туда, – показал я.

Пожалуй, тут до Жданова по‑настоящему дошло.

– Почему – меня? – закричал он шепотом. – Почему именно меня? Я что, самый главный? Как мне велели, так и… Я мог? Что я мог? А главное – ведь выстоял же Ленинград, ведь выстоял же!

Выстоял, подумал я. И конечно, не ты самый главный преступник. Но ты, на мой взгляд – самый гнусный преступник. И казним мы тебя не за сами преступления – иначе, ты прав, начинать следовало не с тебя, да и много раньше – а за твою отвратительную гнусность. Пока жители города умирали, потому что им было нечего есть и потому что на них падали бомбы и снаряды, ты сгонял с себя лишний жир, играя в бомбоубежище в лаун‑теннис. Тебе возили в бомбардировщиках сливки и персики…

– На колени, – сказал я, но он уже стоял на коленях, готовый целовать наши сапоги. – Именем пославших меня, живых и мертвых, объявляю тебя, Жданов Андрей Александрович, извергом рода человеческого. Да будешь ты казнен смертью. Приговор окончательный, обжалованью не подлежит. Привести в исполнение немедленно.

– Семью не трогайте, – сказал Жданов. – Пожалуйста, только семью не…

Филипп подошел к нему сзади, приставил к затылку свой желтый от табака указательный палец. Жданов замер и напрягся, зажмурясь.

Филипп несильно ударил его по затылку ребром ладони.

Тело повалилось беззвучно и мягко.

– Все‑таки, сударик мой, обосрался, – недовольно сказал Великий.

Он присел над телом, потрогал пульс.

– Готов, – резюмировал он. – И теперь, господа, я попрошу вас заняться чем‑либо посторонним…

Мы с Филиппом отошли за кустики. Быть наблюдателем жутковатых вудуистских экзерсисов Великого ни мне, ни ему не хотелось.

– Вот так‑то, брат Филипп, – сказал я, закуривая. – Сбылась мечта идиота.

– Не расстраивайся, командир, – сказал Филипп. – Ты просто месть свою пережил.

Вот, помню, в Майями, в доках, я к такому негритянскому пойлу пристрастился, «Красный Глаз» называется. Не знаю уж, из чего они его гонят и на чем настаивают – вроде как на табаке, но не уверен. Так вот, не пьешь его дня два – и так хочется хоть глоточек, аж мочи нет. И мерещится: в хрустальной бутылке оно, холодное, пахнет как сад цветущий… А дорвешься, хлебнешь: теплое, мутное, окурками отдает – и похмелье сразу же наступает, безо всякого веселья.

Так и здесь. Думаешь, полицаев душить сладко было? Ты его душишь, а в углу жена голосит и дитю ротишко затыкает…

Мы молча докурили свои попиросы. Великий бормотал полуслышно, потом вскрикнул на гортанном наречии, потом еще и еще.

– Бабка мне бесов в чулане показывала, а я не верил, дурак, – продолжал Филипп.

– А что, командир, так о нашем отряде и не известно ничего?

– Пока ничего, – сказал я. – Некогда их искать, да и некому. Берись, если хочешь.

– Ну… – Филипп почесал ухо. – Почему бы нет?

– Завтра тогда поговорим подробнее.

Помимо всего, завтра нам с Великим предстоял разговор с Софронием.

Фундатор не одобрил бы сегодняшней акции. Более того: нам грозило полное отстранение от дел. Орден мог давно сменить всю кремлевскую верхушку, упразднить Советы и даже восстановить монархию – технически это все было возможно. Но Софроний предвидел после переворота такие гражданские войны и смуты, в сравнении с которыми даже минувшая война показалась бы незначительным эпизодом. Правда, у Великого имелся весомый козырь: убрав вероятного преемника Сталина, мы открывали путь Лаврентию, который давно сидел у «Пятого Рима» на крючке, хотя сам еще не подозревал об этом.

Бормотание прекратилось, потом Великий закряхтел, распрямляясь (к дождю у него по‑прежнему ломило поясницу), и шагнул к нам.

– Табачку курнуть, – сказал он. – Ох, и препроклятое это дело… прав был батюшка, когда на улицах курить не велел… себе вред, иным соблазн…

Он со вкусом затянулся и замолчал, прислушиваясь к ощущениям.

– А где наш подсудимый? – спросил я. – Не придет табачку просить?

– Он уже домой побежал, – отмахнулся Великий. – Не в машине же его такого обосранного везти. Она мне как память дорога, я ее у самого Жукова в преферанс выиграл…

– Сколько же он протянет такой? – поинтересовался Филипп.

– От конституции, сударик мой, зависит сие, и не только от сталинской, но и от собственной органомической. Месяц, много – полтора. Потом оживет ненадолго, вспомнит все – и преставится окончательно. Тогда мы его душонку‑то и выпустим. Хочешь, Колька, тебе отдам? – он протянул аптечный пузырек. В пузырьке мерцало что‑то мутное.

– Mersi, mon prince, – сказал я. – Не хочу. Распорядитесь сами.