Вымпел над пустыней

Я лежал на вершине холма, упираясь локтями в подстилку из охряного мха, и рассматривал в бинокль наш броненосец. «Кречет» ждал возвращения команды: над стальной крепостью, заброшенной злой волей «хозяев» в пойму давно пересохшей марсианской реки, трепетали обрывки флагов. Скалистые берега подпирали корабль с обеих сторон, поэтому он стоял ровно и даже можно сказать — гордо приосанившись.

До «Кречета» — рукой подать. Добрались, братцы мои! Добрались, дорогие!

Рядом посапывал отец Савватий. Солнышко нагрело ему спину, и священник не преминул задремать. Горе-разведчик… И чего, спрашивается, его понесло с нами? Гаврила лежал на боку и терпеливо ждал, когда я передам бинокль. Северский напротив — грыз ногти, точно школяр; он постоянно ерзал и ругался шепотом. Как так можно? Право, слов у меня не находилось. Боевой офицер, а выдержки — ни на грош…

Впрочем, мы давно уж не те, что раньше. Марс, этот злобный божок из седой древности, расплавил нас в своем горне и отлил заново. Отлил такими, какими хотел видеть. Кого-то он надломил, а кого-то закалил. Кого-то сделал благороднее и самоотверженнее, а кого-то — случилось и такое — подлее и низменнее.

Мы изменились. Все до одного.

«Кречет», надо сказать, звал нас. Манил, как манит путника долгожданный оазис. Хотелось наплевать на осторожность, встать в полный рост, а затем броситься сломя голову к крепости, сулящей безопасность и… Господи! Нас ждут полные трюмы провизии! И воды должно быть вдоволь! И табака, и лекарств, и оружия! А Северский тут еще подзуживает, аки змий-искуситель:

— Ха! Развалились! Тюлени на лежбище! Что на той горке битый час торчали, что на этой. Да никто не охраняет корабль! «Дельфин» охранялся? Нет? Так чего ради «хозяева» станут расставлять посты вокруг «Кречета»? Чтобы сцапать нас? Как бы не так, господа! Много о себе мните! Если бы они собирались это сделать — наслали бы летунов… Да-да, тогда бы и наслали, когда мы тащились через пустошь неделю кряду…

Северский отчасти был прав. «Хозяева» не напоминали о себе приблизительно две недели. Мы беспрепятственно пересекли лесистые взгорья, свободно одолели около двух сотен верст по открытой местности.

Меня до сих пор бросает в дрожь, когда я думаю о том, какими мы были уязвимыми на пути через гладкую, как застеленный скатертью стол, равнину. Скорее всего, «хозяевам» оказалось просто не до нас. Спрашивается: какого черта тратить время и силы на кучку бунтарей, которым, как ни крути, суждено сдохнуть на чужбине? Убедившись, что мы удаляемся от канала и что сбивать с пути истинного других рабов не собираемся, «хозяева» махнули на нас рукой… точнее, лапой.

Жалкие бестии! Они озабочены предстоящим прибытием конкурентов, они катастрофически не успевают замести следы!

— Давайте сделаем так, — не унимался Северский, — я осторожно проберусь к «Кречету», а вы смотрите в оба глаза и прикрывайте меня. Если за камнями что-то и прячется — цилиндр или какая другая сволочь, она, держу пари, себя непременно выдаст. Чего терять зря время? Ну, я пошел…

— Куда?! — зашипел я. — Лежать! — Тьфу ты, каналья! Павел… — открыл было рот Северский.

— Георгий, мы ведь договорились в лагере, что отрядом командую я. Вам разрешили присоединиться к разведчикам только с условием четкого соблюдения субординации! — пришлось напомнить «горячей голове». — Вы дали слово, что станете вести себя тише воды и ниже травы, Георгий!

Северский скривился, точно хватил стакан уксуса.

— Теперь я не сомневаюсь, господин Пилюля, что вы выбрали не ту профессию. Если ваша тяга командовать оловянными солдатиками столь сильна, нужно было поступать в юнкерское училище… а не резать в прозекторских мертвякам уши.

— Вопрос не в том, кого к чему тянет. Вопрос в том, что кто-то опять норовит перетянуть одеяло на себя, — возразил я Северскому. — К тому же я отнюдь не господин Пилюля. Я скорее — господин Ланцет. И сохрани вас Бог, Георгий, познакомиться с этой моей ипостасью.

Северский захихикал. Гаденько так, тоненько… Я не выдержал и выругался. Гаврила, оценив мою тираду, одобрительно покачал косматой головой. А Северский поморщился и обхватил впалый живот руками. Уж не знаю, действительно ли у него случился колик (что может быть, учитывая, чем нам приходилось питаться) или же офицер продолжал валять дурака.

— Двинули тогда обратно, — предложил он наконец самым серьезным тоном. — Вернемся в лагерь. Галина наверняка лягушек нажарила. Поедим на сон грядущий, желудки утешим. До корабля мы доползли, а большего никто не требовал — в этом вы абсолютно правы.

Я молча передал боцману бинокль. Гаврила принялся изучать вылизанное водой скалистое русло, лысые горбы островков, их ступенчатые склоны. Вот так по двести раз мы перепроверяли каждый валун, каждую рытвину, прежде чем двинуться дальше. Мне бы не хотелось привести пятьдесят восемь человек в ловушку тогда, когда все полагают, что путешествие подошло к концу.

А русло марсианской реки — это критский лабиринт. Сам черт ногу сломит! Скалы торчат частоколом; протоки пересекаются с затоками, они ветвятся, точно молнии. И еще здесь случаются туманы. Дважды я был свидетелем того, как на рассвете русло наполняется белесой мглой, и местность преображается. В клубящейся мути растворяются очертания островков и скал, туман поглощает солнечный свет, глушит любые звуки. Словно не туман это вовсе, а призрак протекавших когда-то по руслу потоков.

Поэтому мы назвали мертвую реку Стиксом. Стикс… убежище для пришельцев из пустошей Ржавого мира.

— Господа, я возвращаюсь в лагерь! — объявил наконец Северский. — Вы — как хотите. Сидите в засаде хоть до конца времен, а мне все равно. Пас! Умываю руки!

Я воспринял это известие едва ли не с облегчением. — Идите, Георгий, с Богом! Помогите Галинке кашеварить. И передайте, пожалуй, Купелину, что мы вернемся после заката.

Северский деловито покивал, сполз к подножию холма и исчез за ближайшей грудой камней.

— Похоже, тишина кругом, — прошептал Гаврила, не отрываясь от окуляров бинокля. — Но вот какая мыслишка, доктор, меня грызет… Как мы управимся с вооружением корабля? Ведь нас раз-два и обчелся. Ну, две-три пушки оживим, ну, автоматика, тудыть-растудыть, ну, элеваторы, нории… Специалистов у нас мало, а ежели после первого боя человек двадцать поляжет, то мы и вовсе окажемся против «хозяев» с винтовками, пулеметами и «гочкисами».

Мы с офицерами говорили об этом накануне. Из беседы я узнал некоторые новые для себя факты. Оказывается, на подаче снарядов и пороха для артиллерии главного калибра в трюме обычно работают сорок человек. А в самой башне задействованы двадцать пять моряков да еще офицер — башенный командир. Хороша арифметика! Произведя нехитрые подсчеты, я понял, что встретить врага огнем со всех стволов мы не сможем ни физически, ни химически.

Тем не менее глупо было отказываться от затеи отвоевать корабль. Ведь «Кречет» — это довольно крупный осколок Земли, упавший на Марс.

— Раньше мы о винтовках мечтать не смели, — ответил я, лениво почесываясь. — Но если Кириллу посчастливится и за северной пустошью он наткнется на лагерь людей, я лично напою его шампанским из офицерских запасов. Сотня-другая бойцов нам бы крепко не помешала.

— Я вот что думаю, — снова пробурчал Гаврила, — здорово было бы отыскать всех наших и забрать их на «Кречет». А то… как короли собираемся жрать тушенку с кукурузной кашей и спать на матрацах, когда другие морячки неизвестно где: ютятся у костра и сходят с ума от голодухи и тоски.

Я едва не брякнул, что до той ночи Гаврила не шибко церемонился с этими самыми «морячками», а нынче печется о них, точно курица-наседка. К счастью, вовремя прикусил язык. Ляпнуть такое было бы по меньшей мере бесчестно по отношению к человеку, не раз спасавшему мою шкуру, к человеку, которого сегодня не без причин считаю своим другом.

— От голодухи и тоски… — повторил я, глядя вдаль. На горизонте клубились грязные тучи. В вечернем свете они неторопливо наливались воспаленной краснотой. Так, жди к ночи песчаную бурю…

— Что думаешь, доктор? — толкнул меня в бок боцман.

— Ты, несомненно, прав, дорогой друг, и устремления у тебя самые благородные, — ответил я и почесал голову. Волосы были жесткими, как крысиная шерсть, и шершавыми от пыли. Сколько я уже не мылся? Подумать страшно…

— Северский… — начал говорить, возмущенно повышая голос, Гаврила. Но я не позволил ему высказаться.

— Северский готов идти войной против всей планеты. По-моему, его зовут не Александром Македонским…

— Нет! — Боцман сел, вытянул руку с зажатым в кулаке биноклем. — Вон — Северский! Крадется к «Кречету»!

— Где? — Я прижал ко лбу ладонь козырьком.

Точно! Идет вдоль русла; пригнулся, втянул голову в плечи, светлые волосы его треплет ветер. В нашу сторону, шельма, не смотрит. Будто сам по себе. Боже! Ведь из оружия у него — обломок лезвия кухонного ножа в сапоге! А если за островом — цилиндр? Чем он собирается отбиваться от щупалец стража — грубыми словами?

Я вскинул охотничье ружье — верный трофей с «Дельфина», прижал приклад к плечу. Сердце заухало, как трюмная помпа, а мысли понеслись галопом, опережая друг друга.

Не знаю, смогу ли прикрыть подлеца с такого расстояния. Только бы никто не выскочил из-за загораживающих обзор островков! А у Северского на пути к кораблю таких три. Слева, справа и еще у самого корабля — слева.

Гаврила растормошил отца Савватия. Наш добрый священник залился краской: ему стало так стыдно, будто он заснул на патриаршей службе, во время чтения акафиста. Дабы перебороть смущение, он принялся разминать свое оружие: кожаный ремень, к концу которого был привязан увесистый гранитный обломок. Кажется, эту штуку придумали новозеландские маори, и называлась она «мэр». Голь, как говорится, на выдумку хитра. Матросы за минувшую неделю вооружили «мэрами» и пращами себя и всех желающих.

Северский шел быстро; минута-другая, и он уже у киля «Кречета». Задрал голову вверх, задумался: как, мол, ему подняться на борт. Штормтрап сбросить некому, и присоски, наподобие тех, что позволяют мухам на потолке сидеть, из ладоней не вырастут.

Он был от нас далеко, слишком далеко…

Северского выгнуло дугой. Он вскинул обе руки вверх и дернулся в сторону, будто кто-то невидимый с силой рванул его за пояс. Офицер исчез — скрылся за горбом островка, подпирающего нос «Кречета».

Мы с Гаврилой переглянулись и, не говоря друг другу ни слова, бросились вперед. Отец Савватий поспешил за нами следом, накручивая на запястье ремень мэра. На ходу мы приняли некое подобие боевого построения. Впереди — Гаврила, вооруженный револьвером, я — в четырех шагах позади боцмана и чуть правее. Священник — сразу за моей спиной, охраняет тылы.

Дно марсианской речки было бугристым и твердым, вроде столичной улицы, выложенной брусчаткой. Бежалось по нему легко, громада «Кречета» надвигалась быстро. Ниже ватерлинии корабль был покрашен в красный цвет, а его надводная часть — в черный, две трубы — в желтый. Вот так, вопреки первоначальным планам, мы оказались на расстоянии вытянутой руки от броненосца.

Приближаясь к островку, возле которого пропал Северский, мы непроизвольно замедлили шаг. Наши спины холодил ветер, шелестел песок, где-то на верхотуре монотонно скрипел рангоут «Кречета». Хотелось затаить дыхание и красться. Красться на цыпочках; мне показалось, будто из-за островка доносится унылое мяуканье. Точно за лысым горбом десяток дворовых котов задумали концерт играть.

А потом закричал Северский, закричал во всю глотку… в общем, ни за что бы не поверил, что этот волевой человек способен так кричать.

Мы метнулись вперед. Невидимая преграда, сдерживающая наш шаг на последнем этапе пути, не выдержала натиска. Осторожный страх развеялся, холодная решимость наполнила сердца и… и горе всем тем, кто осмелится встать у нас на дороге!

Спины. Сморщенная пергаментная кожа. Выпирающие кости.

Спины над нашим другом. Щелкают алчные зубы, раздуваются широкие ноздри, горящие глаза прищурены… Стоит сильный запах мускуса и нечистот.

«Старики»! Боже, сколько их здесь! Дюжины три или около того.

Скалистый бок островка был испещрен сетью темных нор. Из нор друг за другом выползали «старики» и их похожие на слизней, лишенные конечностей личинки. Желтели гроздья продолговатых яиц, приклеенных к нагретым солнцем валунам. Неподалеку сидели особи, обремененные непропорционально большими, просто огромными яйцекладами. Последние бестолково таращились выпученными глазами, не прекращая тужиться и «метать» свою преотвратительную икру.

Мы угодили в гнездовье «хозяйских» легавых!

Гаврила пальнул в воздух, заливисто засвистел, заорал, затопал.

«Старики», нависшие над Северским, нехотя, как бы сомневаясь, стоит ли на нас вообще обращать внимание, отступили. В маленьких глазенках блестела злоба хищников, у которых отнимают законную добычу. Повисла душная тишина, даже неугомонные личинки перестали пищать, ощущая общее напряжение. И не успел я перевести дух и удобнее перехватить ружье, как твари в один миг отбросили сомнения. Ринулись со всех сторон, давясь кашляющим лаем.

Боцман принялся стрелять направо и налево, но не успел его револьвер разразиться холостыми щелчками, как Гаврилу сбили с ног и облепили точно так же, как Северского за минуту до того.

Я выстрелил в мчащегося на меня «старика». Тяжелая пуля угодила уроду в плечо, отделив конечность от тела. Фонтаном брызнула огненно-красная, насыщенная железом кровь… но через завесу рубиновых капель на меня уже неслось следующее существо. Я опять нажал на спусковой крючок, и «старик» словно врезался в стену. Его перевернуло в воздухе и отшвырнуло в диаметрально противоположном направлении.

У меня не было времени перезаряжать ружье. Уроды тянули ко мне лапы, оканчивающиеся скрюченными пальцами. Я саданул прикладом по голове одного, вышиб зубы другому; левой рукой выхватил из-за пояса нож и тут же вонзил под ребра твари, вздумавшей повиснуть на моей шее. Завертелся, раздавая удары. Мельком заметил, что отец Савватий сражается как лев, что и его мэр кружит со скоростью пропеллера аэроплана.

Гаврила вырвался, раскидав навалившихся на него гадов. Безбожно ругаясь, заработал тяжелыми кулаками, некогда отправлявшими на больничную койку нерадивых матросиков.

Через секунду-другую возле нас поредело, и я смог наконец перезарядить ружье. Выстрелил вслед убегающим прочь «старикам», а затем еще раз — по неповоротливым «яйцекладам». И в обоих случаях промахнулся…

Отец Савватий упал на колени рядом с Северским. Поднял раненому голову, торопливо расстегнул на нем изодранный в клочья китель. Артиллерист выглядел плохо. Однако досталось ему куда меньше, чем я опасался.

— Ха-ха-ха! — рассмеялся наш «Победоносец», кривя от боли рот. Поглядел на меня и с чувством Добавил: — Накаркал, генералиссимус. Теперь давай, штопай меня, господин Ланцет! — И по грязным щекам офицера потекли слезы.

Очевидно, Северский закрывал руками горло. В результате до глотки «старики» не добрались, зато здорово искусали оба запястья. Но не это было самым страшным. Какая-то зверюга разодрала офицеру левое плечо до самой кости; обнажился сустав, из поврежденной артерии толчками била кровь… Вот это — чрезвычайно опасная рана; теперь каждая секунда бездействия отнимала у раненого шансы на спасение жизни.

— Отец Савватий, вы можете помочь? — обратился я к священнику.

— К-конечно, с-сын, — ответил тот, с трудом справляясь с речью.

— Вам нужно будет зажать вот здесь… Только крепко! Сможете?

Я положил руки отца Савватия на плечо Северского. Артиллерист зашипел и зажмурился — его стало знобить. Впрочем, знобило нас всех…

Гаврила пытался перезарядить револьвер, но патроны, неожиданно сделавшиеся скользкими, словно подтаявший лед, то и дело вываливались из дрожащих пальцев. Из-за скал на нас испуганно глядели «яйцеклады». Где-то вдалеке, в глубине русла, зазвучал кашляющий лай. Трутни «стариков» прекратили паническое бегство. Похоже, они вот-вот залижут раны и нагрянут снова. Дорога была каждая минута! Да и Северский потерял уйму крови…

Я тронул боцмана за плечо:

— Гаврила, будь начеку!

Боцман кивнул, поднимая обеими руками револьвер. Я же повесил ружье на шею и кинулся к скалам. «Яйцеклады», увидев, что я приближаюсь, затрусили кто куда — тяжелые и неуклюжие, точно объевшиеся дерти гусаки. При этом они не прекращали мяукать препротивными голосами и извергать из себя осклизлые яйца. Мне было на них наплевать, я принялся взбираться на горб островка. В какой-то момент из непримечательной трещины высунулась личинка и укусила меня за ладонь. Зубки у коварного слизняка оказались отнюдь не молочными. От неожиданности я едва не сорвался вниз, на камни. Но «чуть-чуть», как говорится, в счет не берется.

На вершине горба я долго не задержался. Разогнался, насколько это было возможно, и перепрыгнул на карниз, выдававшийся из крутого берега соседнего острова. А с карниза, перекрестившись, махнул на броненосец: эта площадка находилась как раз на одной высоте с палубой «Кречета». Я рисковал… я дьявольски рисковал! Расстояние между карнизом и палубой было — о-го-го! Мне, конечно, играла на руку марсианская сила тяжести… но, с другой стороны, если бы я не дотянул до палубы, то расшибся бы наверняка! Тут не спасла бы и гравитационная фора… Но я дотянул! Зацепился руками за леер и повис, стуча ногами по борту.

Подтянулся, крякнул и закинул себя на палубу.

— Эй-эй! — забеспокоился Гаврила. — Доктор, ты там как? Цел?

Три долгих секунды я лежал на спине, глядя в небо и ощущая дрожь каждой жилки. Только теперь я позволил себе испугаться, только теперь голова моя пошла кругом, а в глазах защипало. Это продолжалось те самые три секунды…

Затем вскочил на ноги и побежал куда глаза глядят. Я искал штормтрап или подходящий по длине фал. Вокруг все было до слез знакомым и одновременно незнакомым. В неземном красноватом свете я узрел декорации, в которых прошли последние полгода моей жизни, однако теперь эти декорации выглядели так, будто их достали из пыльного чулана и в беспорядке разложили на полутемной сцене.

Под парусиновым тентом я отыскал свернутую в бухту тросовую лестницу. Бросил ее конец за борт и первым делом позвал наверх боцмана.

Через две минуты Гаврила стоял рядом со мной.

— Спустим шлюпку, — предложил он с ходу. — Поднимем Георгия Иваныча на ней.

— Точно! — одобрил я. — К шлюпбалке!

И в этот момент над мачтами броненосца с ревом пронеслась летающая машина. Мы с Гаврилой по привычке пригнулись. Летун описал над «Кречетом» круг и двинул на юго-восток.

Итак, с этого момента «хозяевам» известно, что строптивые земляне добрались до своего боевого корабля.

В конце концов, перед бурей всегда следует затишье. Затишье, дарованное нам Небесами, подошло к концу.

…Мы спустили шлюпку при помощи неподатливой лебедки. Отец Савватий уложил Северского в лодку («Победоносец» теперь был вынужден самостоятельно зажимать артерию) и вскарабкался на борт по тому же штормтрапу. Втроем мы навалились на ворот лебедки, приводя в движение забитые ржавым песком шестерни, и подняли-таки наш драгоценный груз…

Когда Гаврила и отец Савватий погрузили артиллериста на носилки, внизу, у киля корабля, уже кружил десяток вернувшихся к «гнездовью» человекоподобных тварей.

— Вы боитесь крови, отец Савватий?

Священник задумчиво поглядел на руки: они были по локти покрыты бурой коркой.

Гм, очевидно, я задал ненужный вопрос. И все-таки Савватий ответил:

— Священник, Паша, это одновременно учитель, врач и воин. Поэтому я не боюсь крови… Точно — не боюсь.

— Что ж, весьма кстати. Весьма рад, что у меня такой ассистент… Ну-с, Георгий Иванович, начнем, что ли?

В операционном пункте горели две керосинки. От моих рук на бледное лицо раненого падали черные тени. Руки двигались быстро, тени метались еще быстрее, словно стремясь подчеркнуть драматизм ситуации. Отец Савватий прижимал к плечу артиллериста марлевую салфетку и напевал под нос какую-то молитву. Сильно пахло спиртом, потом и кровью. Все было в добрых традициях русской полевой хирургии… Вот я беру шприц и ввожу иглу в правое предплечье Северского…

— Что это? — спросил тот, уставившись на меня. В глубине не знающих страха глаз прорастало зерно паники. Я знал этот взгляд — видел добрую сотню раз под час своей хирургической практики в Смоленске и Петербурге. Краснощекие молодцы, которые не струсят побороться с медведем, приходят в ужас от одного только вида медицинского инструмента. И Северский не был исключением.

— Это? Морфий, батенька, морфий…

Эх, не ожидал лихач оказаться на «Кречете» вот таким образом. Все — проклятая спешка и самоуверенность. Хотел как лучше, а подставил всех, да и сам оказался на столе в плачевном виде. Ну да ничего, я заштопаю удальца. Зато потом, когда он встанет на ноги, собственноручно порежу на ремни: в следующий раз он, каналья, меня не подведет! По его вине мы оказались отрезанными от основного отряда, да еще с раненым на руках. Как теперь подать знак Купелину? Как предупредить о логове «стариков»? Да и «хозяева» нынче осведомлены, что мы добрались до «Кречета»…

— Павел, вы сохраните мне руку? — пролепетал Северский с неприкрытой тревогой в голосе.

Вот в чем дело! Не напрасно, дружище, потеешь от страха. Какая зараза обитает на клыках «стариков», оставивших на тебе глубокие отметины, мы скоро узнаем (я поглядел на след от зубов личинки на своей ладони: рана сочилась лимфой, и по-хорошему мне полагалось перевязать самого себя для начала). Наше счастье, что на Марсе нет тех болезнетворных микроорганизмов, которые вызывают жесточайшие воспаления на Земле. По-моему, нет. И все-таки возможность заражения крови я бы исключать не стал. Поэтому самым надежным было бы ампутировать руку Северского по самое не могу, удалить вместе с плечевым суставом.

— Паша, голубчик, — взмолился вдруг Северский, — не отнимайте мне руку! Будьте же человеком — пожалейте!

— Что вы переживаете, Георгий? — проговорил я, снимая с раны пропитавшуюся кровью салфетку. Выглядела рана жутковато. — У вас останется правая рука. Ею и будете махать саблей.

— Христом вас заклинаю, — прошептал Северский растрескавшимися губами; речь его стала неразборчивой, очевидно, морфий начал действовать. — Не делайте калекой… зашейте… хм… как курить хочется!

Я взял ножницы. Пальцы мои мелко тряслись.

Нет-нет! Так не пойдет!

Я положил ножницы на место, глубоко вдохнул раз, другой… Снова взялся за инструмент. Вот теперь все, как положено!

В операционный пункт вбежал Гаврила.

— Не открыть арсенал! — выпалил он, тяжело дыша. — Дверь стальная, и ключи… уф!., ключи у начальника вахты были… не могу найти дубликат! Может, взять инструмент в слесарной и попробовать взломать…

— Нет, — сказал я, отрезая ножницами лохмотья приведенной в негодность мышечной ткани. — Не своди глаз со «стариков». Как бы они не попытались пробраться на «Кречет»… моим способом или каким-то иным. Полагаю, гады не уймутся, пока не вцепятся нам в глотки, пока не выслужатся перед «хозяевами».

— Пулемет бы! — продолжал гнуть свое Гаврила. — Только арсенал не открыть. На верхней палубе «максимы» рабочие, но «старики» копошатся в мертвой зоне — под килем, — сверху я их никак не достану. Что делать, доктор? У меня — восемь патронов к револьверу, а больше — шиш. У тебя в каюте было оружие?

— Нет. Откуда?.. Прижмите!!! Отец Савватий! Вы видите? Опять кровь хлещет! Зажмите изо всех сил, не бойтесь!

Северский заворочался. Адская боль пробилась сквозь туман наркотического сна и вцепилась крючьями в сознание, приводя моего пациента в чувство. Я отбросил иглу и нить, схватился за шприц, намереваясь добавить дозу морфия. Боцман, увидев такие дела, виновато хмыкнул и, кажется, собрался ретироваться, но тут мне в голову пришла замечательная мысль.

— Наполни бутылки керосином и добавь огоньку. Дай уродам прикурить. Готов побиться об заклад, что горючая смесь надолго лишит их аппетита!

Гаврила сначала нахмурил брови, соображая, затем воодушевленно хохотнул, стукнул кулачищем по переборке и выскочил в темный коридор.

Когда мы с отцом Савватием вышли на палубу, у киля уже полыхало пламя.

Была ночь, но тьма броненосца сторонилась. Огненный круг отгораживал «Кречет» от скалистого русла. Горящий круг… такая себе магическая защита от нечистой силы. Вызывала тошноту вонь горелой плоти, смешанная с запахами мазута и горячего железа. И откуда взялось сие амбре? Неужели в огненном кольце десяток бесов опалили себе шерсть, рога и копыта?

…Боцман выжег гнездовье «стариков» к чертовой матери. Беспощадно. Двумя-тремя бутылками с зажигательной смесью, как наивно предполагал я, он себя не ограничил.

В огне сгорели и трутни, и «яйцеклады», и личинки. Гаврила не пожалел на это дело бочки керосина и трех бочек машинного масла. Хорошо, хоть не додумался вынуть из снарядов или мин пироксилиновую начинку. Наверное, смутное подозрение, что таким образом немудрено поднять на воздух весь корабль, остановило его. Но и без пироксилина все обернулось грандиозным светопреставлением. Теперь огонь тек по скалам, он обволакивал неровности, заползал в трещины и норы; жаркие красные всполохи отражались в иллюминаторах «Кречета».

Заставь дурака Богу молиться…

Сам боцман сидел на чугунном кнехте, в одном кулаке он сжимал рукоять револьвера, а в другом — горлышко пузатой бутылки ямайского рома. Гаврила был мертвецки пьян. Так сказать, перестарался во всех отношениях.

— Ну, пиши — пропало, — вздохнул я, глядя на плавный бег огненных волн. — Сами же осветили площадку для летунов… Милости прошу к нашему шалашу!

Как бы в подтверждение моих слов над облаками завыли двигатели летающей машины «хозяев». Отец Савватий нырнул в ближайший люк, я же сел рядом с Гаврилой, подтянул бутылку (разжимать пальцы он не пожелал) и сделал один большой глоток. На все плевать — я смертельно устал. Я вдоволь настрелялся и напрыгался по скалам, я спас руку Северскому. Сколько можно одному весьма и весьма несовершенному человеку разыгрывать из себя героя? Гаврила принялся что-то мямлить, а потом его стошнило себе на колени. Пока он удивленно пялил глаза на испачканные брюки, я отобрал у него револьвер. Это было сделать необходимо, иначе мне, как пить дать, вновь пришлось бы корпеть над операционным столом, извлекая из кого-нибудь пулю. И вполне возможно, из самого себя… что не совсем удобно и уж совсем неприятно.

— Эй, на «Кречете»!

Я прислушался. Голос донесся с правого крамбола. Он просочился сквозь медленно оседающую огненную стену. С той стороны — скалистый берег; неужели Купелин, обеспокоившись отсутствием разведчиков, выслал поисковую партию?

Снова послышался гул летуна. «Хозяева», без сомнений, тоже что-то затевали.

— На «Кречете»! Есть кто живой?

— А кто спрашивает? — заорал я в ответ.

— Баталер Андрей Владимирович!

— Какой такой Андрей Владимирович? Мошонкин, ты, что ли? — спросил я суровым голосом, хотя на самом деле мне хотелось улыбаться. Поднявшись на ноги, я поплелся на нос корабля, надеясь оттуда разглядеть кого-нибудь из пожаловавших «на огонек».

Нашего судового завхоза действительно звали Андрей Владимирович. Только кто в здравом уме станет величать по имени-отчеству обладателя наваристой фамилии Мошонкин? На вершине ближайшего пика появилось светлое пятно: человек, одетый в матросскую форменку. Человек огляделся, затем помахал рукой.

— Да, Мошонкин, — признал он с некоторой обидой, а затем с неожиданной ехидцей поинтересовался: — Мы с ребятами глядим — вы уже расселились в номерах!

— Передайте Купелину, — крикнул я в темноту, — что мы на борту «Кречета»! Северский ранен! Проникнуть в арсенал пока не можем! Отбиваться от «хозяев» нечем, а у них — ушки на макушке! Пусть решает сам, что делать, но долго нам не продержаться!

— Нас здесь трое, Павел Тимофеевич! — раздался новый голос; я узнал его обладателя — это был неунывающий горнист Пилингс. — Может, примете на борт двух? Один из нас вернется в лагерь и все передаст, идет?

— Нет! — Я помотал головой. — Немедленно возвращайтесь и слово в слово передайте Купелину, что вам сказали…

Пронзительный вой заглушил мои слова. Летун, освещенный зеленоватым светом бортовых огней, вынырнул из-за скал. Он завис прямо передо мной! Развернулся, безбоязненно показав борт, расписанный непонятными иероглифами. В руках у меня был револьвер, отобранный у Гаврилы, поэтому я отреагировал мгновенно: двумя руками поднял пистолет и вдавил спусковой крючок…

Осечка!

Я чертыхнулся, снова взвел курок… но летун переместился выше, скрылся за нависающей надо мной башней главного калибра. И в тот же миг возле ходовой рубки что-то загрохотало, и палуба отдала дрожью в ноги. Мне на секунду показалось, что это летун врезался в надстройку… однако в нашей войне не стоило питать надежд, будто противник способен допускать подобные проколы. Наш враг по воздуху летает и в темноте видит.

— Павел Тимофеевич! — позвал меня Мошонкин.

— Возвращайтесь сейчас же! — замахал я руками. — Уходите отсюда!

— Берегись! У вас на центральном мостике — цилиндр!!!

Но я уже взбирался по трапу, до боли в пальцах сжимая рубчатую рукоять револьвера. Летун «хозяев» вновь оказался в поле моего зрения, горячий воздушный поток из завывающих двигателей ударил по плечам. Машина как-то суетливо и не очень ровно поднялась в обложенное белесыми облаками небо. Взлетела так, словно действительно получила повреждения и будто тот, кто управлял ею, торопился убраться восвояси.

Наверху залязгало, зазвенело. Мне на голову полился дождь из песчаных струй. Словно механический паук — быстрый и точный в движениях — пронесся по палубе, частя железными лапами.

Скверный, скверный признак.

Опасный враг, с которым лучше не встречаться нос к носу. Его одного — слишком много для компании из врача, священника, раненого офицера и находящегося в состоянии риз боцмана.

И снова — удар!

Железом по железу! Я словно воочию увидел, как сминается броня, ставшая вдруг податливей корытной жести, как лопаются по швам стальные щиты и разлетаются, подобно пулям, заклепки… Что, черт возьми, происходит?

Взбежал на верхнюю палубу. Револьвер в моих руках, казалось, сам искал цель. Вот вороненый ствол бросает быстрый взгляд направо, налево, вверх… Мостик пуст! Ни намека на движение. На песке, присыпавшем палубу, хорошо заметны волнистые следы. Без сомнений — следы, оставленные щупальцами цилиндра.

Стоп! Что это?

У дверей, ведущих в ходовую рубку, разворочен комингс. Разворочен так, точно сюда угодил шестидюймовый снаряд.

Я медленно двинулся к темному провалу; мягкий песок глушил звук шагов. Вой двигателей летуна стих за горизонтом; Мошонкин и матросы больше не взывали со скал; в ночной тишине лишь уныло поскрипывал рангоут, вторя вздохом неугомонного марсианского ветра.

Внутри ходовой рубки царила тьма. Я видел лишь серое пятно панорамного окна на фоне абсолютной черноты. Я чертовски жалел, что не взял с собой керосиновую лампу или хотя бы коробок спичек.

Но через минуту глаза привыкли к темноте. Стали различимыми силуэт навсегда заблокированного штурвала, безмолвный телеграф, приземистая тумба нактоуза; из черной глубины на меня бессмысленно таращились глазки многочисленных циферблатов. Не до конца отдавая отчет в том, что делаю, я шагнул вперед. Под подошвами заскрипели осколки стекла, к лицу прикоснулся ветер, наполненный омерзительным запахом гари.

Значит, то, что разворотило комингс, пронеслось через рубку, разбило окно и вывалилось наружу. Что-что, а боевые механизмы «хозяев» (мой человеческий разум до сих пор противился считать их живыми… пусть даже квазиживыми существами) так себя не ведут.

Тьма в дальнем углу заколыхалась, выталкивая навстречу мне человека. Я остолбенел. Человек выставил правую руку вперед — так, точно собрался поздороваться, — и двинулся хорошо знакомой каждому члену экипажа «Кречета» походкой.

— Иоганн… Карлович? — пролепетал я, ощущая во рту сильную сухость. — Капитан?

Дыхание перехватило, а колени задрожали так, будто через плечо мне кто-то перекинул тушу откормленного теленка. «Только пусть он не касается! — пропищал в голове некто жалкий и насмерть перепуганный (наверное, я сам). — Все что угодно, только не рукопожатие!»

Капитан пожевал губами. Он был явно чем-то расстроен. Явно собирался устроить кому-то показательный разнос. Кто-то небрежно лопатил палубу… Кто-то из офицеров позволил себе браниться матом… Кто-то отсутствовал на утренней службе… На большом корабле этот «кто-то» каждый божий день допускал какие-то мелкие, порой и вовсе незначительные оплошности. Наметанный глаз И.К. Германа живо находил виноватых…

Нынче же в глазницах Иоганна Карловича серебрился иней, а от дыхания веяло холодом. Не произнося ни единого слова — выражением лица и позой, — он потребовал, чтобы я взял его за руку. Рука на вид была плотной, холеной. На тыльной стороне ладони имели место три пигментных пятна и рыжеватые колечки волос. Вот только ногти у капитана отсутствовали, пальцы выглядели так, будто их объел грибок.

Уж не собирался ли капитан увести меня с собой? В промерзшую землю марсианской пустыни?

За что, капитан?..

Револьвер был нацелен в грудь Иоганна Карловича, туда, где под ребрами скрывалось давно переставшее биться сердце. Промахнуться с такого расстояния мог разве что слепой. Или покойник… Только имел ли я право стрелять в капитана, пусть даже мертвого? По меньшей мере это было бы вопреки традициям русского столбового дворянства.

Но вот из-за моей спины полился оранжевый свет. Капитан сейчас же утратил материальность, растаял, как тает туман. Я остался в дураках: кто теперь растолкует, видел ли я призрак покойного И.К. Германа на самом деле или это зло пошутил рассудок, измученный многодневным переходом через пустыню, голодом и постоянным внутренним напряжением? Кто поставит доктору диагноз?

В рубку ворвался отец Савватий. Священник нес «керосинку» в высоко поднятой левой руке, а правой держал мою двустволку. Черные глаза его были переполнены страхом и одновременно — полоумной решимостью солдата, идущего в «штыковую». Как он там говорил? Священник — это учитель, врач и воин. Нашему отцу Савватию, хочешь ты или не хочешь, но приходилось достойно справляться и с тем, и с другим, и с третьим.

Убедившись, что рубка пуста и доктору Рудину ничего не угрожает, Савватий сбросил с себя шелуху воинственности. Его взгляд сделался вопросительным, а охотничье ружье легло на плечо, прикрытое лохмотьями рясы.

В ответ на немой вопрос я лишь развел руками.

И тогда мы осторожно приблизились к разбитому окну.

Цилиндр лежал внизу. За носовой башней главного калибра. Его корпус был расколот, металлические потроха выглядывали наружу, щупальца торчали в разные стороны, точно лучики солнца, нарисованного малышом.

Они пришли рано утром, опередив рассвет на добрых два часа. Пустые, занесенные песком палубы «Кречета» в один миг ожили. Тех, кому посчастливилось вернуться на корабль, было раз-два и обчелся, но, казалось, что на борт поднялся цыганский табор. Отовсюду зазвучали радостные голоса, шутки, смех, пение. Так начинался, наверное, самый счастливый день в нашей жизни.

Мое ночное бдение подошло к концу. До прибытия Купелина я сидел на заднем мостике, закутавшись в офицерский полушубок и положив на колени ружье. Я не смыкал глаз: все боялся прозевать вражеский десант. А ночь-то выдалась темная, песка столько насеяло… И включить боевой фонарь возможности не было, так как он работал от электричества. Но Бог миловал — за ночь ни одна чужепланетная тварь не приблизилась к «Кречету» на ружейный выстрел. Теперь я мог со спокойной совестью передать броненосец старшему офицеру — штурману Купелину. Что и поспешил сделать: минувшие сутки вымотали меня сверх всякой меры. Тарелка горячей каши, глоток чаю, чистая одежда и койка — вот четыре нехитрых желания, довлевших надо мной в тот момент.

Купелин крепко обнял, пожал мне руку и тут же принялся командовать. Первым делом отправил матросов на марсы (да, эти площадки на мачтах, служащие для наблюдения за горизонтом, были тезками Ржавого мира) проверить стоящие там пулеметы и начать посменное бдение за гашетками. Теперь мы худо-бедно, но контролировали прилегающую к руслу долину. Остальным он приказал приводить себя в порядок, а после — немедленно приступать к восстановлению боеспособности корабля. Матросы попытались негодовать: мол, после многодневного перехода они заслужили как минимум котел щей и сутки беспробудного сна. Какая очистка палуб от песка? Какая бортовая механика? Какие динамо-машины? Штурман, что ты такое говоришь? Пулеметами разжились — на первый день этого хватит с головой…

— Побойтесь Бога, позорники! — сухо ответил Купелин. — Два дня вы валялись кверху пузом, точно селедки дохлые. Корабль вместо нас отвоевали четыре человека! Всего четыре человека! Паша, — обратился штурман ко мне, — где, кстати, Гаврила? Мне нужна его помощь.

Гаврила был уже тут как тут. Принялся бормотать мне на ухо какие-то несуразные извинения, распространяя вокруг себя крутой запах перегара и ковыряя грязными ногтями потеки желудочного сока на своих штанах. Я крепко хлопнул боцмана по плечу, дав таким образом понять, чтоб попридержал язык — за ночное дезертирство на рее его все равно не повесят.

Стоило выйти из круга морячков, как на шею мне бросилась Галинка. Как всегда, ее бурные проявления чувств застали меня врасплох. — Дохтор! Ваше благородие дохтор! — шептала она, тычась губами и горячим носом в мои заросшие щетиной щеки.

— Ну, будет! — попробовал я отстраниться. Но это оказалось ой как не просто! Пожалуй, победить в рукопашной десяток «стариков» было задачей более легкой, чем освободиться из этих пылких объятий. Прикосновения грязной и не совсем благоразумной молодой женщины рождали внутри меня бурю чувств, и я не мог до конца разобраться, что это были, собственно говоря, за чувства такие: влечет меня к ней или, наоборот, отталкивает. Поэтому я попросту терял голову, что-то бубнил и вел себя как полный остолоп.

— Все хорошо, Галинка, — сказал я и потерся своей щекой об ее щеку (не стоять же истуканом, ежели не удается высвободиться из объятий). — Живой, да и ладно.

— Ваше благородие — богатырь! Илюшенька Муромец! — не прекращала мурлыкать Галина, прижимаясь всем телом. Боже, о каком теле я говорю? У нее не тело, а одна формальность. Кожа да кости, завернутые в драное, давно потерявшее форму бюргерское платьице.

— Я пойду в каюту, — сказал ей, отделяя слова друг от друга паузами. Разжевал мысль, словно вел беседу со слабоумной. — В свою каюту. Мне надо чуток соснуть… но непременно разбуди меня к обеду, ты слышишь, Галя?

— Ах, обед… Обед! — Галинка всплеснула руками. — Пущай хлопцы укажут, где тут кухня, и будет их благородиям обед.

— Не кухня, Галя, — камбуз!

Я поймал за локоть пробегающего мимо матроса и перепоручил женщину ему.

Тем временем моряки взялись выполнять распоряжения Купелина. Кто-то настойчиво искал баталера. Ожидалось, что он выдаст всем чистую одежду и новую обувь.

— Андрей Владимирович! — взывали и здесь, и палубой выше. — Андрей!.. Тьфу, чтоб ты провалился! Мошонкин!!! Кто видел Мошонкина?

Тут же некто ответил, что Мошонкин пошел проверять запасы воды: часом не протухла ли она? Другой голос принялся возмущаться: мол, какого черта водой занялся баталер, а, к примеру, не доктор? Потом еще начали кричать не своими голосами со стороны носа: очевидно, кто-то напоролся на обломки цилиндра.

— Паша! — окликнул меня Купелин. — Цилиндр — ваших рук дело? — спросил, глядя так, будто перед ним стоял не врач (поневоле — партизан, призрак ржавой пустоши), а сошедший с небес Давид, победитель голиафов и прочей нечисти. О, черт! Точно такими же влюбленными глазами смотрит на меня Галинка!

— Ну… — замялся я. Об инциденте, случившемся в ходовой рубке, говорить, ясное дело, не хотелось. — Абордаж неприятеля… сорвался.

Купелин понял мои слова по-своему. Само собой так, как ему хотелось их понять.

— Вот орлы! — Штурман плюнул на правила приличия и указал на меня пальцем: — Научитесь сражаться так, как это делает доктор, и победа — помяните мое слово! — будет у нас в табакерке! «Абордаж… кгм… сорвался»! — передразнил он меня напоследок.

Я поспешил откланяться и нырнуть в ближайший люк до того, как кому-то пришло бы в голову расспрашивать о подробностях «липового» единоборства. Далее последовал долгий путь в потемках через лабиринт коридоров. Стальную внутренность «Кречета» я помнил, как вчерашний день, но, ударяясь всякий раз об углы или натыкаясь на брошенные посреди коридора предметы (какие-то неуместные ящики и ведра), я мысленно порицал моряков, не запустивших первым делом динамо-машину. Душок в коридорах, надо сказать, стоял не очень здоровый. Скорее всего, в трюмах томились гниющие овощи в компании с говяжьими тушами «на борщи», груз которых мы приняли перед отправкой на артиллерийские стрельбы. Это могильное амбре настойчиво вызывало в памяти вчерашнюю встречу с капитаном Германом и особенно его упитанную руку со съеденными грибком ногтями, протянутую для рукопожатия.

Но вот я толкнул заветную дверь и перешагнул порог своей каюты. В ней тоже оказалось темно, хоть выколи глаз. На столе, если мне не изменяет память, должен валяться коробок спичек, а на полке над койкой — огарок свечи… К счастью, все нашлось на своих местах.

Действительно — моя каюта! В сей же миг от сердца отлегло, тревоги и страхи отодвинулись на периферию сознания.

Над свечой пульсирует оранжевый язычок пламени, воздух пахнет отнюдь не тухлятиной, а бумагой, теплым воском и совсем немного — «Еau De Cologne». Кажется, прошла вечность с тех пор, как я восседал за этим столом, окруженный клубами табачного дыма, и терзал, терзал, терзал терпеливую бумагу словесными изысканиями… Пепельница с окурками!

Первым желанием было распотрошить несколько окурков, сделать самокрутку, благо бумаги под рукой полно, и я даже запустил пальцы в пепельницу… Но вдруг что-то меня остановило. Не иначе как глас разума. Я неожиданно понял, что две недели обходился без папирос, и чувствовал себя так прекрасно, как только это было возможно в Ржавом мире. Спрашивается: зачем добровольно вонзать в себя крючок, который потом не вытащить клещами?

Нет, пепельницу за дверь!

Вот, кстати, мои рукописи. Лежат в беспорядке, в котором я оставил их в ту ночь, когда решил выйти на палубу, дабы насытить сонный мозг кислородом. Уж проветрился так проветрился… Самое время сесть — ха-ха! — за работу. Только вот незадача — чернила в чернильнице из синего дымчатого венецианского стекла давно засохли. А рассказы… мои морские рассказы — они ведь почти готовы! Работы осталось — вычитать рукописи по последнему разу. И затем, помолясь, можно было отправляться на поклон к господам издателям.

«Волны гасят ветер» — короткая повесть о противостоянии моряков коварным штормам Северной Атлантики. Еще одна повесть — это «Холодные берега». Довелось мне когда-то поглядеть на Новую Землю… тогда я решил, что передо мной самое неприветливое место во Вселенной. Ну не знал я в то время о пустошах Ржавого мира!

Что еще? Пяток предельно коротких поэтических новелл, объединенных под общим названием «Мост над океаном». О! Моя любимая вещь — иронический рассказ «На корабле — утро». Писался он с натуры, с жизни нижних чинов на «Кречете». В свое время я спал и видел пухлый томик сборника, на обложке которого будет оттиснуто мое имя. Эх, молодо-зелено…

Терпеть не могу, когда выполненная с душой работа томится в столе. Что теперь делать с центральной вещью несостоявшегося сборника, с крепкой и даже в чем-то монументальной повестью «Волны гасят ветер»? Отдать матросам на самокрутки? Или читать вслух морякам, не занятым дежурством у пулеметов и боевых фонарей?

Я принялся складывать рукописи в стопки. Господи! Неужели это я столько написал? Во времени было! Вагон и маленькая тележка…

Заметив, что пальцы оставляют на листах грязные пятна, я с некоторым сожалением оставил рукописи в покое.

Вот моя койка. Она аккуратно застелена английским пледом. Я же чумазый, как бездомный пес. Было бы свинством залезть под одеяло, не очистив себя от коросты.

Поэтому я вздохнул, снял плащ, постелил его на полу и улегся здесь же. Нам, бродягам, не привыкать.

Однако сон, вопреки ожиданиям, не шел. Моя нервная система гудела, словно провода телеграфного агентства. Казалось бы, очутившись за ста двадцатью миллиметрами крупповской брони, я наконец-то могу расслабиться. Как бы не так! Мысли беспорядочно перескакивали с одного на другое. С электрического привода башен артиллерии главного калибра и орудий Кане к ране Северского, с предварительной оценки запасов воды к детской улыбке Галины.

Я слышал отзвуки далеких голосов, иногда чьи-то каблуки начинали стучать прямо над головой. Где-то в трюме заворочались могучие механизмы, и дрожь пронзила палубы. На миг зажглась электрическая лампочка, скрытая под сферическим плафоном, но тут же погасла.

Я чувствовал общее настроение. Я был частью этого муравейника. А муравейник кипел, муравейник готов был бросить вызов вулкану!

Потом за дверями каюты что-то громко хрустнуло, в этот же миг послышалось испуганное «ой!» и затем — оглушительный дребезг. Я вскочил на ноги, впопыхах зажег свечу, рывком распахнул дверь…

Никого!

Лежит у порога раздавленная пепельница, а рядом — серебряный поднос, на котором, говорят, подавали чай самому великому князю Александру Михайловичу, когда он в 1899 году посещал «Кречет» во главе адмиральской комиссии. Запеченные на углях картошки разбежались по коридору, точно серые мыши, фарфоровая тарелка, в которой предполагалось подать сие блюдо богов, — вдребезги, хрустальная розетка, до краев наполненная свиной тушенкой, — вверх дном. Дымящийся чай растекается лужей; судя по давно забытому аромату, в него был добавлен лимонный сок.

Из темноты послышались всхлипы. Я решительно перешагнул через свой… гм… обед и отправился на поиски опростоволосившегося стюарда. Судя по всему, этот прохвост далеко не ушел.

Галина сидела понурив голову на ящике из-под адмиральского чайного сервиза у дверей офицерской кают-компании. Я опустился перед ней на корточки, ласково положил руки на хрупкие плечи. Галя отстранилась, закрыла лицо ладонями и отвернулась. Видимо, для того, чтобы собраться с духом и через секунду-другую разрыдаться во весь голос.

И очевидным стало то, что в жизни мне повезло: женские истерики, учитывая специфику работы хирурга, до сих пор приходилось наблюдать не так уж часто.

— Ну, чего ты рассиропилась? — вопрошал я, ощущая собственную беспомощность. Преотвратительное, кстати, чувство. Сидишь как дурак, а причины наряду со следствиями утекают сквозь пальцы, словно вода. — Ну, поднимем картошки с пола и съедим их вместе: мы не кисейные барышни.

— Я вашу цацку раздавила! — давясь слезами, выпалила Галя.

— Пепельницу, что-ли? Пепельницу ты раздавила? Да и шут с ней! — воскликнул я с облегчением. И в следующий миг сердце екнуло: у ног Галины я заметил темную лужицу.

— Галя! Что это с тобой?

Не дожидаясь ответа, я схватил женщину за левую лодыжку и стащил со ступни то, что когда-то было нарядной розовой туфелькой. Пепельница сполна отплатила раззяве за свою преждевременную кончину: на подошве у Гали обнаружился глубокий порез.

— Так-так! — Я привстал. — Потерпи, сейчас найду чем бы тебя перевязать.

— Нет! — Она вдруг вцепилась в мой свитер обеими руками и снова усадила рядом с собой. — Погодите!

— Чего? — удивился я. — Почему вы не женитесь на мне?

Надо признаться, этого вопроса я не ожидал, Гм… мягко сказано — «не ожидал». Да она просто наповал сразила этой абсурдной пропозицией!

— Я? Почему? Не женюсь?

— Ведь и батюшка есть, и каморка у вашего благородия отдельная, а не женитесь и не женитесь!.. — Моя расчетливая мечтательница не договорила: она вновь закрыла лицо ладонями и зашлась в беззвучных рыданиях.

— Погоди! — Я еще раз положил руки на плечи Галины и легонько ее встряхнул. — Я что, собирался на тебе жениться?

Галя издала несколько нечленораздельных звуков, затем шумно высморкалась и заговорила, сильно кривя рот:

— Да как же так, ваше благородие? Дите у меня будет, а дитю батька нужен. Лучше вас батьки и на сто верст окрест не сыщешь! Вы — забо-о-отливый!

Видимо, для того чтобы усилить пропозицию, она порывисто подалась вперед, обняла меня за шею и прижала мою голову к своей груди, едва не убив потенциального мужа сомнительным ароматом из смеси запахов кухни и женского пота. И еще, чтоб растопить черствое холостяцкое сердце окончательно и бесповоротно, чертовка принялась целовать меня в лысое темечко… словно других, более подходящих для ласк мест она не нашла!

И боюсь, что от неожиданно свалившегося на голову отцовства мне было бы не отвертеться, однако на верхней палубе в этот драматический момент застучал пулемет. Галина взвизгнула, втянула голову в плечи и уставилась на темный подволок, округлив глаза: убедительную речь «максима» ей слышать до сего часа не приходилось.

Что касается меня, то впервые в жизни я испытывал радость от звуков стрельбы и облегчение оттого, что с минуты на минуту нужно будет вступить в бой. В бою как-то проще, правильнее. Или ты кого, или кто тебя. Не то что в отношениях между мужчиной и женщиной. Кто кого, а главное — за что?.. Порою без чарки беленькой не разобрать.

Я молча поднялся, толкнул дверь в кают-компанию. Подхватил Галину на руки, внес ее внутрь и уложил на софу, приказав успокоиться и ждать моего возвращения.

Сам же выхватил из-за пояса револьвер и поспешил наверх. Когда я был в двух шагах от выхода на спардек, стрекот «максима» заглушили ритмичные хлопки. Я понял, что моряки открыли огонь из скорострельных пушек Гочкисы.

Похоже, что события стремительно набирали оборот.

Эх, из огня да в полымя…

Северский стоял в ходовой рубке. Сосредоточенно разглядывал в бинокль рыжее полотно пустоши. Левая рука покоилась в лубке, сам был лицом бледен, но на ногах держался твердо. На плечах артиллериста красовался новенький китель с серебристыми погонами. Дрожащими пальцами раненой руки Северский сжимал потрескивающую папиросу; моего появления в рубке он не заметил или попросту решил не обращать внимания. Здесь же крутился Гаврила, который, надо сказать, тоже перестал походить на современного Робинзона Крузе. Боцман успел приодеться, привести в относительный порядок кудлатую шевелюру и укоротить бороду. Кажется, Гаврила был чем-то занят… Интересно, зачем ему понадобился хронометр?

— «Гочкис» на спардеке — десять из десяти! — громким и, несомненно, довольным голосом сообщил офицер. Затем прочистил горло и гаркнул что было мочи: — Носовой каземат, цель номер восемь! Огонь по готовности!

Команду Северского при помощи рупора репетовал матрос, ожидавший снаружи.

— Гаврила! — бросил офицер, не отрываясь от бинокля.

— Есть! — изрек боцман и поднес хронометр к обветренному носу.

Какое-то время ничего не происходило. Я собрался было заявить о своем присутствии, когда вдруг бабахнуло так, что у меня заложило уши.

— Сколько? — последовал лаконичный вопрос Северского.

— Две с половиной, — столь же лапидарно проворчал Гаврила.

— Долго! И к тому же — в «молоко». Непозволительная роскошь! — Северский отложил бинокль, перехватил папиросу пальцами здоровой руки и принялся дымить.

— Перелет? — спросил я.

Северский обернулся, оглядел меня с головы до ног, поиграл желваками на скулах.

— Моряки, господин Пилюля, уже привели себя в порядок. Советую последовать их примеру, а не слоняться по палубам в виде кучи мусора с ногами. Вы находитесь на борту военного корабля Его Величества, а не в портовом притоне.

— Угомонитесь, ваше превосходительство, — ответил я, — иначе следующую перевязку будете делать себе сами. И кстати, какой болван, позвольте поинтересоваться, разрешил вам покинуть лазарет?

Офицер сверкнул глазами и доложил мне, словно капитану на утреннем построении:

— Выпил чаю с сахаром и ромом. Съел полфунта галет. Прижал к груди Галинку. И понял, что лежать бревном решительно не имею права. Приступил к проверке боеспособности вооружения. Это было необходимо сделать в первую очередь, ибо пулеметы, к которым наш уважаемый штурман посадил матросов, оказались в нерабочем состоянии и их пришлось заменить на новые, изъятые из арсенала.

— Как ваше плечо, Георгий? — поинтересовался я, пропустив тираду мимо ушей, в особенности место, где поминалась всуе та, что ожидала меня на софе в кают-компании.

— Болит плечо — спасу нет! И пальцы скверно слушаются.

Я развел руками: мол, тут ничего не попишешь. Что можно было сделать, я сделал вчера у операционного стола.

Снова бабахнула 75-миллиметровка. Северский, не выпуская из губ папиросы, приник к биноклю.

— Вот паскуда! — объявил он. — Перелет на пятнадцать кабельтовых, не меньше, будь я проклят! — Повернулся ко мне и добавил: — Представьте себе, милейший, когда прямой наводкой лупим — десять из десяти, а навесом — то рядом даже земля не трясется.

— Тридцать одна, — констатировал боцман.

— Не вините Перепелкина, — посоветовал я, выступая в защиту создателя оптических прицелов, которыми были оборудованы орудийные башни и казематы «Кречета». — Снаряд на Марсе весит в два раза меньше, чем на Земле. Таблица расстояний здесь врет с особым цинизмом. Собираетесь стрелять навесом — садитесь и пересчитывайте таблицу с нуля.

Северский щелчком отправил окурок в иллюминатор. Глубокомысленно хмыкнул и почесал бровь. Снова громыхнуло орудие, но на этот раз офицер даже не повернулся к окну. Гаврила бросил взгляд на циферблат хронометра и тоже промолчал.

— Митрий! — заорал Северский. — Комендорам — прекратить огонь! Орудийные порты задраить и покинуть казематы. Через пять минут всем построиться на палубе!

Матрос, заикаясь от усердия, слово в слово репетовал команду.

— Через двадцать минут — в лазарет! — в свою очередь распорядился я, после чего язвительно козырнул и ушел. Смотреть, как Северский наставляет комендоров, желания не было. Чересчур уж это походило на мелодраму в провинциальном театре. «Есть, ваше благородие!» «Так точно, ваше благородие!» Тьфу! Я бы назвал происходящее — становлением квазипорядка, кривобокой пародией на морские законы царского флота. Не знаю: быть может, Георгий еще не заметил (помешало ли ему ранение или собственное высокомерие), но мы оказались спаяны куда крепче, чем обычная команда военного корабля в условиях боевого похода.

А он строит комендоров, как салаг!

Я понимаю, что без порядка и дисциплины мы никто и ничто, но зачем же пестовать военщину? Еще большей глупостью в наших условиях было бы возродить чаепитие в два часа пополудни и вернуть церемонию утреннего подъема флага.

Кстати, о флагах!

На корме «Кречета», на ноке гафеля, бодро хлопал на ветру флаг с синим Андреевским крестом. На брам-стеньге грот-мачты извивался вымпел — узкий флаг с косицами, поднимаемый в начале любой кампании и спускаемый только с ее окончанием.

Ну дела!

И жизнь вокруг кипела! Пока Северский муштровал комендоров, Купелин приводил броненосец в божеский вид. Естественно, не только своими руками. По трапам носились как угорелые матросы с метлами и лопатами наперевес. Штурман не позволял им прерывать работу даже на десять минут, поэтому матросы ели на ходу — подкреплялись тушенкой и сухарями, на ходу пили сладкий чай и курили. При мне четверо морячков подняли из трюма на палубу коровью тушу, источающую убойный запах тухлятины. Завернули ее в парусину и спустили за борт, в очередной раз использовав вместо элеватора шлюпку. Поправили на лицах повязки, закрывающие рот и нос, и снова поспешили к трапу, ведущему на дно корабля, за очередной порцией мертвечины из знатного корабельного запаса «свежего» мяса.

Кто-то возился на островках, окружающих «Кречет». Мне показалось, что на покатых вершинах скалистых горбов вырастают очертания фортификационных сооружений.

— Поберегись, доктор!

Мимо по воздуху проплыла снятая с парового катера 37-миллиметровая десантная пушка. При помощи стрелы Темперлея, обычно служащей для погрузки угля, пушку переместили на ближайший островок. Груз встретили трое матросов, после чего орудие было водружено у амбразуры построенного на скорую руку бруствера.

Одна из двух труб броненосца лила в розовато-синее небо клубы белесого дыма. Ха! Не картошку ли додумались печь в топках котлов Бельвиля?

— Ваше благородие! — окликнул меня дежуривший у пулемета горнист Пилингс (нынче и музыкантам в штыковую ходить доведется). — «Банька» натоплена! Поспешите, пока воды вдосталь!

— Понял тебя! — На самом деле я бы предпочел, чтобы ко мне продолжали обращаться просто: «доктор». Без всяких там барочных завитушек, вроде «благородий» и «превосходительств». — Спасибо, Яша! Сейчас закончу одно дельце, и сразу в «баньку»!

— Ваше благородие!

Царица Небесная, защити! Прекратится ли это когда-нибудь?

Людмила, полногрудая товарка Галины, стояла в комингсе люка и по-хозяйски точила друг об друга ножи для резки хлеба. На ее впалых щеках горел вполне здоровый румянец, а толстая коса, перекинутая через плечо, сверкала на солнце, точно червонное золото.

— Ваше благородие, извольте-с покушать! — проворковала Людочка, стреляя в меня глазами и снова опуская взгляд, — не иначе как для перезарядки. — Капустка квашеная есть, свеколка, картошка горяченькая, каша, тушенка. Заходите! Кажись, только вы-с у меня остались с пустым животом.

Клянусь всеми святыми, это было лучшее меню из всех, что мне когда-то предлагали услужливые «человеки» в ресторациях Смоленска, Кронштадта, Москвы и Петербурга! Я снова собрался сослаться на занятость, но тут Людмилу подвинули в сторонку — на палубу выбрался медленный от переполненного брюха гальванер Лаптев. На Лаптеве была чистая форменка, его волосы не успели обсохнуть после «бани» и источали пар, а в усах белели галетные крошки. Увидев меня, гальванер засиял улыбкой.

Дело в том, что Лаптев и еще двое матросов три дня назад отправились на север — искать людей у каналов, протянувшихся за пустошью. Это его я собирался напоить шампанским из офицерских запасов… если, конечно, рисковый поход закончится удачно. Теперь я был рад, что он вернулся живым и, кажется, с хорошими новостями.

— Ну? Нашел кого-нибудь?

Лаптев заулыбался еще шире, развел руками и что-то пробормотал набитым ртом.

Похожая на химическую колбу лампочка вспыхнула ярким бело-желтым светом, и собравшимся в кают-компании сразу почему-то взгрустнулось. Вспоминались последние вечера, проведенные на ревельском рейде, атмосфера торжественности и суетливости, предшествующая высочайшему императорскому смотру. В конце дня, вымотанные и одухотворенные, мы собирались в кают-компании, чтобы, расстегнув верхние пуговицы на воротничках, сразиться в преферанс, почитать газеты или просто побеседовать на отвлеченные темы. Было что-то волнительное в тех скоротечных часах. Капитан Герман и старший офицер Стриженов предавались воспоминаниям о баталиях в Черном море в период русско-турецкой кампании; Северский довольно сносно бренчал на фортепьяно мелодии из популярных оперетт; я, открыв рот, внимал тому, как инженер Тарас Шимченко толково анализировал достоинства и недостатки тех или иных вин из нашего буфета.

Что ж, те времена канули безвозвратно. Для родных и друзей мы нынче «без вести пропавшие», для штаба морского флота и вовсе головная боль. Для всех остальных — покойники. А покойникам в мир живых возврата нет, так по крайней мере говорит мой клинический опыт.

— Итак, Кирилл Лаптев обнаружил лагерь людей сравнительно недалеко, — сказал Купелин, усаживаясь во главе стола. Штурман зачем-то оделся в цивильный костюм-тройку и поэтому выглядел он сейчас как мелкий, носатый и смертельно уставший буржуа, не сумевший избежать встречи с акционерами.

Северский сидел вполоборота у фортепьяно и здоровой рукой время от времени тихонько извлекал из инструмента высокие ноты. Гаврила пристроился на краешке стула — в офицерской кают-компании боцман явно чувствовал себя не в своей тарелке. Он битый час мял пальцами потемневшую папиросу и никак не решался закурить. Что ж, теперь он у нас представлен к офицерскому званию. Привыкай, кондуктор! Возьми кортик, если острая сталь поможет тебе чувствовать себя вольготней. Офицеров нынче по пальцам одной руки пересчитать можно, а кортиков осталась куча. Выбирай любой…

Лаптев тоже оказался в плену условностей. Он никак не мог заставить себя присесть, переминался с ноги на ногу, опираясь татуированными кулаками в стол, и хлопал глазами, словно девица на выданье. Эх, слишком уж широка и глубока на русском флоте пропасть между офицерами и нижними чинами. Как бы не поплатились за это наши бородатые флотоводцы в будущем.

— Так точно, — подтвердил гальванер. — В верстах пятидесяти с небольшим. Местность там другая, пустошь отступает. Начинаются холмы и лесок. Потом русло Стикса перехлестывается с каналом, и в том месте, стало быть, глубоко…

— Что — глубоко? — переспросил Купелин. — Каньон?

— Так точно, каньон. А в этом каньоне — вода. Цельное озеро. У воды я видел три лагеря. Два — чужепланетников, один — человечий. Но люди там не наши.

— Не наши? — разочарованно протянул Северский. — Опять какое-нибудь отребье с княжескими замашками или откормившиеся человечиной выродки?

Лаптев вовсе разволновался. Прочистил горло, почесал затылок.

— Никак нет, — возразил он. — Похоже, что иностранцы. Похоже, французы.

— Французы! — с присвистом повторил Северский. — Вот кому к жареным лягушкам не привыкать! А откуда ты взял, любезный, что они не лакомятся друг другом, как… как те?

В кают-компанию вошла Галина. Она светилась с головы до ног: лучились фиалковые глаза, розовела отмытая до прозрачности кожа, сверкали медные пуговицы на наброшенном на хрупкие плечи френче. Галя, едва заметно прихрамывая, несла на княжеском серебряном подносе стаканы с чаем в подстаканниках из потемневшей бронзы и пузатый, наверняка тяжелый чайник. В этом несуразном образе эмансипированной горничной она была по-своему привлекательна. Поэтому мы сразу как-то заерзали, захмыкали и стали перебрасываться многозначительными взглядами. Галина, улыбаясь несколько не соответствующей образу детской улыбкой, разгрузила поднос и удалилась. Френч с медными пуговицами, кстати сказать, был моим. Равно как и брюки из коричневого сукна с сильно подкатанными штанинами. А легкие парусиновые туфли ей, кажется, выдал Мошонкин из корабельных запасов.

— Жаль, карты нет… — Купелин вернулся к вопросу, из-за которого мы, собственно, собрались.

— Ваше благородие, не людоеды они! — жалобно воскликнул Лаптев. — Вот вам крест! На последнем издыхании люди. Точно такие же, какими были мы!

— Ну а охраняют французов как? — спросил Гаврила.

— Два безликих и цилиндр, — с готовностью ответил Лаптев. — Больше мы никого не видели. Но лагеря чужепланетников совсем рядом, и, думается мне, охрана там получше. В общем, не меньше пяти цилиндров, восьми «безликих», трех десятков «стариков», трех «шуб», и еще на площадке у них — два летуна. Вот.

— Да-а, — вырвалось у меня.

Купелин быстро взглянул в мою сторону, а затем уставился на водоворот, который он сотворил в стакане посредством мельхиоровой ложечки.

— Хороша компания, — высказался Северский. — С чего это «хозяевам» понадобилось собираться откровенной толпой? Они ведь, если не ошибаюсь, одиночки?

— Там три машины землеройные, — пояснил Лаптев, — высоченные — выше нашей грот-мачты.

— Ага! — понял Купелин. — На этом пересечении работает тяжелая техника, поэтому каньон охраняется особенно тщательно. Если мы двинем спасать французов, то наступим голой пяткой на осиное гнездо. Не дай бог, «хозяева» решат, что мы посягаем на их машины.

— А что, мы пойдем воевать за французов? — поинтересовался Северский, наигрывая одной рукой «Марсельезу».

---

---