2015-06-28
261
Лотос, видя, что Ван-Лун рассеян в ее присутствии и думает не о ее красоте, а о чем-то другом, надулась и сказала:
— Если бы я знала, что через один короткий год ты будешь смотреть и не видеть меня, я осталась бы в чайном доме.
Она отвернулась и посмотрела на него искоса, так что он засмеялся, схватил ее руку, прижал к своему лицу, вдохнул ее благоухание и ответил:
— Что же, человек не может все время думать о жемчужине, которую он пришил к халату: но если она потеряется, он этого не вынесет. Эти дни я думаю о моем старшем сыне и о том, что кровь у него взволнована желанием, и его нужно женить, и не знаю, как найти ему ту, на которой он должен жениться. Я не хочу, чтобы он женился на дочери крестьянина из нашей деревни, да это и не годится, потому что все мы носим общее имя Ванов. Но в городе я никого не знаю достаточно хорошо, чтобы сказать ему: «У меня есть сын, а у тебя дочь», а к настоящей свахе я тоже не хочу обращаться, чтобы она не свела нас с человеком, у которого дочь калека или полоумная.
Лотос, с тех пор как старший сын Ван-Луна стал высоким и стройным, смотрела на него благосклонно. Ее развлекли слова Ван-Луна, и она отвечала в раздумьи:
— В большом чайном доме ко мне ходил один человек и часто рассказывал о своей дочери, потому что, по его словам, она похожа на меня, маленькая и тонкая, но почти ребенок, и он говорил: «Мне странно и неловко тебя любить, словно ты моя дочь: ты слишком похожа на нее, и меня это смущает, и любовь к тебе кажется беззаконием». По этой причине, хотя я и нравилась ему больше всех, он ездил к высокой рыжей девушке по имени Цветок Граната.
— Что это был за человек? — спросил Ван-Лун.
— Он был хороший человек, не скупился на серебро и всегда платил обещанное. Мы все любили его, потому что он не жадничал, и если девушка бывала утомлена, то не кричал, как другие, что его надули, но всегда говорил учтиво, словно какой-нибудь князь или господин из ученого и знатного рода: «Хорошо, вот серебро. Отдыхай, дитя мое, пока любовь не расцветет снова».
И Лотос задумалась. Но Ван-Лун сказал поспешно, чтобы вывести ее из задумчивости: он не любил, когда она вспоминала о прежней жизни.
— А чем же он занимался, что у него было много серебра?
И она ответила:
— Я не знаю. Кажется, он торговал зерном. Лучше я спрошу Кукушку: ей известно все о мужчинах и их деньгах.
И она хлопнула в ладоши, и Кукушка прибежала из кухни. Ее широкие скулы и нос раскраснелись от огня. Лотос спросила ее:
— Кто был тот высокий, толстый и красивый мужчина, который ездил сначала ко мне, а потом стал ездить к Цветку Граната, потому что я была похожа на его маленькую дочку, и это его смущало, хотя я больше ему нравилась?
Кукушка сейчас же ответила:
— Это был Лиу, хлеботорговец. Хороший человек! Он всегда дарил мне серебро.
— На каком рынке он торгует? — спросил Ван-Лун из праздного любопытства, потому что все это была женская болтовня, а из нее едва ли могло что-нибудь выйти.
— На Улице каменных мостов, — отвечала Кукушка.
Не успела она произнести эти слова, как Ван-Лун в восторге хлопнул в ладоши и сказал:
— Да ведь это как раз там, где я продаю зерно! Значит, это можно будет уладить.
«Хорошо женить сына на дочери человека, который покупает у меня зерно», — подумал он.
Когда затевалось какое-нибудь дело, Кукушка сразу чуяла в нем деньги, как крыса чует сало; она утерла руки передником и быстро сказала:
— Я готова служить господину.
Ван-Лун все еще сомневался и в сомнении смотрел на ее хитрое лицо, но Лотос сказала весело:
— Ах, это верно: пусть Кукушка пойдет и спросит торговца Лиу. Он хорошо ее знает, и это дело можно уладить: ведь Кукушка ловкая. А если оно будет улажено, она получит, что полагается свахе.
— Так я и сделаю, — отозвалась Кукушка с готовностью и засмеялась, думая о серебре, которое полагается свахе. И, развязав передник, она сказала деловито: — Я пойду сейчас же, потому что мясо готово, — его нужно только поставить на огонь, — и овощи вымыты.
Но Ван-Лун еще не обдумал дела, как следует.
— Нет, я еще ничего не решил, — сказал он. — Я должен несколько дней подумать, а потом скажу тебе, что решил.
Женщины были недовольны тем, что он медлит: Кукушке хотелось получить серебро, а Лотосу — услышать что-нибудь новое и повеселиться. Но Ван-Лун вышел, говоря:
— Нет, это мой сын, и я лучше подожду.
И он мог бы ждать много дней и раздумывать на все лады, если бы юноша не вернулся однажды на рассвете с красным и разгоряченным от вина лицом, и дыхание у него было зловонное, и походка неуверенная. Ван-Лун услышал, как он, спотыкаясь, бредет через двор, и выбежал посмотреть, кто это, и мальчика стошнило у него на глазах, потому что он привык только к светлому легкому вину, которое они гнали дома из своего риса. Он упал и лежал на земле, словно пес в своей блевотине.
Ван-Лун испугался и позвал О-Лан. Вместе они подняли юношу, и О-Лан вымыла его и уложила на постель в своей комнате. Не успела она умыть его, как он уже спал тяжелым сном, словно мертвый, и не мог ничего ответить на вопросы отца.
Тогда Ван-Лун пошел в комнату, где спали оба его сына. Младший, зевая и потягиваясь, увязывал свои книги в квадратный кусок материи, собираясь в школу, и Ван-Лун спросил его:
— Разве твой старший брат не ложился сегодня спать вместе с тобой?
Мальчик ответил неохотно:
— Нет.
По глазам его было видно, что он боится, и Ван-Лун, заметив это, закричал на него сердито:
— Куда он ходил?
И когда мальчик не захотел ответить, он схватил его за шиворот, потряс его и закричал:
— Говори все, щенок!
Мальчика это испугало, он разрыдался и заговорил, всхлипывая:
— Старший брат не велел тебе говорить и грозил, что будет щипать меня и колоть раскаленной иглой, если я расскажу; а если не расскажу, то он даст мне денег.
И Ван-Лун, выйдя из себя, закричал:
— Говори сейчас же, а не то лучше тебе умереть!
И мальчик огляделся кругом и сказал с отчаянием, видя, что отец готов его задушить, если он не ответит:
— Он уже три ночи не ночует дома, но где он и что он делает, я не знаю. Знаю только, что он уходит с сыном твоего дяди, нашим двоюродным братом.
Ван-Лун выпустил из рук шею мальчика, отшвырнул его в сторону и большими шагами направился в комнату дяди. Там он застал сына дяди: у него было такое же красное и возбужденное от вина лицо, как и у его сына, но он держался тверже на ногах, потому что он был старше и привык вести себя, как взрослый мужчина. Ван-Лун закричал на него:
— Куда ты водил моего сына?
И молодой человек ответил, насмехаясь над Ван-Луном:
— Твоего сына незачем водить. Он и сам дойдет, куда ему нужно.
Но Ван-Лун повторил вопрос, и на этот раз он думал про себя, что он не сдержится и убьет сына дяди с его бесстыдным и наглым лицом, и закричал страшным голосом:
— Где был мой сын сегодня ночью?
Молодой человек испугался и ответил хмуро и неохотно, опустив свои бесстыдные глаза:
— Он был у непотребной женщины, которая живет во дворе большого дома.
Услышав это, Ван-Лун громко застонал. Ее знали многие мужчины, и ходили к ней только бедняки и простые люди, потому что она была уже немолода и не требовала большой платы.
Не возвращаясь в дом к завтраку, он вышел из ворот и пошел через поля, и на этот раз он не видел всходов на своей земле, не видел, какой урожай они сулят, из-за беды, которая случилась с его сыном. Он шел, глубоко задумавшись, и, пройдя в ворота у городской стены, он вошел в дом, который прежде назывался домом Хуанов. Тяжелые ворота стояли теперь раскрытыми: всякий, кто хотел, мог войти и уйти без помехи. И он вошел в ворота. Дворы и комнаты были полны простого народа. Комнаты здесь отдавались внаем. В каждой комнате помещалась семья. Двор был грязен, и старые сосны срублены, а те, которые остались, засыхали на корню. Пруды были забиты мусором.
Но он ничего этого не видел. Он остановился посреди двора и громко спросил:
— Где здесь живет непотребная женщина по имени И-Ян?
Женщина, которая сидела на трехногом стуле и пришивала подметку, подняла голову и кивнула на боковую дверь, выходившую во двор, и снова принялась за шитье, так как привыкла, что мужчины то и дело задавали ей этот вопрос. Ван-Лун подошел к двери и постучал в нее. Раздраженный голос ответил:
— Ступай прочь! На сегодня я кончила свое дело и хочу спать: я работала всю ночь.
Но он постучал снова, и голос крикнул:
— Кто это?
Он не ответил, но постучал еще раз, потому что хотел войти во что бы то ни стало. Наконец он услышал шарканье ног, и женщина открыла дверь, женщина не слишком молодая, с утомленным лицом, отвисшими толстыми губами, грубо набеленным лбом и несмытыми со щек и рта румянами. Она посмотрела на Ван-Луна и сказала резко:
— Раньше вечера я тебя принять не могу. Если хочешь, можешь притти пораньше вечером, а сейчас я ложусь спать.
Но Ван-Лун грубо прервал ее речь, потому что его тошнило от одного ее вида. Он страдал, думая о том, что здесь был его сын, и сказал:
— Это не для меня. Мне такие, как ты, не нужны. У меня сын…
И вдруг он почувствовал, что слезы о сыне клубком подступают ему к горлу. Тогда женщина спросила:
— Ну, что такое с твоим сыном?
И Ван-Лун ответил, и голос его дрожал:
— Он был здесь прошлой ночью.
— Прошлой ночью здесь было много всяких сыновей, — возразила женщина, — и я не знаю, который из них был твой.
И тогда Ван-Лун стал умолять ее:
— Подумай, не вспомнишь ли ты мальчика, высокого и тонкого, еще не похожего на мужчину? Мне и в голову не приходило, что он осмелится пойти к женщине.
Она подумала и ответила:
— Да, их было двое. Один — молодой парень, нос у него вздернут к небу, и он так ведет себя, будто все знает. Шапка у него была сдвинута на ухо. А другой, как ты говоришь, высокого роста мальчик.
— Вот это он, это мой сын! — закричал Ван-Лун.
— Ну, так что же? — сказала женщина.
Тогда Ван-Лун сказал серьезно:
— Вот что: если он придет снова, прогони его! Скажи, что ты не хочешь возиться с мальчиками. Скажи, что вздумается, и каждый раз, как ты его прогонишь, я буду платить тебе серебром вдвое больше, чем полагается.
Женщина засмеялась и сказала:
— Кто на это не согласится — получить плату и не работать? И я согласна. Это верно: мне нужны мужчины, а от мальчиков мало удовольствия.
И она кивнула Ван-Луну и подмигнула ему; а ему противно было ее грубое лицо, и он сказал поспешно:
— Что ж, пусть будет так.
Он выскочил во двор и быстро пошел домой. И по дороге отплевывался, чтобы отделаться от тошноты при воспоминании о женщине. В этот же день он сказал Кукушке:
— Пусть будет так, как ты говоришь. Ступай к хлеботорговцу и уладь дело. Пусть приданое будет хорошее, но не слишком большое, если девушка нам подойдет.
Он вернулся в свою комнату, сел возле спящего сына и задумался, смотря на его спокойное во сне лицо, юношески свежее и красивое.
И когда он вспомнил утомленную, накрашенную женщину и ее толстые губы, в нем поднялись отвращение и злоба.
Когда он сидел так, вошла О-Лан и остановилась, смотря на юношу; заметив светлые капли пота, выступившие на его коже, она принесла теплой воды с уксусом и осторожно смыла пот, как она умывала молодых господ в большом доме, когда они напивались до бесчувствия. При виде нежного, почти детского лица, охваченного тяжелым сном похмелья, в Ван-Луне вдруг вспыхнул гнев, и он вбежал в комнату дяди, забыв о том, что он брат его отца, и помня только, что он — отец праздного и бесстыдного юноши, который развратил его сына.
— Я приютил гнездо неблагодарных змей на своей груди, и они укусили меня! — крикнул он.
Дядя сидел, развалившись за столом, и завтракал. Он никогда не вставал раньше полудня, потому что ему не нужно было работать. Он поднял голову и сказал лениво:
— Что такое?
Тогда Ван-Лун, задыхаясь от гнева, рассказал ему, что случилось. А дядя только засмеялся и сказал:
— Как ты ни удерживай мальчика, он все равно станет мужчиной. И как ни удерживай кобеля, он все равно будет бегать за сукой.
Услышав этот смех, Ван-Лун в одно мгновение припомнил все, что ему пришлось вытерпеть из-за дяди: как дядя заставлял его продать землю в голодный год, как вся дядина семья поселилась здесь у него, как они все втроем пьют, едят и бездельничают, и как жена дяди ест дорогие кушанья у Лотоса, и как теперь сын дяди развратил его сына. И он в раздражении крикнул:
— Убирайся вон из моего дома вместе со всеми своими! С этого часа здесь нет больше риса для вас, и я лучше сожгу этот дом, чем стану давать тебе приют, неблагодарный бездельник!
Но дядя сидел как ни в чем не бывало и продолжал завтракать. Вся кровь Ван-Луна вскипела, когда он увидел, что дядя не обращает на него внимания; он шагнул вперед и поднял руку. Тогда дядя обернулся и сказал:
— Выгони меня, если посмеешь!
И дядя распахнул халат и показал ему, что было на подкладке халата.
Тогда Ван-Лун остановился, как вкопанный, потому что он увидел фальшивую рыжую бороду и лоскут красной материи. Он смотрел на них, не сводя глаз, и гнев схлынул с него, словно вода, и Ван-Лун совсем обессилел и стоял, дрожа всем телом.
Эти вещи, рыжая борода и красный лоскут, были знаками шайки бандитов, которые грабили северо-восточную область, жгли дома и увозили с собой женщин, а мирных крестьян привязывали веревками к двери их собственного дома, и на следующий день их находили в безумном бреду, если они были еще живы, и обуглившимися, словно жареное мясо, если они умерли. И Ван-Лун смотрел, вытаращив глаза, а потом повернулся и ушел, не говоря ни слова. И уходя, он слышал, как дядя смеялся злым смехом.
Теперь Ван-Лун попал в такую западню, какая ему и во сне не снилась. Дядя являлся и исчезал попрежнему, ухмыляясь в редкую взъерошенную седую бороду. Ван-Лун, завидя его, покрывался холодным потом, но не смел сказать ему неучтивое слово. Правда, бандиты ни разу не трогали его дома.
Но с тех пор как он разбогател, он все время боялся нападения бандитов и на ночь крепко запирал дверь. Одевался плохо и старался с виду не походить на богача. Когда ему приходилось слышать в деревне рассказы о грабежах, он, возвратившись домой, спал тревожным сном, прислушиваясь к ночным звукам.
Но бандиты не трогали его дома, и он стал беззаботен, осмелел и поверил, что его защищает небо и что у него счастливая судьба. А теперь он вдруг понял, почему его не трогают, и понял, что его не тронут, пока он кормит семью дяди.
При этой мысли он покрывался холодным потом и не смел ни с кем поделиться своими заботами и рассказать, что он видел у дяди на груди.
Но дядю он уже не гнал из дому, а жене дяди говорил, насколько мог ласково:
— Ешь, что хочешь, на внутреннем дворе. И вот тебе серебро на расходы.
И сыну дяди он сказал:
— Вот тебе серебро, — ведь молодые люди любят играть в кости.
Но за своим сыном Ван-Лун следил неотступно и не позволял ему уходить со двора после захода солнца, хотя юноша раздражался, выходил из себя и колотил младших детей ни за что, ни про что, потому только, что был в дурном настроении.
Так Ван-Луна со всех сторон обступили заботы.
Сначала Ван-Лун не мог работать из-за мыслей о беде, которая с ним приключилась; он все время размышлял о своих заботах: «Я мог бы выгнать дядю и перебраться за городскую стену, где каждый вечер запирают большие ворота от бандитов», — думал он сначала. Но потом он вспомнил, что ему придется каждый день выходить на работу в поле, без всякой защиты, и кто знает, что может с ним случиться во время работы, хотя бы и на своей земле? И как можно жить в городе, запершись в четырех стенах? Он умрет, если его оторвать от земли. Кроме того, придет, верно, голодный год, когда и городские стены не защитят от бандитов, как это было в год падения большого дома.
Он мог, правда, пойти в город, в тот дом, где жил судья, и сказать судье: «Мой дядя один из шайки Рыжих Бород». Но если он это скажет, кто ему поверит? Кто поверит человеку, который говорит так о брате собственного отца? Скорее всего его накажут за непочтительность к старшим, а если о его доносе узнают бандиты, они убьют его.
А тут еще Кукушка вернулась от хлеботорговца с известием, что купец Лиу соглашается только подписать брачный договор, но свадьбу откладывает, потому что девушка слишком молода для брака: ей только четырнадцать лет, и нужно ждать еще три года. Ван-Лун пришел в уныние: еще три года его сын будет раздражаться, бездельничать и смотреть тоскующими глазами. И в тот вечер за ужином Ван-Лун сказал О-Лан:
— Ну, надо просватать остальных наших детей как можно скорее и женить их, как только они начнут тосковать, потому что я не желаю испытывать все эти заботы три раза подряд.
Всю ночь он почти не спал, а поутру, сбросив с себя длинный халат и башмаки, взял мотыку и отправился в поле, как он привык делать, когда его домашние дела запутывались. Проходя через передний двор, где сидела его старшая дочь, теребя свой лоскуток, он пробормотал:
— Что же, от моей бедной дочурки я вижу больше утешения, чем от всех других детей, вместе взятых.
И он уходил в поле, день за днем, в продолжение многих дней. И земля снова исцелила его, и солнце светило на него, и мирно обвевали его теплые летние ветры.
И словно для того, чтобы в корне излечить его от мыслей о заботах, однажды с юга появилось маленькое, легкое облачко. Сначала оно висело над горизонтом, легкое, как туман, но не двигалось, как облака, которые гонит ветер: оно стояло неподвижно, а потом раскинулось веером по небу.
Жители деревни следили за ним, и страх овладел ими: ведь это саранча летит с юга и пожрет все посевы на полях. Ван-Лун тоже стоял и смотрел. Все вглядывались в облачко. Наконец ветром принесло что-то к их ногам; один из толпы нагнулся поспешно и поднял мертвую саранчу, мертвую и легкую, предвестницу несметной силы живых, летевших позади.
Тогда Ван-Лун забыл обо всем, что тревожило его. Он забыл и жен, и сыновей, и дядю и, бросившись в толпу испуганных крестьян, закричал:
— Ради нашей земли мы должны прогнать саранчу с неба!
Но нашлись такие, которые с самого начала безнадежно покачивали головами и говорили:
— Нет, все это будет бесполезно. Так уж суждено, чтобы мы голодали в этом году. И для чего нам тратить силы на борьбу с саранчой, если в конце концов мы все равно умрем с голоду?
А женщины с плачем пошли в город покупать курительные палочки и ставить их перед богами земли в маленьком храме, а некоторые из них пошли в большой городской храм, где находились боги неба, и молились богам неба и земли.
Но саранча все же заполнила воздух и тучей висела над землей.
Тогда Ван-Лун позвал работников, и Чин стал наготове рядом с ним; и был еще кое-кто из крестьян помоложе. Своими руками они подожгли некоторые поля и сожгли пшеницу, почти готовую для жатвы, и выкопали широкие рвы и наполнили их водой колодцев, работая без отдыха и сна. О-Лан принесла им поесть, и все жены принесли своим мужьям поесть; и мужчины ели, стоя тут же, в поле, и набрасывались на пищу с жадностью, как животные, потому что работали день и ночь.
Потом небо почернело, и воздух наполнился глухим и тихим шелестом множества крыльев, и саранча садилась на землю, перелетая через одно поле и садясь на другое, и там, где она садилась, она пожирала все дочиста, оголяя поле. Крестьяне вздыхали и говорили: «Это воля неба». Но Ван-Лун приходил в ярость и набрасывался на саранчу и топтал ее ногами, работники били ее цепами, и саранча валилась в зажженные костры и плавала мертвая на поверхности воды в вырытых рвах. Многие миллионы саранчи были уничтожены, но это было ничто по сравнению с тем, что осталось.
Тем не менее борьба Ван-Луна не осталась без награды: лучшие из его полей были нетронуты; когда туча двинулась дальше, Ван-Лун и его работники могли отдохнуть. Для жатвы осталась еще пшеница, и молодые всходы риса были целы.
Ван-Лун был доволен. Многие из крестьян ели жареную саранчу, но Ван-Лун не стал ее есть: для него это была нечисть, погубившая его поля. Однако он ничего не сказал, когда О-Лан поджарила ее на масле и работники жевали ее, и она хрустела у них на зубах. А дети осторожно отрывали кусочки и пробовали с опаской.
Тем не менее саранча сослужила ему службу. Семь дней он не думал ни о чем, кроме своей земли, и излечился от забот и страхов.
Он сказал себе:
«Что ж, у всякого свои заботы. И мне придется как-нибудь изворачиваться и жить со своими. Дядя старше меня и скоро умрет, сын мой проживет как-нибудь три года, не буду я убиваться из-за них».
И он снял урожай своей пшеницы. Пришло время дождей, и молодой, зеленый рис был посажен на затопленных полях, и снова наступило лето.
