Сравнительные жизнеописания

Философский русский язык Андрея Платонова

Сравнивать эпохи всегда интересно. Это увеличивает арсенал эрудиции, но не только. Это позволяет зафиксировать тектонические сдвиги в истории, так называемые смены эпох, отражение которых в уже написанной истории всегда не совпадает с их отражением в истории еще пишущейся. Сдвиги эти проходят никак иначе, как только через человека. Этот несчастный, по которому можно наблюдать эти сдвиги, подобен прорицательнице пифии, которая сидела на месте слома земной коры и дышала исходящими из недр земли ядовитыми газами. Эти газы убивали её, но давали одновременно возможность вещать пророчества (грезить, по Гиренку). Точно так же и эти люди, по которым наблюдаются сдвиги исторических эпох, - они оказываются в нужном месте в нужное время, и вдыхают в себя те ядовитые газы, которые затаила в себе почва истории. Эти люди оказываются либо великими писателями, поэтами, философами, либо политиками, полководцами. В зависимости от того, к чему они более тяготеют – к мысли или к действию. Шопенгауэр считал, что полководца Александра Македонского, который тяготел к действию, рано или поздно забудут, тогда как философа Аристотеля, тяготевшего к мысли, - никогда. Неизвестно, кого сегодня помнят больше, того или другого, и – как помнят. Однако вопрос не в этом. В конце концов, ежели поэт, как утверждал Хайдеггер, взобравшись на свою вершину, видит то же самое, что и философ, взобравшись на свою, то разве не мог и Александр, взобравшись на Гималаи, узреть то же самое – бескрайний простор Бытия, которое всегда будет манить и всегда будет ускользать от взора, всегда будет не равно самому себе?.. Но вопрос, как уже было сказано, не в этом. А в том, почему именно эти люди оказываются в месте разлома, или – почему именно они оказываются самим местом разлома? С другой стороны, как бы там ни было, отчего бы не происходил этот разлом (разлад, сдвиг), куда важнее то, что он приносит людям. Пушкин, несомненно, был в месте такого вот исторического сдвига, был местом разлома. Пушкин, несомненно, вершина русской поэзии, и на вершине своей он вполне осознал, что эти исторические сдвиги требуют о себе сказать, сказать соответствующим языком. Это пробовал сделать Чаадаев, но всё испортил своей мимикрией под философскую систему. Пушкин верно заметил на первое Философическое письмо, что собственно метафизического языка у нас пока еще нет. И тем не менее, при всей невыгодности своего положения, при отсутствии философского языка, при отсутствии адекватного читателя, при собственных комплексах и т.д. и т.п., Чаадаев всё же сделал то, что сам считал невозможным – он дал философский запал. И запал этот воспринял Пушкин. Пушкин создал русский литературный язык, которым пользуемся мы до сих пор («от Пушкина до наших дней» - любят повторять филологи по поводу нашего литературного языка) и который послужил почвой для русского философского языка. Это был язык, который, в отличие от церковного языка, годился не только для проповеди, но и для вопрошания, для сомнения, для мысли[1]. Ведь философия, хотя и не имеет своего собственного языка, а всегда говорит на разных языках, причем не всегда вербальных, тем не менее создает особую «философскую грамматику» (Мамардашвили), опираясь на национальный язык. В случае с русской философией это язык русской литературы, или русский литературный язык.

Следующим после Пушкина такой исторический сдвиг застал Достоевский. Достоевский тоже создает особый язык. Но не так, как Пушкин. Ежели Пушкин создает русский литературный язык потому, что церковный язык не годиться для того чтобы говорить об эстетической стороне бытия, о красоте и о любви мира, создает «язык любви как философии» (Вл.Варава), то Достоевский делает запрос именно на философский язык как такой язык, который годиться для того, чтобы говорить об этической и метафизической стороне бытия. Но Достоевский именно делает запрос на философский язык, а не создает его. Он пользуется тем же наличным языком, который создал и которым пользовался Пушкин. Индивидуально и стилистически они, конечно же, разнятся, но по сути это тот же самый язык русской литературы. Однако Достоевский узрел страшную проблему – проблему глубины человеческой свободы, проблему свободы, которая всегда болит и всегда бьется в агонии, насилуемая в мире необходимости. Чтобы выговорить эту проблему, Достоевский использовал язык Пушкина. Но эта новая проблема, которая разверзлась в сознании Достоевского, как черная дыра, не позволяла остановиться в процессе её описания, в результате чего язык Достоевского «захлебывался» (по меткому выражению И.А.Бродского). Язык Достоевского находится на грани между литературным и философским языком и одновременно стирает эту грань, намечая пути нового философствования и новоформатного философского текста (одновременно с Ницше).

Третьим таким историческим сдвигом был Андрей Платонов, который тоже создал новый язык для описания этого сдвига. Но в отличие от Пушкина, язык которого послужил почвой для создания русского философского языка, и от языка Достоевского, который стоял на границе русской литературы и русской философии, язык Платонова оказался неудобоваримым для современников, впрочем, так же как и само творчество Платонова. И у Пушкина, и у Достоевского нашлись свои последователи и продолжатели. (В случае с Достоевским его продолжатели – это философы русского Ренессанса). Представить себе продолжателей Платонова очень трудно.

В чем же своеобразие языка Платонова?