Язык догмы: обход невозможен

Вольфсон Владимир Леонович, 1965 г.р. К. ю. н., доцент кафедры гражданского права и гражданского процесса факультета права и экономической безопасности Университета ИНЖЭКОН. Сфера научных интересов: цивилистика, право интеллектуальной собственности, толкование права. Автор статьи обращается к уникальному феномену языка права, причем права действующего. Проблематика темы рассмотрена в категориях «означаемого» и «означающего», введенных в современную лингвистику Ф. де Соссюром. Итогом работы становится теория иерархической последовательности методов верификации догматического языка. Ключевые слова: толкование права, догма права, язык права, верификация, означающее, означаемое.

Vladimir Volfson, Ph.D: Legal Studies. Born in 1965, Vladimir Volfson is currently a lecturer in The ENGECON University, Law and Economic Security Department. His research comprises civil (private) law, intellectual property, and construction of legal texts. In his work ‘Language of the Dogma: No Evasion’ he addresses the unique phenomenon of legal, or more specifically, dogmatic language, i.e. the one of the actual ‘positive’ law. The issues raised in the article are dealt with in terms of le signifié and le signifiant, first implemented by famous French linguist de Saussure. An outcome of the work is a tentative theory which sorts out verification procedures to construct legal text and to learn its meaning. Key words: legal dogma, verification, language of law, le signifié, le signifiant.

Язык догмы: обход невозможен.

В проекте новой редакции Гражданского Кодекса[1], внесённом в Госдуму президентом уже в период подготовки этой статьи к публикации, имеются положения, которые, еще несколько месяцев назад, стали стимулом к её написанию. Указание на «действия в обход закона» в ряду разновидностей злоупотребления правом имелось и во всех прежних редакциях, в том числе и конкурирующих, ст. 10 ГК[2]. Категорическое неприятие этой конструкции[3], как основанной на ложном допущении неоднозначности содержания права, привело автора к необходимости показать, что такое допущение исключается природой языка догмы, т.е. действующего права, – языка, который всегда аксиоматичен, внятен и однозначен, и тем самым не сохраняет концептуального пространства для «обхода закона». Ибо применительно к императивной норме (обход диспозитивной нормы – это тавтология) указанные принципы оставляют только два варианта описания действий субъекта: правонарушение или правомерное действие. «Обойти» такую норму невозможно[4].

Несмотря на то, что однозначность языка права, казалось бы, является общим местом в юриспруденции и относится к основным системным характеристикам права, в юридической науке высказываются различные мнения относительно того, на чем основывается эта однозначность; впрочем, суждений, отрицающих это качество легального текста, встретить почти не удается. При этом следует констатировать, что отечественная правовая наука располагает значительно более скромными достижениями в исследованиях языка права[5], чем англоязычная legal philosophy, которая благодаря трудам Г. Л. А. Харта, Р. Дворкина, Й Раза и других учёных[6] вывела интересующий нас дискурс на позиции, до сих пор недоступные научному взысканию российских правоведов[7]. Впрочем, автор возьмёт на себя смелость признаться в том, что и в англоязычной литературе ему не удалось обнаружить источники, предлагающие такую же, как в этой работе, аргументацию в пользу постулата об абсолютной определенности языка права, в частности, использовали бы для этого решающие для нашей статьи тезисы: о тотальной неверефицируемости языка права, о легальном тексте как о самоозначивающей реальности и о столь же тотальной верефицируемости любого суждения о содержании права. Тем самым статья, тематически относящаяся, прежде всего, к теории злоупотребления правом, станет и попыткой внести вклад в сокращение отмеченной выше дистанции в уровнях изучения проблемы в российской и англоязычной науке.

Любое профессиональное знание можно представить себе как область означаемого [8], – смыслов, верифицируемых, т.е. проверяемых на истинность, наукой, которое организует это знание. Вне легитимной (т.е. признаваемой достаточно надёжной) верификации профессиональное суждение вообще не обладает смыслом. Верификация суждений – семантический ключ к означаемому. И коль скоро область означаемого по определению безгранична, правильнее было бы утверждать, что знание – это не столько область означаемого, сколько владение техникой верификаций. Именно имплицитным предложением инструментов верификации в самом высказывании профессиональное суждение отличается от суждения дилетанта, субъекта, для которого, по отношению к суждению правоведа, в английском правовом лексиконе даже есть слово – laymen.

Мир выступает для носителя профессионального знания как текст, открытый для прочтения на языке его знания. Чтение есть означивание, обременение значением, имеющим подтверждённые или подтверждаемые, по стандартам научной верификации, смыслы в области компетенции носителя. Явление, прочитанное таким образом, классифицируется в семантических ячейках, разработанной для данной профессии «обслуживающей» её наукой. Но если в любой другой области знания ценз научной верификации – уровень соответствия критериям истинности – как правило, задаётся существенными (необходимыми и достаточными) свойствами явлений, то в практической юриспруденции источником верификации означаемого, то есть суждения о содержании действующего права, является само действующее право в виде правового режима[9]. Означаемое в действующем праве, или суждение о нём, принято называть догмой права.

Любой профессионал, утверждая что-либо, фактически заявляет о том, что предлагает программу верификации, которая позволила бы удостоверить истинность его слов. Юрист, если, конечно, он говорит на языке действующего права, не может произнести ни одного суждения, каковое бы могло иметь смысл иной, нежели тот, что сказанное им может быть протестировано на истинность прочтением соответствующего положения закона и не может быть протестировано на истинность никаким прочим способом, и, далее, что тест этот, буде он состоится, окажется положительным. Правильно понятый закон и есть его, практикующего юриста, программа верификации. Поэтому если профессиональное знание вообще есть владение техниками верификации означаемого в профессиональном языке, то правовое знание есть умение правильно читать и правильно толковать закон.

Но суждение юриста о содержании правовой нормы – не просто имплицитная загрузка верификационной программы и предложение ею воспользоваться. Оно безусловно подразумевает также некоторые важные комментарии к этой программе.

Во-первых, имеется в виду, что достижение верификационного ценза, каковым цензом по отношению к суждению о праве выступает правильное уяснение означаемого или содержания правового режима, обеспечит безусловно и окончательно успешное тестирование истинности суждения. Это так потому, что означаемое, о котором мы говорим, – заключенное в содержании нормы права правило поведения – есть, в терминах логической интерпретации, аксиома, т.е. утверждение, чья истинность принимается бездоказательно. Назовем это явление принципом аксиоматичности права.

Во-вторых, как высказывание, норма права уникальна: она, по сути, является вещью-в-себе, означающим, поддающимся истолкованию только исходя из методов верификации, в нём самом заключённом. Любое означаемое, которое может быть сообщено нормой права, пребывает вне внешнего верификационного поля. При попытке быть прочитанным на любом ином языке – на языке иного знания – о норме права нельзя сказать ничего; она безмолвствует, или, точнее, она ничем не является, кроме набора непроницаемых для осмысливания знаков. Норма права не несёт никаких смыслов и значений, кроме тех, что созданы нормой права. Всё, что хотел сказать законодатель, он сказал, и поэтому его нельзя «дополнять», вменяя ему означаемое, не верифицируемое из нормы права; и он не сказал ничего, чего не хотел бы сказать, и значит, нельзя редуцировать означаемое нормы против того, что следует из неё самой, если она прочитана на своём собственном языке. Норма права, таким образом, представляет собой, строго говоря, внетекстуальное явление, ибо текст есть реальность, означенная языком, – означающая реальность. Можно вполне представить текст с единственным означаемым – и таковым, как мы сейчас увидим, является текст нормы права, но текстом с единственным означающим может быть и текст с неединственным означаемым. И однако норма права – это текст, означенный одним, и только одним языком. Это текст, создавший тот язык, на котором должен быть прочитан. Таким образом, текст права – это реальность, которая сама себя означивает, причем означивает только одним-единственным значением.

Данный удивительный, с точки зрения семиотики, феномен, происходит от того, что нормативный правовой текст является правилом. Прежде, чем развивать мысль, предложим читателю обратить внимание на то, что в русском языке правилом называют как текст нормы права или иного социального регулятора, так и ее содержание – т.е., как формулу права, так и модель правомерного, «правильного» поведения, ею вменяемую своим адресатам. Правило – это текст, но правило – это и означаемое этого текста. Нам представляется, что такая семантика отражает только что описанный феномен: между правилом-формулой и правилом- означаемым нет, конечно, тождества, но правило-формула показывает себя в правиле- означаемом через производимый им язык, с помощью которого и происходит обременение значением.

Правило потому является самоозначивающей реальностью, что тот, кто высказывает правило, – собственно, законодатель, – заявляет актом установления правила – актом законодательства – неприменение к тому, что высказано, каких бы то ни было верификационных инструментов. Издать закон, установить правило (как означаемое) – это всегда сказать нечто так, что высказанное должно приниматься как находящееся вне верификационного поля, как неподлежащее проверке на истинность, как аксиоматическая, не «без», а внедоказательственная истина. В этом смысле о законе может быть сказано, что он является безапелляционным утверждением: ибо, действительно, он не апеллирует ни к каким верификационным авторитетам, способным подтвердить истинность того, что он утверждает.

Аксиоматичность права, таким образом, является аксиоматичностью априорной, «примордиальной». Аксиоматичность выражения ведь сама по себе не указывает ни на его недоступность верификациям, ни на его имманентную безгрешность; она является параметром верификационной среды, указывая на то, что данное выражение будет принято, для целей верификаций в этой среде, без доказательств. Однако в мета-среде, области значений более высокого уровня, – то есть в той, в которой может быть раскрыто содержание аксиомы, – аксиома превращается в обычное высказывание, открывается верификациям и, в теории, может быть опровергнута. Есть, впрочем, аксиоматичные выражения, которые принимаются окончательно правильными, но не потому, что их означающее было бы изолировано от верификационных запросов, – таков, к примеру, тезис «через точку можно провести на плоскости только одну прямую, параллельную к другой прямой на этой же плоскости». Однако аксиоматичность легального текста является окончательной именно потому, что означаемое в нём принимается как истина ввиду описанного выше противоверификационного иммунитета.

Это именно то, что без малейших инверсий интонации можно называть истиной в последней инстанции. Без кавычек и без тени иронии. Норму права невозможно лишить этого иммунитета; нельзя снять с неё защитный режим аксиоматичности и представить в виде обычного высказывания в мета-среде по отношению к верификационным цензам более высокого уровня.

Между тем, означаемое любого правила, любого верификационного ценза может быть раскрыто только через открытие его прочтению через языки более высокого уровня. Раскрытие означаемого какого-либо правила невозможно через языки, относящиеся к верификационной среде, по отношению к которой данное правило выступает аксиомой. Следовательно, сказать что-либо о содержании означаемого правила, используя иные языки, чем язык самого правила, можно лишь тогда, когда оно утратит ранг аксиоматичности, что в случае с правилом легального текста возможно не более, чем деление на ноль. Если бы мы могли прочитать норму легального текста через иные языки, это означало бы, что мы допускаем ее тестирование на истинность. Но мы этого не допускаем, потому что это не позволяет нам сама норма права.

Итак, мы ничего не можем знать об означаемом легального правила, помимо того, что само это правило могло бы сказать о своем означаемом. Нет и не может быть никакого суждения, которое бы могло истолковать означаемое нормы правового текста, опираясь на внешние самому тексту источники толкования. Или, иными словами, любой метод означивания текстуальной реальности нормы права, если он не выводится из самого этого текста, не вправе существовать. Законодательный акт нельзя прочитать на любом другом языке, кроме языка самого законодательного акта. И это приводит нас к тезису: «текст права есть самоозначивающая реальность».

Норма права в полном смысле создает свой собственный язык. При оценке этого утверждения никого не должно смущать, что норма права использует лексемы и другие означающие других языков, в первую очередь общесловарного языка. Любые языковые инструменты, как непосредственно в самом тексте (в самом очевидном случае – это дефиниции терминов, содержащиеся в преамбуле или в вводных статьях нормативного акта), так и внешние ему, активируются, то есть обретают способность заряжать что-либо в легальной реальности значением, лишь тогда, когда они патентуются (сертифицируются) в этом качестве легальным текстом; причем такой сертификат (патент) всегда будет содержать и строго очерченную компетенцию запатентованного средства, т.е. область его применения. Вне такой легитимизации самим текстом права любого языкового средства оно не придаёт этому тексту никаких значений и является абсолютно негодным для его интерпретации; любое толкование легального текста, основанное на попытке его прочесть на языке, несанкционированном самим текстом, является, поэтому, ложным.

Из этого следует, что любое речение, относящееся к действующему праву, поэтому, может видеться как закавыченное дважды. Первые кавычки являются «общепрофессиональными»: они применимы к отдельным словам и указывают на согласительный, конвенциональный характер любой профессиональной терминологии. Вторые – являются специфическими кавычками правоведения, и они относятся к высказыванию в целом: они призваны показать, что любое употребление смыслов в этой профессии поверяется – верифицируется – исключительно нормами самого языка. «Так называемыми» являются в юриспруденции, как в любом профессиональном дискурсе, ее слова, «так называемым», и в этом уникальность правового дискурса, является само утверждение.

О том, каким образом происходит «патентование» внешних языков чтения (означивания) легального текста, мы выскажемся чуть позже.

Итак, мы убедились, что оставаясь вне доступа любой внешней верификационной сети, блокируя все запросы на верификацию, если они предварительно не легитимированы собственным «протоколом», легальный текст не оставляет толкователям иной конструкции его означаемого, кроме той, что создаётся языком самого этого текста. Можно говорить, поэтому, что особенность правила, как высказывания, в том, что тот, кто издаёт правило, сам создаёт его означаемое, и для текстуального явления это, на наш взгляд, настолько невероятная характеристика, что впору бы ставить вопрос о том, приложима ли она вообще к тому, что может называться текстом (то есть к означенной реальности), но этот вопрос явно за рамками нашего предмета.

Понимание раскрытой, в предпринятой выше попытке, сущности законодательного акта помогает объяснить смыслы, которые устойчиво связаны в нашем сознании с этим актом. Так, становится ясным, как возникает представление о сакральности законодательных текстов, а в архаичных культах – о прямой трансляции этих актов божеством, выполняющим космогоническую функцию, или же, в соответствующих случаях, единым вседержителем (идея «боговдохновенности» права). Акт законодательства совершенно не случайно очень часто мог быть сообщён оракулом: и возможно, что именно язык оракула, с его ex definitio «аверифицируемой» речью является наиболее точной аллегорией языка права. Именно к этой концепции – первородности, примордиальности, вненачальной данности языка права, – восходят и другие аллегорические уподобления способа сообщения законодательных актов: они описываются как закрепленные «на скрижалях», «высеченные в мраморе», иногда «написанные кровью» и т.п., не говоря уж о том, что были и будут известны бесчисленные количества материализации этих аллегорий. Современному сознанию эти смыслы также вполне внятны, о чем свидетельствуют такие речения, как «зарубить на носу», «выделить красным маркером», «прописать в FAQах» (последнее выражение показательно утрачивает буквальный смысл, ибо подразумевает не включение правила в памятку, представляющую собой ответы на часто задаваемые вопросы, а другое: «затвердить правило, вызубрить его, – принять его самодовлеющий верификационный потенциал и отказаться от попыток применить к нему несанкционированные им самим средства прочтения»). Во всех этих случаях, действительно ли авторитет легальной формулы связывается с сакральным происхождением, или является такая связь аллегоричной, пусть и в виде устойчивых идиом, нам дано почувствовать, что легальный текст воспринимается как семантически самодостаточная и самоозначивающая реальность, понятная из, и только из, генерируемого ею языка. Подчеркнём, что речь не идёт, разумеется, о тех тривиальных представлениях о праве, что сакральное его происхождение, буквально или аллегорически, приписывают его другому и общепонятному свойству – неотвратимости, недопустимости отступления от содержания правила, каковое свойство нередко поясняется через такие иносказательные фигуры, как «непоколебимость права», «прочность права» и т.д.. Мы же, если и говорим о прочности, «монолитности» права, то лишь в том нужном нам значении, которое указывает на самодостаточность текста права, на его способность верифицировать толкования своих означаемых (то самое содержание правил) путем генерирования собственных методов языка, т.е. ценза верификации.

Более всего реальность текста права стоит к той её метафоре (в том числе к ее, как уже говорилось, исторически неизбежно многочисленным материализованным субстантивациям), которая представляет легальный текст «высеченным в скале», «начертанном на камне», а еще лучше «проступающим» на какой-либо поверхности. Тут «монолитность» означающего в праве показывает не только то, как обстоит дело, но и рисует каузальную модель, благодаря суггестированному нам указанию на то, что трансцендентность означаемого в легальном тексте происходит от верификационной примордиальности самого правила. Норма права – это то, что нельзя обойти, но не потому, что «закон есть закон», то есть не из-за имплицитной консенсуальной сделки законопослушности, а потому, что нет истины, первенствующей по отношению к истине закона, и следовательно, «заглянуть» за эту истину не может никто. Всё, что мы можем знать о смысле легального правила, мы можем знать только из него самого, если не буквально, то абсолютно точно – только с его благословения.

Мы уже говорили выше, что раскрытые качества легального текста, на наш взгляд, вообще несовместимы с предикатами явления, известного как «текст», каковое явление есть реальность, означенная языком, тогда как легальный текст – это самоозначенная реальность. В этом смысле, безусловно, легальный текст монолитен. Такое понимание сути явления побуждает нас к вопросу: является ли легальный текст вещью? Ибо то, какой является вещь, никак не зависит от техник ее осмотра, вещь – объективна и самодостаточна в своем бытии. Так же и легальный «текст» существует, не нуждаясь для собственного означивания в других языках. Однако то, что означивается в легальном тексте, всё же не тождественно самому тексту; означающее и означаемое в праве суть не одно и то же. Вещь же полностью тождественна самой себе: она означает ровно то, что она есть.

Принцип толкования легального текста исключительно из него самого, с использованием только того языка, или методов означивания, который порождается или «патентуется» им самим, мы будем именовать принципом верификационной автономии. Он порождает некоторые очевидные правила толкования. Среди них, пожалуй, самое важное и непосредственное заключается в принципе непогрешимости юридической техники законодателя, что означает тотальное табу на толкования, которые исходили бы из этого категорически запрещённого допущения. И хотя принцип этот широко известен, – увы, в России не настолько, чтобы искоренить полностью рецидивы этой грубейшей ошибки, – именно приведённое понимание легального текста, – как автономного генератора означаемого – делает его очевидной аксиомой толкователя. То, что законодатель допустил ошибку в нормотворческой технике, может, разумеется, и допускаться, и сознаваться, но не может руководить толкованием нормы права. Другим частным следствием из правила верификационной автономии является то, что никакое разъяснение положений законодательства, кроме аутентичного, не может быть принято в качестве легитимного (т.е. верификационно-годного) толкования. Толкование в действующем праве нимало не считается, и не должно считаться, ни с интерпретациями терминов и прочих элементов легальных текстов во внеправовой лексикографии, ни с суждением о ней юридической науки, постольку, поскольку такая верификация не санкционирована самим текстом.

Эта банальная, во всяком случае вне предлагаемого концептуального подхода, максима может показаться менее очевидной, когда дело касается разъяснений авторов законопроекта (например, в пояснительной к нему записке или во время его обсуждения в законодательном органе); и тем не менее, она в полной мере приложима и к таким разъяснениям. Такое толкование не вытекает из означающего в самом легальным тексте и потому не является порождаемым им означаемым. Иное отношение к подобным разъяснениям нарушило бы принцип верификационной автономности, ибо допускало бы, что этот текст не порождает все необходимые для себя означаемые. Из этого следует, что указанные разъяснения, если, разумеется, они даны не в качестве аутентичного толкования, могут быть санкционированы лишь в рамках общей программы «патентования» легальным текстом способов его прочтения. В то же время, при конкуренции «запатентованных» внешних языковых средств, например при коллизии общелексического значения и того, на которое указывают разъяснения авторов законопроекта, безусловно, следует отдавать предпочтение последнему, как более авторитетному. Об иерархии методов толкования мы выскажемся полнее в завершение работы.

Третий комментарий, имплицитно сопровождающий любое высказывание о действующем праве, заключается в том, что эта программа верификации сработает безотказно: нет и не может быть никакого толкования нормы права, которое нельзя было бы подтвердить или опровергнуть, независимо от того, сложно это сделать или нет. Другими словами, толкование нормы права исключает верификационный тупик. Это свойство права, и одновременно свойство верификации суждения о праве, можно назвать принципом внятности права. И далее, в суждение о содержании права всегда встроено утверждение о том, что высказано было нечто такое, что всегда может только быть либо истинным, либо ложным. В самом деле, означаемое в действующем праве, являясь всегда нормой поведения, ex definitio исключает какую бы то ни было амбивалентность толкования, двусмысленность истины. Налицо еще одно свойство обсуждаемой реальности – принцип однозначности права.

В большинстве случаев, о чем будет подробнее сказано чуть позже, все три принципа, верификационной автономности, внятности и однозначности, совместно руководят работой толкователя. Объединяя же два последних принципа, и формулируя эту их общую миссию, мы могли бы сказать так: у любого правила есть одно, и только одно, «правильное» прочтение, и это прочтение всегда у правила есть. В праве всегда есть истина, и только одна истина. Мы сконструировали «принцип однозначной внятности права». В сочетании с верификационной автономностью, это качество легального текста сообщает нашим представлениям о праве тот уровень парадоксальности, который, если, разумеется, задающий его парадокс обоснован образующими его суждениями, всегда служит для исследователя свидетельством безошибочности его выбора.

Из него, среди прочих выводов, но как самый, пожалуй, яркий следует тот, что практическая юриспруденция является точной наукой.

Перейдём к дальнейшему раскрытию третьего имплицитного комментария.

Невозможно положение, при котором толкователь бы остался без критериев выбора в пользу «той самой», правильной версии толкования. Или, говоря иначе, суждение о правильном выборе толкования всегда надёжно верифицировано, снабжено гарантиями успешной верификации. Даже в самых «безвыходных» ситуациях для правоведа существует своего рода верификационный лаз. И действительно, язык, содержащий правила поведения, всегда должен быть открыт для однозначного понимания теми, к кому эти правила относятся; если такой интенции в правиле нет, оно перестает быть нормой права, ибо оставаться им оно может лишь будучи адресованным кругу лиц, поведение которых оно призвано регулировать. Таким образом, внятность права нужно понимать и как вменённую интенцию законодателя – намерение донести правило поведения в таком изложении, которое будет наиболее вероятной версией конструкции означающего, предпринимаемой толкователями. Язык права всегда должен пониматься как транслирующий правило наиболее внятным образом. И это – единственно возможное вменение, которое может использоваться для описания «воли законодателя», несводимой к той, что явлена в самом тексте. О воле законодателя мы можем сказать только то, что он предназначал свою волю нашему пониманию. Но всё остальное о его воле может сказать только легальный текст.

Обратим внимание на то, что такое понимание содержания третьего комментария подтверждает его самостоятельность по отношению к принципу «верификационной автономности», исключая как дедукцию этого последнего принципа из верификационной внятности права (отнюдь не всякое атомарное высказывание – т.е. высказывание с верифицируемым означаемым – является правовой нормой), не говоря уж об уникальности верификационной ситуации легального текста, так и дедукцию внятности права – из самодостаточности означающего: отнюдь не всякое послание с трансендентальным означаемым рассчитано на наше понимание; далеко не всякий раз оракул говорит то и для того, что и чтобы могло и должно быть понято.

Мы не случайно поначалу разделили изложение обоих принципов, внятности и однозначности (хотя и сразу же отнесли их к одному имплицитному комментарию), прежде чем объединили их в один. Нельзя сказать, что парадигма внятности позволила бы объяснить любое толкование: она лишь велит не допускать выводы о неверифицируемости текста, о невозможности прочтения, и презюмировать правильными наиболее убедительные конструкции означающего, но не объясняет, почему прочтений не может быть несколько. В свою очередь, принцип однозначности носит уточняющий, по отношению к принципу внятности, характер. Когда мы говорим, что текст может пониматься только либо истинно, либо ложно, мы уже тем самым сообщаем ему предикат внятности. Кроме того, можно заметить, что принцип внятности относится к интерпретации означающего, а принцип однозначности – к фильтрации означаемого, что, впрочем, эквивалентно и отсеву соответствующих означающих.

Однако в дальнейшем мы будем говорить лишь о совместном действии обоих этих принципов или, что легче, единого принципа «однозначной внятности». Как верификационный механизм, этот единый принцип проявляет себя в том, что устраняются любые колебания, каковые объективно способны были бы порождать неочевидность однозначного толкования. В частности, некоторые коллизии были бы непреодолимы с помощью рутинных текстуальных верификаций, если бы не распространение этого чрезвычайного верификационного режима – недопущения амбивалентности. Ибо если мы принимаем, что любой легальный текст имеет один-единственный, и внятный, смысл, значит, должны действовать такие способы его уяснения, которые не ограничивались бы стандартными, общетекстуальными техниками толкования. И принцип однозначной внятности вооружает догматическое правоведение такими стратегиями.

Мы переходим к важнейшей, однако, полагаем, надёжно обоснованной уже предыдущим изложением части работы. Нам предстоит сформулировать тест, по которому должно отбираться означаемое в праве, то есть, собственно, правило его толкования.

Сказанное выше в работе позволяет сформулировать его простым языком. Если

А) означаемое легального текста трансцендентно по отношению к языкам; он сам создаёт свои значения и никогда не может быть понят иначе, чем сам из себя, т.е. любой язык, на котором он может быть прочитан, должен быть санкционирован самим легальным текстом;

Б) он в то же время непременно может и должен быть понят; он существует затем, чтобы быть нами понятым;

В) он при этом может и должен быть понят только в одном-единственном смысле; только один его смысл является верным;

тогда воля законодателя выражена в той, и только той конструкции означающего, которая определяется схемой означивания, логически наиболее достоверно выявляющей волю законодателя[10].

Ряд употреблённых выражений требует пояснения. Конструирование означающего – это обременение значением элементов текста, это путь к обретению его означаемого. Схема означивания – это язык или языки, применённые для «назначения» означающего. Схемы означивания можно понимать как правила выявления воли законодателя. Например, «воля законодателя выражена в тех значениях употребленных в законе терминов, которые установлены дефинициями этих терминов в преамбуле». Эффективность такого моделирования может быть различной, и в случае, если схемы вступают в коллизию, толкователь должен применить ту, которая наиболее достоверно фиксирует волю законодателя. Так, например, правило «общей и специальной нормы», которым определяется означаемое употребленного в специальной норме термина, является более логичной схемой означивания, чем коллидирующее ему толкование этого термина исходя из общепринятого в доктрине его понимания, соответствующего означаемому этого термина в общей норме, и эта логичность первой схемы придаст большую убедительность («логичность») той конструкции означающего легального текста, которая основана на первой схеме. Преимущество правила «общей и специальной нормы» в том, что оно выявляет волю законодателя в эксплицитной формуле высказывания, каковую формулу специальная норма представляет собой в силу бесспорной семантической интерпретации логической последовательности (высказывание в ряду неоднократных случаев умолчания не может иметь иной смысл, кроме противоположного тому, что выражен в умолчании)[11].

Содержательная относительность предложенного теста (выбор делается в пользу схемы, которая «наиболее» достоверно выявляет волю законодателя) никого, надеемся, не должна разочаровать, ибо ни в малейшей степени не свидетельствует о субъективности. Принцип однозначной внятности легального текста, предписывающий не оставлять его непонятым и не допускать многозначность понимания, легитимирует, статутифицирует как единственно верную именно такую схему, которая объективно является наиболее логически достоверной из всех прочих способов определения воли законодателя.

Таким образом, однозначность и внятность права, как характеристики верификационных процедур суждения о праве, суть не производные качеств правового текста или же верификационных программ, обеспечивающих эффективность проверки суждения о нем на истинность, не следствия успешного положения дел с верификацией, а, напротив, причины такого положения. Эти правила верификации легального текста, являясь, наряду с принципами аксиоматичности и верификационной автономности, системными принципами догмы права, сами порождают, санкционируют и легитимируют применение схем означивания, создавая им априорный иммунитет против верификационного скепсиса.

Более того, ввиду того, что конструирование «правильной» версии означающего всегда надёжно верифицировано, то есть положение, при котором выбор конструкции, опирающейся на наиболее логически достоверную схемы означивания, признаётся безусловно и единственно верным ответом на вопрос об означающем данного текста, создаёт и возможность легитимации иерархии, которая организует очерёдность применения схем означивания. Ещё раз подчеркнём, что любые сомнения, буде бы такие и возникли, относительно того, какой из кандидатов такого верификационного «кастинга» обладает большей логической достоверностью, ex definitio -- по определению, собственно, принципа внятности, – являются разрешимыми. Другими словами, толкователь исходит из того, что верификационного тупика нет и быть не может: всегда есть точный ответ, какой схеме означивания должно быть отдано предпочтение, и в почти немыслимой ситуации, когда он сам затруднялся бы указать на объективно более логически достоверную схему, он мог бы обосновать свой выбор вменённой позицией большинства.

Мы, однако, полагаем, что можем расставить схемы означивания соответственно силе их логической достоверности в таком порядке, который не должен вызвать возражений.

Возникающая иерархия схем означивания будет напоминать иерархичный строй источников права: активировать любую схему можно только в том случае, когда это не исключается наличием или действием схемы более высокого уровня. Считая излишним, в контексте этой работы, составление полного перечня схем означивания (или, что то же самое, способов выявления воли законодателя) с присвоением каждой из них позиции в иерархии, автор полагает возможным расположить некоторые из наиболее заметных из них, по мере убывания их объективной логической достоверности, в следующей, задающей рейтинг выбора означающего, последовательности: используется значение, определяемое

А) Правовым актом, к предмету регулирования которого относится исследуемое правоотношение, – при коллизии между правовыми актами;

Б) Более поздним правовым актом – при коллизии между правовыми актами с неразличимыми предметами регулирования;

В) В виде дефиниций в самом правовом акте (в преамбуле, вводных частях закона, и т.д.):

Г) Правилом общей и специальной нормы;

Д) Контекстом, в котором они используются в данном законодательном акте;

Е) Разъяснениями авторов законопроекта (в пояснительной записке, в ходе парламентских чтений);

Ж) Устойчивым применением в судебной практике;

З) Устойчивым применением в доктрине;

И) Общелексическим употреблением.

Подчеркнём ещё раз, что принцип верификационной автономности легального текста абсолютно устраняет возможность использования так называемой «воли законодателя» в качестве верификационного критерия означаемого легального текста, ибо это означаемое отчуждено от любых – абсолютно любых – верификационных критериев, кроме тех, которые санкционируется самим легальным текстом как самоозначивающей реальностью. Это полностью относится и к «воле законодателя», если под этим понимают нечто внешнее легальному тексту. Мы закавычиваем это термин именно потому, что как внешнее легальному тексту, «воля законодателя» – это фикция, не имеющая никакой верификационной субстантивации. Воля законодателя явлена в легальном тексте; никакой другой воли законодателя для целей догматического толкования не существует, если, конечно, не считать интенцию внятности. Поэтому если «воля законодателя», в виде разъяснений авторов законопроекта (или уже изданного правового акта), может служить схемой означивания, место которой, сравнительно скромное, было указано в вышеприведенной иерархии, то подразумеваемая, в достаточно распространённом дискурсе, в этом выражении некая вменённая законодателю интенция, так или иначе руководящая выбором означающего, не может автором этой работы расцениваться иначе, как методологическое заблуждение. Толкователь, выбирая конструкцию означающего, основанную на логически наиболее достоверном выявлении воли законодателя, устанавливает саму эту волю, а не проекцию этой воли, не версию, которую было бы правдоподобно за неё выдать.

Между тем, в отечественном правоведении бытует воззрение о «воле законодателя» как о некой трансцендентальной праву, однако субстантивированной, сущей модальности. Именно носители такого представления говорят об «уяснении воли законодателя» при толковании правовых актов, и только в таком сознании, безусловно, могла зародиться идея об «обходе закона», поскольку закон будто бы несамодостаточен как генератор юридического означаемого и нуждается еще в «мудром» руководстве, которое отмодерировало бы его с позиций правильного понимания воли законодателя и, само собой, располагающем монополией на такое понимание. Мы могли бы, оставаясь в философском дискурсе, охарактеризовать это явление как онтологизацию законодателя, однако честнее было бы выразить его в социальных терминах, в каковых оно представляет собой спазматический реванш феодализма.

[1] Законопроект № 47538-6 «О внесении изменений в части первую, вторую, третью и четвертую Гражданского кодекса Российской Федерации, а также в отдельные законодательные акты Российской Федерации», зарегистрирован в Государственной Думе РФ 3.04.2012 г.: опубликован на официальном сайте Государственной Думы Федерального Собрания РФ -

http://asozd2.duma.gov.ru/main.nsf/%28Spravka%29?OpenAgent&RN=47538-6&02

[2] В т. ч. в двух последних «компромиссных» проектах. См. Российская газета от 14.09.2011 г.. http://www.rg.ru/2011/09/14/gk-izm-site-dok.html; Российская газета от 7.02.2012 г.. http://www.rg.ru/2012/02/07/gk-site-dok.html. Однако это положение, похоже, не вызывало возражений у разработчиков альтернативных проектов (Совета по кодификации и совершенствованию гражданского законодательства и Минэкономразвития).

[3] Излишне говорить, что, как всякая антинаучная идея, конструкция «действия в обход закона» встречает не только принципиальное несогласие учёных, но и протесты со стороны практиков, абсолютно справедливо усматривающих в ней угрозу системной гармоничности институтов гражданского законодательства и как неизбежное следствие – расширение судебного произвола: См., напр.: А. Муранов. Инструмент недоверия. Российская газета от 12.04.2011 г. http://www.rg.ru/2011/04/12/muranov.html

[4] Сторонниками конструкции «обхода закона» используется следующий довод: из-за того, утверждают они, что законодательство не легитимирует эту конструкцию, к ней вынуждена прибегать арбитражная практика, и тем самым «нарушается принцип правовой определенности». Очевидно, автор этого высказывания, советник управления частного права Высшего Арбитражного Суда РФ Е.Д. Суворов, имел в виду Определение ВАС РФ от 14.01.2009 № 8207/08. Однако примечательна не ссылка на скандально известное судебное постановление, а избранная система аргументации: суды вносят неопределенность в действующее право, [принимая решения, не основанные на законе], а потому чем скорее законодательство будет изменено, в соответствии с несоответствующей закону практикой, тем лучше для «правовой определённости». Причём само по себе нынешнее несоответствие и предлагаемое изменение по сути своей именно таково, что как раз и представляет собой возможность нарушать принцип, о соблюдении которого радеет г-н Суворов. См. http://www.fparf.ru/news/293.htm - сайт Федеральной палаты адвокатов РФ.

[5] Известные нам труды либо совсем не отвечают на вопрос об особой природе языка права, ограничиваясь лишь перечислением его свойств, и не обращаясь к раскрытию его сущности, либо выделяют отдельные его предикаты, как, например «недискриптивность». См., напр.,: Пиголкин А.С. Толкование нормативных актов в СССР. М., 1973. Недбайло П.Е. Применение советских правовых норм. М., 1967; Ивин А.А. Моральное рассуждение // В кн.: Мораль и рациональность. М., 1995. Из современных работ, Прокофьев, Г. С. Соотношение права и языка. Теоретико-философский анализ: Автореф. дис. … канд. юр. наук. М., 2002. В то же время, насколько мы можем судить, язык права не слишком часто интересует учёных, работающих в «смежных» отраслях гуманитарного знания, прежде всего философов. Из обнаруженных исследований отметим работу В.В. Оглезнева и И.П. Тарасова «Аскриптивность как онтологическое свойство юридических понятий» // Вестник Томского государственного университета. 2010. №8(12). С. 102-110.

[6] H.L.A.Hart, 1994, The Concept of Law, 2nd edition, Oxford: Clarendon Press; Dworkin, Ronald, Law's Empire, Cambridge: Harvard University Press, 1986; Endicott, Timothy, "Law and Language", The Stanford Encyclopedia of Philosophy (Fall 2010 Edition); Raz, Joseph, 1990, Practical Reason and Norms, Oxford: Clarendon Press.

[7] А также благодаря наследию «лингвистического поворота», революции в философской мысли XX столетия, развернувшего ее от метафизического к лингвистическому пониманию философских проблем и в первую очередь предопределившего движения научной мысли именно в англоязычных странах. Так, общепризнано влияние на мировоззрение Г. Л. А. Харта труда Дж. Л. Остина (J. L. Austin) How to Do Things with Words, Oxford: Clarendon Press., 1962, в русском издании – « Слово как действие». — В кн.: Новое в зарубежной лингвистике. Вып. XVII. М., 1986. Речь идет, в частности, о «перформативности» правовых норм

[8] Мы употребляем этот термин в субстантивированной модальности, то есть в качестве существительного, – в том конвенциональном значении, в каком он был введён в употребление Соссюром.

[9] Правовой режим понимается здесь как означаемое действующего права в целом, т.е. не только то, что коррелирует текстуальным означающим. Означающим в праве ведь могут быть и невербализованные, образованные молчанием денотаты смысла, которые так часто встречаются в правовых актах. Мы подразумеваем здесь и правовые обычаи, также могущие быть внетекстуальными, и судебные решения, когда их, в известных исключительных случаях, можно квалифицировать в качестве источников права. Всё это образует правовой режим как область означаемого какого-либо правового института.

[10] Ср. данный постулат с a single right answer thesis Рональда Дворкина («теория единственного правильного ответа», см. Dworkin, Ronald, 1986, “Is There Really No Right Answer in Hard Cases?” in A Matter of Principle, Oxford: Clarendon, 1986). Сходство того и другого подхода к правопониманию, по-видимому, является внешним. За общностью идеи о принципиальной верифицируемости суждения о праве, за близостью формул такой верификации (у нас это принцип наиболее логически достоверной конструкции, у Дворкина – доводы в пользу такой схемы толкования, которая в наибольшей мере соответствует и оправдывает институциональное единство права), стоит различие эпистемологических предикатов такой верифицируемости: с одной стороны, представление о праве как самоозначивающей реальности, с другой – о «целостности права» (law as integrity).

[11] Точно та же семантика задается рядом неоднократно высказанных повторений одного и того же правила и последующим умолчанием в норме идентичной диспозиции.