Нечем затянуться

Свечкой не сгореть

Брошенному волей

Вдоволь захлебнуться

Волею напиться

Волей захмелеть…"

Что ж, остается только измученно влачиться до тех пор, пока хоть что-то видно. Потом лягу, завернусь в косуху и переночую. Если тут, и в самом деле, волки не обитают. А то будет им хороший ужин! Хотя, какой, нафиг, "хороший" - тощий, прокуренный, булавки в зубах застрянут! Мать-мать, а ведь я и сам жрать, оказывается, хочу похлеще волка-оборотня! Желудок мучительно свело, я вспомнил, что не ел с утра, и то - похватал и рванул из дома, чтобы мать снова не завела: "Юра, может, не поедешь, Юра, это опасно!" А с собой у меня - две бутылки - "Русская", и портвешок "Кузьмич". "Василич", конечно, лучше, он больше, но его не было. Всяко-разно, денатурат дешевле, но хотелось как-то побаловать себя, что-ли, случай не из рядовых. Да, еще хлеб, сигареты, чупа-чупс (с какой балды?), и "Килька в томате". И Машкина фотка на десерт. Моя Король… Как не просила, я ее с собой не взял, зачем ей стирать ноги, голодать, мерзнуть, да не дай Бог, еще мразь какая-нибудь выползет, меня прибьют, ее покалечат. Я сказал свое твердое "нет", чтобы сейчас скучать, думая о ней, вспоминая шоколадно-зеленые глаза, взъерошенные волосы, грудь как раз мне под ладонь, удлиненные бедра, обтянутые рваными штанами "милитари", капельки портвейна на хмельных губах…Король, я долго не могу без тебя, но ты мне слишком дорога, чтобы взять с собой! Эх, когда б и ты меня так любила... Хоть в половину так!

Вы уж небось, догадались, что Король и Шут оттуда и взялись. Кто-то может, и скривился уже – фу-у, попса! Не спешите. Это сейчас в них плевать модно, не разбираясь. А я-то Шутом стал давным-давно, когда жалкая кучка поклонников КиШа считалась маньяками и пугалами какими-то, и слушать эту шнягу считалось чем-то для избранных. А мы еще маленькие были. Когда с Машкой познакомились, ну, два года где-то тому как, она звалась "Пони" - вы бы ее попу видели, поняли бы почему! Ну, до "Кобылы" она не дотягивает, росту не очень большого, а так… Когда мы с ней забарагозили, то все логично присвоили ей звание "Король". Во-о-от.

Я достал харчи, натянул старый свитер, сел на косуху, вытянул измученные ноги и, запивая хлеб водкой, смотрел в темнеющее небо. Зажглись первые звезды, дневной свет сменился лунным. Почти полная хозяйка ночи выплывала в антрацитовую гладь небесного океана… Машка, Машенька, мой Король Масяня… Как же мне хочется согреться сейчас, обняв тебя, как бывало, нежно и крепко, уткнуться в горячую ямку на шее, бормотать сладкую чушь, засыпая…засыпая…

- Холодно, Король, холодно…ноги замерзли. Почему так сыро? - проснулся я от собственного бормотания. Сел, моргая и ничего не понимая - темнота, звезды, ледяная роса… Сижу, как дурак, обнимая торбу. На спине зудит след от замочка - лежал на косухе неудачно. А, хрень такая, я же в степи! Ну вот! Теперь я вспомнил все. Эх, еще выпить! Убил еще с полстакана, встал, и пошел в конкретной темноте - небо заволокли невесть откуда налетевшие тучи. Не хватает только намокнуть, ведь скрыться негде - "степь да степь кругом"! От голода меня развезло, я как попало переставлял ноги, и от дури заорал песню:

"Моя бабка очень верит в Дьявола,

При слове "Дьявол" вся трясется, как алкаш…"

…Деревня возникла так резко и неожиданно, что я застыл, как дурак, с открытым ртом, подавившись матерным словом. Не соображая зачем, я перекрестился. Противный холодок заполз за шиворот косухи - ведь я прямо здесь и сейчас отдам свою пропитую печень, что не было на горизонте никакой деревни, а вот те, пожалуйте - стоит, перемигивается полночными огоньками в окошках. Тут и там полаивают собаки, где-то на другом конце играет гармонь, даже слышно, как девки смеются. Значит, деревенька-то и не маленькая!? И откуда в такой дали от цивилизации такой большой населенный пункт? Тьфу ты, провалиться, значит, надо будет поутру влачиться дальше. Никакая это не глушь: видно, сильно сбился с дороги и пришел туда, откуда ушел - к людям, в какой-то район. Вступил в деревню, терзаясь: как же я ее не заметил, ну все-таки? Прошел несколько дворов, трогая заборы - точно настоящие?! Но собаки залились так, что сомнений никаких не осталось - точно!

- Ой, ерш твою медь! - заорал я и кинулся в первый дом, где горели окошки неверным керосиновым светом - туда меня погнал холодный сильный дождь. У меня не было времени думать, и я заколотил в дверь: больно хотелось мокнуть, простыть, и заболеть в чужом месте, сорвав все планы.

- Э, хтой-то тама ломица? - спросил хрипловатый тонкий старушечий голос.

- Бабушка, пустите бродягу дождик переждать, - жалобно проныл я.

- Ага, а я откудова знаю, може ты бандюган? - захихикала противно бабуся, однако прошуршал засов и дверь открылась.

- Ну, чево надать? - недоверчиво уставилась из дрожащей керосиновой тьмы на меня высокая, обширная бабка самого деревенского вида.

- Замерз я, бабуся, жрать хочу, простывать неохота! - честно признался нетрезвый я.

- А там у тебя че? - кинула жадный взгляд старуха на мою торбу.

- Хлеб, водка, портвешок, музыка, - охотно перечислил я.

- А-а, портвешок говоришь?! - заблестели ее глазки. Я все еще мок на улице. С карниза мне лилось прямо за шиворот.

-Твою мать, бабуля, или пусти, или пошли совсем!

- Вишь ты какой! - скривилась она: - Ну, заходи, раз такой ушлый!

- Благодарствуй, добрая женщина! - усмехнулся я, вламываясь в сенцы. Меня сразу обдало душным теплом деревенской избы. Странно, но старостью здесь не пахло... За спиной хлопнула дверь, проскрипел засов. Хату осветила керосинка: стол - скатерть, кровать с шарами - подушки, окошки - шторки, печка - картошка, такие желанные! Я бросил торбу в угол, следом полетела косуха, балахон, футболка - куча мокрых тряпок. Там же оказались и джинсы. Старуха, до этого молча наблюдавшая этот дурацкий стриптиз, очнулась:

-Эй, ты не больно-то балуй! На-ка вот тебе! - и бросила в меня скомканный куль. Я развернул - ага, штаны и рубаха, что надо.

- А носочек у тя, баушка, шерстяных случайно не завалялось?

- Ишь ты носочек! Мало ему, что в хату пустила! Ой, молодежь городская!

Но обмен носок на портвейн состоялся, и вот мы уже тяпаем по первой за столом... Тепло, темно, весело!

- Ты чьих будешь-то, откудова? - щурится баба Зина на меня через керосинку.

- Шут я, баушка! Из Уфы.

- А-а, Шут! Ну-ну, - многозначительно кивает она, и дерябаем еще по одной... Я с превеликим энтузиазмом уничтожаю сало, картошку, огурцы, петрушку.

- Хороша твоя выпивуха, а моя-то лучше! - подмигнула мне, уже почти лыка не вяжущему, бабка, и достала из-под стола здоровенную бутыль сивухи, полную до горлышка.

- О-го! - качнулся я на стуле.

- Ага! - кивает старуха, и наливает мне "с горкой". Спьяну мне мерещатся красные угольки в ее прищуренных глазах, злая усмешка на губах. А из углов надвигаются непонятные мрачные тени, отрывисто вздрагивающая керосинка коптит и готова потухнуть, отдав меня во власть полной темноты и злых деревенских духов.

- А ты, баушка, вампир! - хихикаю я, заливая едкую сивуху в горло. Странно, но мне совсем не страшно! Все сожрала проклятая выпивка: и страх, и боль, и осторожность.

- Не угадал! - серьезно качает головой, теребя в пальцах листик петрушки: - Вампир в деревне не я!

Даже не тени улыбки - не шутит? Вот это да!

- А кто? В самом деле, есть?

- Есть - нету, ты лучше пей, а завтра мотай отсюдова! Деньги-то есть, уехать? - я киваю.

- Ну вот и проваливай!

- Что, чужих не любят? - куражусь я.

- Да нет, наоборот, только и ждут, своих-то, кого могли, всех пожрали! - глаза старухи все более разгораются, лицо вытягивается, тени заводят бесшумный хоровод. Кто-то мягко опускается мне на плечи, дышит тихо в затылок. Жрите меня, жрите, кому я нужен в этом мире? Уж точно не себе! И Король не заплачет.

- Ну все, баста! - решительно хлопнула бабка по столу, поднимаясь: - Лезь на печь, там постелено!

Как умудрился я перенестись на печь, и не знаю, помню только, кто-то подтолкнул меня снизу, кто-то втащил за шиворот сверху. Я было провалился в липкую яму сна, но вместо этого начался пьяный бред: в окно тихо постучали, потом позвали:

- Бабка, открывай! Чего спишь?

- Да не сплю я, гости у меня! Не ломись, щас выйду!

Заскрипел засов, через незакрытую дверь до меня донеслись два голоса - молодой, мальчишеский, сердитый и бабкин. Что они говорили, я не разобрал, хоть и свесил голову, жадно пытаясь разобрать хоть слово. Но вот - что это? - в дверь прошмыгнула высокая непонятная фигура в белом до пят, мелькнули длинные темные волосы. Я таращился во все глаза, как "это" сжалось в комок наподобие кошки, и прямо с полу метнулось ко мне на печь! В следующий миг я разглядел над собой бледное девичье лицо, такой красоты, что и в самом сладком сне не привидится! Обалдев, я не в силах оторваться, смотрел, как она, изогнувшись, стащила рубаху через голову, закинула волосы за спину, истомленно улыбаясь. Слабое свечение окутывало ее полное, гладкое тело. Горячее дыхание обдало лицо, губы жадно впились в меня, язычок коснулся зубов... "Вот он, поцелуй вампира!» подумал я, не в состоянии ее оттолкнуть. А и зачем - умереть в объятиях прекрасного трупа, переродиться в ночное чудовище, пить кровь девственниц... Не быть больше Шутом. Мечта! Прощай, моя гнилая жижа - кровь! Я крепко прижал удивительно живую и горячо вздрагивающую упырицу, перевернул ее на спину - гори все адским пламенем, а мне хорошо-о-о...

- Ну че, хороша бабкина печка? - заглянула ко мне за занавеску старуха, как только я мучительно разлепил железные веки.

- Ага, ништяк! - проскрипел я наждачным горлом, очень медленно соображая, кто я такой. Как ни удивительно, кто эта бабка и откуда я здесь, я помнил, а вот ни ночи, ни самого себя - нет.

- Давай, Шуток, слазь! Пожрешь, а там тебе и в дорогу пора. Я тебе харчей на дорожку соберу.

- Тавтология, - пробормотал я, свешивая босые ноги с печи.

- Чаво? - резко отупев, заморгала баба Зина.

- Чего? - тут же забыл я, о чем говорил, чугунная голова тянула вниз. Старуха махнула рукой, я сел за стол, держа свой "шар для боулинга" на плечах обеими руками. Спасительная рюмка портвейна возникла передо мной будто сама.

- О, классно!

Мне полегчало, и я кое-что вспомнил, да так, что аж тело заломило.

- Бабуль Зин, а у тебя внучки нет случайно?

Эти сладкие вздохи, нежная кожа...

- Эй, да как бы была! - покачала она головой в платке:

- Одна я! А ты чего же, жену ищешь? Тогда не туда заехал, девки здесь всего три, да и те перепорченные...

- Да нет, не собираюсь я семью заводить, молодой еще! - заржал я как дурак.

- Ну, это ты зря! Кто ж на твоей могилке поплачет? - выдала бабуля. Вот это по-нашему! А как же мой жаркий ночной бред? Такая горячая, гибкая, послушная... не помню, чтобы мне наяву так когда-нибудь было, даже с Король...

- Так нету внучки-то?

- Нету, говорят тебе! Схоронила я сына-то, давно уж! А сношка, стервь, сразу в город сбежала. Внучки-то у меня и не было, внука растила, вот как ты был... - она тяжело вздохнула, вперив в меня тяжелый взгляд. Голову будто раскаленный обруч сдавил под этим взглядом. Ну уж нет, я узнаю, что хочу знать! Сны не бывают такими стонущими и жгущими насквозь жадными губами! Я отдал ей все, что мог, но найду еще, пусть только вернется! А что там с внуком?

- Был? - нажал я.

- Утоп он. Купаться в дождь полез, один. Сволокли его на дно. А ты пить-то бросай, не доведет до добра. Молодой, ведь, а тощий как вороненыш, - покачала она головой.

- Ага, стопудово брошу! - пообещал я, радостно приходя в себя.

- Пойду, покурю!

Может, девку эту найду. Хоть имя узнаю. А может, повторим? Ведь один раз - это только один раз...

...А на крыльце-то благодать! После вчерашнего ливня подсохла трава, весело глядит ласковое, совсем не городское злое, солнышко. Старая черемушка мне веселыми вороньими глазками ягодок подмигивает. Или не черемуха? Рановато, кажись, для нее… За деревом - огород - картошка-лук-морковь, за огородом - дорога, за дорогой - поле, за полем - болото, за болотом - лес. Прямо - калитка и ворота, рассохшиеся, старые. За воротами - улица, посреди улицы - тоже болото, дома его как бы обходят. Оно почти сухое, заросшее, и два дерева - старое и молодое, как дед и внук. Один - согбенный, жженый изнутри молнией, будто прокуренный фронтовой махорочкой, другой - стройненький, светленький, радостно тянущийся вверх, к любви, солнышку, и все-то у него впереди, дурака малолетнего... Ага, "махорочка фронтовая", так может здесь и есть нужный мне дед-ветеран? Пойду, поищу. Заодно и про девочку разведаю.

Вышел со двора, обогнул болото, огляделся - нет, деревня не длинная, и всего в одну улицу - один конец к лесу, другой - к озеру. Оно от болота - десять шагов. Посреди деревни - дорога, травяная, неезженая. По ней-то меня сюда и притащило. Никаких собак. Блин, а че же тогда меня так приглючило ночью? Много домов заброшенных. Но они все такие мирные, просто трухлявые избенки, и все! А один... Как сказать, ну те же пустые глазницы, те же обваленные воротца и разнесенный временем заборчик, прогнившая крыша и оскал незапертой двери, но... Страшно мне стало. Просто страшно, и все. Захотелось прочь бежать, да поскорее! Постоял дурак - дураком, думая, как быть: что же, и в самом деле бежать? Или... Гнилое человеческое любопытство точит, поганеньким голоском сквозь страх пробивается: пойди, мол, туда, подумаешь дом, ведь солнце светит как оглашенное, че, мол, будет-то? Проверь, чего там страшного? Дрожа и дергаясь, чувствуя себя совершенным придурком (а кто же я еще?), ступил в пределы двора. На цыпочках протопал до двери, постоял, замирая в сквозняке, тянущем гниль и прелость из холодного нутра строеньица... Шагнул во тьму... Что-то хрустнуло под неуверенной ногой - ма-ма!! Отпрыгнул назад, проматерился, зажмурившись, рванул вперед неглядя, шаг, другой! Открыл глаза, и... Фу, а я-то думал! Только пыль, рассохшийся пол, паутина, кровать за печкой - железная, с шарами. "А где портреты вождей?" Очень к месту, правда? Я просто гений шутки, ё-к-л-м-н! Походил туда-сюда, слушая несчастный скрип скелетных половиц, поскрипел, подражая им. Нашел в печке два горшка - битый и небитый. Прикольно, даже бутылку из-под водки образца восьмидесятых! Кто-то здесь барагозил! И все бы весело, если бы не этот холод кирпичей, такой неестественный, такой могильный! Будто ее черное непроглядное нутро готово проглотить тебя, чтобы не отпускать никогда, сделав пленником "проклятого старого дома". И будешь ты вылазить лишь злыми ночами, да полнолуниями, и жрать одиноких путников, пить кровь девственниц! Если, конечно, найдешь таковых.

"Ну и понесло тебя, дурень!" - скажет любой из вас, и будет неправ. Потому что холодный и злой "красный угол" дома не давал мне расслабиться. Что там, я не мог увидеть - ни фонарика, ни спичек. Зажигалка... А вот фиг вам, не пойду, выясняйте сами, что там, или придумайте, а я боюсь! Боюсь... Хочется задом, задом, держа вытянутые руки перед собой, тихонько, но очень быстро, исчезнуть из этого противного места, обратно, на солнышко... На Луну, к черту на рога - лишь бы не здесь! Но - представьте себе! - я иду не назад, а вперед прямо в этот провал, в этот злой угол. Что я делаю, ма-моч-ка, мне же холодно и мерзко. Но я иду. Я не хочу знать что там. Но вы-то хотите? Ага, хотите. И вот я зажег зажигалку, и зажмурил глаза, а вы смотрите. Нет, я их (глаза) не зажмурил, а вылупил, и таращу все шире и шире: высветились почерневшие рамки, увитые бумажными, очень грязными венками, тусклые серебряные оклады, досочки икон... перевернутых... тихо, не спеша подношу язычок пламени - ликов не видно, очень старые. Ниже, еще ниже... Злая усмешка кривит тонкие губы "святого" с кровожадной издевкой, мертвым льдом обдают меня глаза, огромные и пустые, прямо с досочек, прямо внутрь...

- "Отче наш, иже еси на небесех..."- разом вспоминаю я давно забытые уроки бабушки, роняю зажигалку, крик застыл в глотке, ноги сами несут на свет, обратно в спасительную реальность! Как дикий, бегу я по радостной солнечной траве, не в силах дышать. Падаю в приозерные заросли, и...

- Парень, ты что, больной? Чего бежишь-то, одичал? Или это ты так разминаешься? Ба-а, а с рукой-то что?

Я вскинулся, резко дернулся, вытаращившись на пацана в черных штанах и зеленой футболке. Он потянулся к моей руке, я проследил за направлением взгляда его больших татарских глаз: - Вот, блин! - да у меня кожа разорвана в нескольких местах, от запястья до локтя, наискось по старым шрамам. Кровь беспрепятственно пачкает штаны, футболку, траву.

- Да не шугайся, дай погляжу! - голос самый обычный, располагающий. Немой ужас отпустил меня, я уже практически пришел в себя. Протянул руку, он осторожно повертел ее, осматривая. Я почему-то ощутил доверие к нему.

- М-да, просто так тут не обойдешься, надо зашивать! А тебе-то, я вижу, не привыкать! – усмехнулся он, глянув исподлобья.

- Э-эй, осторожно! - дернулся я от его неосторожного движения.

- Больно? - внимательно глянул на меня, не выпуская руки. Его пальцы склеились от крови. Цепкими глазами ощупал мое лицо, да так неприятно... Я попытался аккуратно выкрутить руку, но он держал крепко, и это принесло жгучую боль.

- Отдай руку-то! - вскрикнул я.

- Больно! - утвердительно кивнул он, отпуская горящую конечность. Я отошел на шаг, оттираясь футболкой, а пацан посмотрел на свои щедро окровавленные пальцы, и вдруг жадно лизнул ладонь... Я обалдело смотрел, как он слизал всю кровь с рук. Уже знакомый страх заползал за шиворот скользкой змеей... Он зло расхохотался:

- Ну, че смотришь, как дурак? Это же шутка!

- Ага, очень смешно! - проворчал я: - А нафига ты мою кровь лижешь?

- Не пропадать же добру! - просто пожал плечами он: - Пошли лучше ко мне, чего стоять-то? Раны забинтуем. Только сначала промоем!

И шагнул к безмятежной зеленой озерной воде:

- Иди сюда!

Я нерешительно подошел: какой же я все-таки дерганный! Мнительный псих. Везде-то хрень какая-то видится. И так всю жизнь. Где бы я не жил, и что бы ни делал - вижу то, чего нет. Воображение больное. Но, однако ж, он не спросил, где это я так!.. Тьфу, хватит!

Татарин вымыл свои и мои руки от остатков крови, заклеил лопухом и подорожником разрывы, и все это напевая что-то по-своему под нос. Я молчал, и думал: а где это я изорвался? И почему раньше не почувствовал?

- Ну, пошли? – поднялся «медбрат».

- Пошли! – просто согласился я. Что-то будет дальше, и куда я иду? Тащусь от приключений!

Мы протопали тайной тропинкой среди зарослей молоденьких ив, крапивы и тальника минут пять, и, совершенно неожиданно расступившись, они открыли маленькую серую избушку у самой воды. Низенькая и скособоченная, сильно на отшибе, больше подходящая для деревенской ведьмы, чем для молодого парня. Хотя, кто сказал, что парень - не ее внук? Он, насвистывая, пригнулся и вошел в незакрытую, будто поджидавшую хозяина дверь. Но стоило мне только сунуться в нее - оп! - со скрипом захлопнулась перед моим носом!

- Заходи, эй! - крикнул в низенькое окошко пацан, и дверь в следующий момент распахнулась так же, как закрылась, врезав мне по колену!

- БЛЯДЬ!! - заорал я, и впрыгнул в коридор, пока еще чего-нибудь не порвал и не зашиб. Прошел в темноте сенцы, потирая колено, притом мне показалось, что кто-то погладил по щеке, и я будто ощутил ласковый женский запах...

- Ух ты, классно у тебя! - сказал я, оглядываясь по углам.

- Ага, неплохо! - донеслось откуда-то из-за печки, большой, в полдома, такой же, как у "моей" бабки. Широкий круглый стол, как у медиумов из кино, синие линялые шторки, некрашеные полы, диванчик (на который я и сел), герань на окнах. Черный кот, не пойми откуда взявшийся, прыгнул на колени. Муркнул и начал приставать к больной руке - тыкаться мордой, тянуть зубами листочки, заклеивающие раны. Да они тут все упырюги: вот захотели моей крови!

- Невкусно, не лезь! - шлепнул я кота по морде.

- Оставь человека, рано еще! - явился хозяин из-за печи с водкой и тряпичными бинтами. Бросил на меня один из своих цепких взглядов, сел напротив. Кот, недовольно урча, улез под шкаф. Однако, что значит "рано"? Тикали часы, ненавязчиво, вкрадчиво...

- Ну что, гостенёк, давай за знакомство, что-ли? - парень достал из-за моей спины рюмки, не сводя колючих темных глаз.

- Ну, давай! - согласился я, чувствуя себя очень не в своей тарелке. Он ведь даже не представился. Но это фигня, тут как-то... Ну, будто во сне, или еще что-то... Нереально!

- Дамир я! - разлил хозяин по первой.

- Шут! – взял я рюмку.

- Угу! - кивнул он, опрокидывая стопку. В лице его ни одна жилка не дрогнула, у меня же... Ух, и ядрен «сэмчик»! Дыхание перехватило, глаза вылезли из орбит! Даже я такого не принимал до сих пор! И закусить нечем! "Крыша" поехала мгновенно!

- Ты что же, Шут, в наших благословенных местах забыл? - просто, как-то даже интимно спросил новый знакомый, закуривая.

- Да я здесь ненамеренно, прямо по ошибке! Я ведь совсем другое искал! - я тоже закурил, откровенно расслабляясь. Настоящий резаный табак, деревенская махорочка! Таким в Уфе не угостят!

- А с другой стороны, и хорошо! Давно мы свежего человека не едали... кхм, не видали!

Я расхохотался - да уж, пошутил!

- Наливай! – подвинул я к нему рюмку. Пить - так пить! Никогда не откажусь. Да и боль уняло хорошо. Но только я поднес рюмку ко рту…

- Так, без меня, значит, бухаем! - раздалось от двери. Я повернул голову - ни-че-го себе!! Девица. Лет 16-18, в длинной коричневой юбке обтекающей та-а-кие бедра! Широкие, покатые, крепкие, круто переходящие в плотную талию. Гладкий, округлый, загорелый животик, старая линялая футболка завязана узлом под пышной грудью, болтается на плечах, сквозь нее просвечивает... Облизнувшись, продолжил сладкое изучение: сильная и нежная шея, крупные черты лица, прищуренные карие глаза, темные кольца волос из-под косынки, сплетенные в небрежную косу. Руки в боки, осознание собственной цветущей силы, красоты - настоящая деревенская невеста. Ух, я б ее прижал! Она смотрит на меня, я - на нее. Каков контраст с городскими сушеными, рахитичными, заносчивыми на пустом месте "сосками"!

- Дамир, радость моя, ты чего молчишь? – девица села на колени моего собутыльника, при том, не сводя с меня горячих глаз.

- Этот вот парень, из Уфы. Мотоцикл ищет, "Харлей", как в войну были, помнишь? Не туда забрел.

- А-а, гроза была! - понимающе кивнула она. Ничего себе, я же ему не сказал, откуда я и зачем!

- Ну что, я - Маша! Давай, Шут, выпьем, раз забрел! - откуда в ее руке появилась рюмка? Нет, точно нельзя не выпить! О-бал-деть!

- Да ты не удивляйся, - рассмеялась Маша, - ты здесь и не такого насмотришься! Надолго ведь к нам.

- Да я собственно, как бы…- начал я, сам не зная, что собираюсь сказать.

- Надолго! - припечатала она рюмкой по столу, и придвигаясь ко мне, заглянула прямо в душу, заслонив свет:

- А быстро тебя никто не отпустит!

…Очнулся я в полутьме, на нарах за печкой. Легкий отблеск свечи где-то по другую ее сторону, тени по потолку, кот мурлычет. Ощущение безвременья… Пройдут вот так, здесь в углу 300, 500, 1000 лет - не замечу. Или уже прошли? Неважно где, неважно кто…Душная прохлада, боль в руке, теплый живой комок под боком. Часы за стеной… Запах сухой травы, пыль.

- Эй, Шут, пошли купаться! Ночь на дворе, самое время! – ко мне в уголок заглянуло веселое лицо Маши, волосы кудрявой волной омыли угол печи. Я сел, соображая сам не знаю что.

- Руку мы тебе зашили, пока ты дрых! Сейчас пойдем веселиться!

Выполз из угла, все еще туго ориентируясь во времени. В доме не горел свет. Рассеянный взгляд наткнулся на какую-то темную лужу на полу. Кровь? Чья?

- Да, мать твою, сколько раз говорить? - вскрикнула Маша, влетая с тряпкой в руках. Торопливо затерла лужу, посмотрела на меня…В сладком лунном свете ее глаза блеснули жгуче и отталкивающе, как у голодной волчицы. Бледный, будто мертвый оттенок кожи протянутой ко мне руки. Тихо подошла, будто вовсе не касаясь пола, близко-близко… Я ощутил ее прохладное дыхание на губах. Захотелось бежать, или, наоборот, завалить ее прямо здесь! Еще секунда, и…

- Машка, Шут, чего не идете? Че у вас там? – крикнул в открытую дверь Дамир, приводя нас в себя.

- Да щас, идем, не ори! – зло бросила Маша, отворачиваясь. Я встряхнул головой: надо же, а ведь она меня чуть не поцеловала! Почему же так не по себе, ощущение, что она не настоящая?

Девушка прошла мимо меня, неся тряпку левой рукой, с тряпки на пол шлепались темные капельки. Когда она скрылась за печью, я торопливо нагнувшись, мазнул пальцами одну из капель, и поднес к глазам - так и есть, кровь! Что же я проспал?

- Маша, а что это на полу? – рискнул поинтересоваться я, шлепая босыми ногами по жгуче – холодной росе.

- Да так, ужин! – рассеянно пожала красавица голыми плечиками.

- А чего меня не позвали? – «обиделся» я.

- Дык, ты дрых! – усмехнулась она, развивая шутку, и взяла меня за руку:

- Пошли скорее, а то, небось все наши уж собрались!

Дамир утопал далеко вперед, и Маша быстро поцеловала меня прохладными губами. Я сладко зажмурился, ведомый ей. Вот бы еще…

- Пришли, Шут!

Я открыл глаза – вот это да-а! Полная луна заливает неживым серебром идеальную гладь темного озера, ивы будто спят – ни листочек не шелохнется. Прибрежные камыши темной низкорослой толпой обступили край воды. От берега до берега прозрачность воздуха такая, что можно цыплят пасти – ни одного не потеряешь! Хм-м, однако ж, долговато шли, ведь насколько я соображаю, домик стоит у самой воды, и… нет, кажется, я ничего не соображаю, ведь, оглянувшись, увидел лишь тропинку откуда-то издалека, а домишка, так его просто нет! Или не было? Тьфу ты, совсем мозги усохли! Или все-таки…

- Что-то рано мы! – произнес Дамир, оглядевшись, и я встряхнулся.

- Ничего, подождем! - ответила Маша, опускаясь в лунную росу.

Хотя, с этим домом… Ай, да ладно!

- Шут, давай пока покурим!

Я машинально полез в карман на груди - и не нашел его. На мне ведь только рубаха и дырявые штаны, все мое имущество - у бабки в сенцах.

- Маш, нету! Извини.

- Ну и хрен с ним! О, начинается! Указала она куда-то вдаль. Я проследил за ее жестом - откуда-то из глубин безмятежного озера, прямо из центра, расползался туман, густой как молочный кисель и навязчивый. Непроглядная муть в момент окутала все. По душе прошмыгнула волнующая дрожь. Неужели ж настоящие мистические приключения, со мной?! До сих пор не верю, всю жизнь только и мечтал!

- А-а-у-у-хх-ха!! – завыло совсем рядом, тонко, громко напряженно. Я разгреб туман руками. Раздетая красавица приплясывала и качалась рядом со мной, выражение лица – самое счастливое, дикое, огромные глаза горят - совсем как Король на "КиШе"! Сходство двух Маш в этот момент было поразительно: панкушка и ведьмочка будто слились в один потрясающе дикий и соблазнительный образ! Дамира нигде не было видно. Может, пока его нет, мы могли бы… Что это?! Шлеп-шлеп, у-у-у, ш-ш-ш, кап-кап, плям-с! И снова: шлеп-шлеп! Туман вновь скрыл девушку, я напряженно вслушивался – кто-то был совсем рядом, и не один! Холодные, мокрые руки легко пробежали по лопаткам. Я замер.

- Он живой!! – вскрикнул удивленный женский голос.

- Да ну, откуда?! – ответил недоверчиво пацан.

- Где, где?

- Как - живой?

- Кто привел? - загомонили вокруг, хватая скользкими, влажными ладошками, большими и поменьше. Мне совсем не страшно, только больно и мокро – затискали.

- Эй, вы кто? – крикнул я, смеясь. Они смолкли. Я кружил на месте, пытаясь хоть кого-то уловить. "Манная каша" медленно рассеялась – я увидел людей. Они стояли вокруг плотным кольцом, страшно бледные, мокрые, кто в чем – в крестьянских рубахах, в тонких платьицах, джинсах и футболках, девицы в купальниках и шортиках, кое-кто и совсем голые. Все молодые - от 10-12 до 20-23 лет, не больше. Молчали, серьезно разглядывая, будто не зная, чего от меня ожидать. Я улыбался, но чувствовал себя уже не так-то и уверенно – чего они такие молчаливые и бледные какие-то.

- Ма-ма! – дернулся я резко - меня хватанули холодными руками за шею сзади.

- Ага, страшно! – прошептали мне на ухо, и в лицо заглянула Маша.

- Машка, убьешь ведь! Я от страха чуть не подох!

- Хорошо! – прошептала она снова, и резко впилась мне в губы. Поцелуй ее был мокрый и холодный, как и вся она, неестественный и неприятный. Я инстинктивно попытался оттолкнуть девку – не тут то было! Язык проник мне в рот и облизал нёбо, руки вцепились и держали так крепко, что я не мог и шевельнуться. Ощущение ловушки, из которой не стоит и вырываться… Правда, не стоит, и я обнял ее плотное, нежное, холодное тело. Оно совсем не дрожало - ни от холода, ни от возбуждения под моими мокрыми руками. Она жадно ласкала меня, но дыхания будто вовсе не было, оно не сбилось и не стало горячим – будто целуешь бескровную куклу. Или я чего-то недопонял?

- Маш? – отстранил я ее от себя.

- Что? – недовольно передернула плечами она, и опять потянулась ко мне. Я посмотрел поверх ее головы - они стояли все так же, и смотрели на нас.

- Маш, давай не здесь, а?

- А, ты про этих? – сморщилась ведьма, отпуская из ледяных клещей объятий. – Ну, как хочешь! – и отступила на шаг.

- Эй, зажигай!! - крикнула она, и прыгнула в круг. Собрание сразу оживилось, все засновали в тумане, быстро разложили костер.

- А ты когда утонул, недавно? Я тебя еще не видела! - спросил за спиной чистый детский голосок. Маленькая девочка с набухшей от воды косой через плечо, как колосок, в мокрой рубашонке с полураспустившейся вышивкой по рваному вороту, совершенно синяя, глядела на меня прозрачными, запавшими глазами.

- Я? Еще живой, к сожалению! А ты когда? – я сел перед ней на корточки.

- А я… не знаю, вроде давно! – улыбнулась она голубыми губами. Мороз по коже!

- Ну, и как… у вас там? – рискнул поинтересоваться. На это маленькая покойница только рассмеялась, похлопала меня по щеке противно–мокрой ладошкой, и убежала прочь, хихикая и подвывая. Проследив, как мелькают ее босые пяточки, не оставляя ни единого следа во влажной траве, я подумал: а ведь она, пожалуй, раза в три старше моей бабушки (будь она у меня), и раз в пять – меня!

А бледные фигуры нестройно, но весело, завыли-заныли-завопили что-то народное, раздолбайское, разухабисто выделялся среди них мужицкий бас. Я хотел подпеть, но песни этой не знал. Откуда-то явился Дамир в широкой рубахе, за ним – широкоплечий, здоровенный детина с бочонком на плече, так запросто, будто это пакет из-под молока. По знаку Дамира, нежить поставил свою интересную ношу в траву, чуть поодаль от всё расширяющегося круга света от костра. Осветило мужику рожу, и меня будто оттолкнуло - зеленоватая, вся в пятнах. Этот был уже совсем несвеж, и что только удерживает в нем жуткую силу? Жуткий запашок… Он встал, тупо уставясь на принесенное добро. А я вдруг почувствовал странную усталость, будто разом вынули позвонки через один, и был вынужден опуститься в сырую траву. Наблюдать, как вместе с костром разгорается веселье. Бледные, мокрые люди напевали, обнимались и болтали, носились туда-сюда и приплясывали. Это отдаленно смахивало на вылазку «на природу» большой компании. Если бы не привкус мистики, навязчивый и неотступный. А может, самой Смерти?

Обо мне тут же забыли. Я сидел в тени высокой травы, мокрый от росы. Пробирала мелкая дрожь. Хотелось выпить. В черепке быстро пустело. Запрокинув голову, посмотрел на звезды, такие низкие и острые, что кажется, протяни руку – соберешь их, и порежешься как о горсть стекла. Прямо над макушкой, едва не зацепив волос, прочертил густой воздух крупный нетопырь:

- Ш-шут!

Я вздрогнул от неожиданности, но сразу взял себя в руки: когда сидишь на сырой поляне у костра, в туче километров от родной Уфы, в ночь на Ивана Купалу в компании веселящихся мертвецов, отчего-то не гниющих – чему ж удивляться? Точно ведь – Ивана Купалы? Числа не вспомнить…

- Да?

- Что "да"? Я тебе выпить не предлагаю… пока! - уточнил кошмарик, еще раз прочертив темное пространство и уселся мне на плечо, неловко поцарапав. Говорить ничего не хотелось, и зверек видимо, это понял, сидел молча. Таращил круглые «вороньи ягодки» с уродливой вывороченной мордочки.

- Слышь, Шут, это… - начал он, хмыкнув: - Можно тя укусить? Один раз только, а? Больно уж охота.

Я повернул голову и с интересом уставился на него – смотрите, какое интересное предложение! Однако ж, мне по-хрену, хоть прям сейчас убей, раз смерти все равно нет - эти же пляшут, и ничего! Но заставить понервничать поганого мыша хотелось.

- Кровь, кровь, моя грязная кровь,

Напившись крови моей дохнет комар, - запел я тихо, куражась - надо продать себя дороже, чем я стою.

- Шут, да я ж немножко, правда! Мне ведь и ложечки хватит, ну, не чайной конечно, но ведь нестрашно совсем! - заерзал голодный вурдалак. - Мы живого когда последний раз видали - ого-го! Да и не больно тебе будет нифига, у меня слюна альге… альгане… ну, этот короче, который обезболивает! А потом подорожничком заклеим, оно и уймется! А, вспомнил, анальгетик!

Я равнодушно молчал. Пусть еще подергается, я уже в принципе согласен, но мне нравятся его муки.

- А эти - они тебя не тронут, даже если почуют сладкое! Манька им строго-настрого запретила! Кто к тебе с вожделением подойдет - из деревни будет изгнан, и мыкайся потом, горемынушка, по просторам советской родины!

- Нету больше родины советской, - сказал я тупо.

- А насчет вожделения - это Машуля зря! Здесь, как я погляжу, отменные телки водятся, ничего, что холодные, и не такие согревались! - заржал я, хотя было нифига не смешно. Но упырек противно захихикал, подлизываясь:

- Да не, с этим-то как раз не напряг, разложишь какую захочешь, только Маньку вперед, она жадная. Я про кровь.

- Про нее, родимую, ядовитую! - кивнул я.

- Ну, так как? - пытаясь заглянуть мне в лицо, перегнулся урод.

- Валяй! - я подставил шею. Но он перепрыгнул на руку:

- Ты че, там, конечно, удобнее, но истечешь в момент, сколько зря в траву уйдет!

- А-а! - я закатал рукав: - Ну, жри, гад, враг рода человеческого!

Он аж передёрнулся весь, разинув черный ротик. Я и правда ничего не почувствовал. Глядя, как он жадно трясется, хлюпая и вздыхая, я ощутил, как время закручивается вокруг меня, распадаясь и растворяясь, будто исчезая совсем. Люди кружились у костра, кто ловко и прытко, кто тяжело и мучительно - руки-ноги разбухли от воды, слушались плохо. Особенно неуклюже и отчаянно дергался чей-то труп, сразу и не понять, кого, девушки или мужика. Что-то горестное и отчаянное было в его стараниях заставить свое гниющее тело слушаться. И будто спала вся ненужность, вся фальшь этого «праздника». Никому здесь не весело, их всех кто-то заставляет плясать, в мучительных попытках казаться, ане быть. Каким чудовищем они подчинены, кто терзает их, достает из воды, не дает естественному течению вещей взять свое? К чему им их смерть, если они ее лишены? Взглянуть один раз - и не поймешь сразу, что не так. Но… мертвое тело работает иначе. Что-то неуловимое отличает их от меня - то-ли холод тела - я вспомнил объятия Маши, то-ли что-то еще. Возможно, это и есть Смерть. А ей ведь нет объяснений.

- В вашем портвейне крови не обнаружено! - захихикал нетопырь. Сыто икнув, отвалил раздувшееся пузо от маленькой - будто бритвой сняли кусочек кожи - ранки, из которой быстро стекал ручеек. Я смотрел безучастно, как он скрывается в тяжелой от росы траве.

- Эй, ты чё, ты чё! - засуетился нечистый: - Заклей скорей!

Я упрямо покачал головой - не хочу!

- Ну, Шут, они ж могут и Маньку не послушать, растреплют тебя на кусочки, да и все!

- Буду рад! - отрезал я. Но он уже присобачивал лист подорожника.

- Отвали, я хочу умереть! - и отшвырнул его в траву. - Прямо здесь и сейчас! - уже слышу приход тихой истерики, ее знакомые легкие шаги. Я не нужен никому, ни одному живому существу в мире! А вот мертвым зачем-то пригодился.

- Ах ты, мерзавец! Хочешь без последней радости нас оставить? - взвизгнула Машка рядом и влепила мне крепкую затрещину. Я дернулся - больно все же, но легче не стало.

- Идите, идите! Нечего смотреть! - крикнула она, обернувшись, столпившимся вокруг мертвецам с жадными глазами. Они, ворча и глотая слюну, отошли к костру.

- Нет, ну надо же, стоило только его одного оставить… Эй, а ну-ка! Урод ты вонючий, вылазь! - и выволокла за шкирку одной рукой упырька, другой ловко заклеила рану листом. Тугобрюхий урод лениво отбивался, пьяно бормоча оправдания, и сваливая все на меня.

- Ай, да проваливай, ты мне мешаешь! - и раздраженно зашвырнула его подальше в траву. Села на колени, придвинулась. Распустила старую повязку, туго перемотала новую, пониже. Открылись ровные, аккуратные швы, но мне совсем не интересно, я смотрел на девушку. "Боже мой, вот что называют "прекрасной женщиной"! Завороженно следил, как она закончила, подняла огромные, как ночь, и темные, как небо, с искорками звезд от костра, глаза.

- Шут, милый, я тебя очень прошу, ну поживи еще! Ну, хоть немного, несколько дней! - уговаривала она меня, как ребенка, заглядывая в лицо и гладя по щекам. У меня щипало в глазах, я помотал головой, молча, боясь заплакать.

- Шут… Я тебя очень прошу! Ну почему ты не хочешь жить? Это же… только потом понимаешь.

Она отвела глаза, помолчала. Подняла их вновь:

- Шут, я ведь не помню уже, когда последний раз живого видела! Лет десять точно прошло…

И будто спохватившись, добавила:

- Ну, ты же уже все и сам понял. Я думала тебе потом объяснить, но, наверное, все и так очевидно! Шут, мы мерзнем, и нам плохо! Кого убили, кто сам. Я вот… Эх, да ладно! Крови хочется, Шут, крови! Она живая, теплая! Даже кот мучается, - шептала она, торопливо целуя меня. Я закрыл глаза, по щекам, обжигая, бежали горячие слезы - острый контраст с её холодными губами. Образ Король встал передо мной - властный нежный, горький…

- Солнце мое, солнце… - прошептал я, прижимая девушку к себе, путаясь в длинных волосах. Нет, это не Король, но:

- Выпей меня, выпей до капли! - шепчу я, падая в черную росу, увлекая ее за собой. Холод ее тела отступал, она будто наполнялась соком, становясь удивительно живой. Коротко простонав, она обняла меня ногами.

- Король!! - вырвалось у меня мучительно, слезы застилали глаза: - Убей меня, убей!

Острая, страшная боль вцепилась в каждую клетку, я не мог даже кричать, изгибаясь и корчась в жадных руках мертвой.

- Сожри …ме-ня…

Страшный, неизведанный доселе кайф разрывал изнутри в куски, а куски – в кусочки. Извращенческое наслаждение этой ледяной болью… горячей болью… Мне казалось, я кричал, но я не слышал крика.

Не знаю, сколько это длилось, но я вдруг понял, что лежу навзничь, глядя в небо, ставшее еще ниже, надвинувшееся как крышка беспредельного гроба. Мирового гроба. Мне не было плохо, нет. Скорее пусто, очень пусто. Зато в пустоте этой не было ничего, даже желания умереть. Машка выпила меня всего, как я и просил. Приподняв голову, я поискал ее глазами - ага, вот она, скачет в ритме дикой пляски, голая ведьма, волосы хлещут по бокам, на лице лихое блаженство, в руках - кружка. А костер - до небес, единственное живое, что здесь есть. Я слабо пошевелился, меня заметили. Дамир подошел неспешно и даже чинно, в каждой руке по баклажке.

- Выпьешь?

Я кивнул. Он сразу бросил чиниться, плюхнулся рядом, едва не расплескав ношу. Мы чокнулись под примитивный и совсем неуместный тост истинных алкашей:

- За здоровье!

Отхлебнули крепкой, вонючей бурды. Это ж бражка! Пошлая деревенская бражка.

- Точно! - кивнул Дамир: - Бабка ставила, еще зимой начала, три бочки наготовила, пока мы подо льдом лежали.

Я удивленно посмотрел на него - а дом?

- Ну, мы-то с Манькой в доме как раз и были, а вот все эти, - он кивнул на веселящихся, - эти по местам. Потом уж, как оттаяло, начали шляться, к бабке приставать.

- Слушай, Дамир, а почему вы с Машей в доме, а эти - под водой?

"Где утопился – там и пригодился"! – криво усмехнулся он: - А мы-то не топились, зарезали нас.

"Кто, когда? " - я уже понял, что он слышит и так, и открывал рот только для выпивки.

- Ой, да давно! Еще до войны, в коллективизацию. Машкиных всех раскулачили, а она женой моей назвалась, все равно думали жениться, по сеновалам сколько кувыркались уж… Он тяжело вздохнул, глядя в кружку.

- А потом не дала одному работничку партийному, он ее и чиркнул, несильно, для страху. Тут я забегаю, он как метнется к двери! Я его ловить, да на Манькиной крови-то оскользнулся, а он ножик выставил. Эх, и пропорол же он меня, знатно! Долго я подыхал, мучился. А когда изошел весь, Машка и реветь не стала, р-раз себя под ребра перышком, да и на грудь мне упала, голубка моя. Ох, и кровищи было, знать бы тебе! Постель вся насквозь, под кроватью лужи собрались, как весной на дороге!

Он помолчал, глядя пристально и нежно на бесноватые пляски своей прекрасной мертвой ведьмы. Я напряженно ждал самого главного в его рассказе – что же было потом … даже выпивши, понимал, что лучше не спрашивать, раз он молчит. Между нами стена, толстая, хоть и зыбкая и легко преодолимая. Мы существа противоположного порядка, но мне давно очень хочется на его сторону. И если бы не проклятый инстинкт самосохранения! Но я его понемногу ломаю, и надеюсь скоро перейти эту грань …

- Нас и похоронить не успели, - бесцветный голос Дамира заставил меня вздрогнуть. - Этот гад сбежал, а деревню объявили вымершей, и как советская административная единица, несуществующей. Война прошла мимо, Хозяин постарался. Я хотел было спросить: «какой Хозяин?». Но, уловив тень благоговейного трепета на его лице, промолчал.

На мой мысленный вопрос он или намеренно отвечать не стал, или просто не понял.

- Потом обнаружили нас - Хозяин по свежей крови соскучился. Деревню заселили молодежью, детишки пошли, вкусные, - тут парень зло усмехнулся.

- Не сдержались мы, люди и давай опять бежать отсюда. Да как раз перестройка, или чё у вас там началось. В общем, в то время ты только родился, примерно. Молодежь со всех деревень в города неслась, культурные все, бля! Последней бабкина сноха была. Ну, ты понял, про которую я бабку! Она нам всем как родная, хоть и в дочки мне годится, а кому и в правнучки. Только одна живая здесь, не бросила нас: бражку ставит, пирожки печет, новости про вас, живых, рассказывает!

- Ты про сноху чё-то говорил? - напомнил я. Почему-то мне казалось это важно узнать!

- А, про сноху-то! Ну, она за сына бабкина вышла. Одна радость у ней была, сынок. Он и отца не знал. Старуха все печалится и досе, что далеко мужика убили, в войну еще, сгинул где-то. Кабы здесь притонул, так бы с ней и остался. Вот. А тут городская нагрянула, синеглазая, на каблучках. Сын-то и пропал. Поженились. Этого вот родили. Он указал кивком на парня лет семнадцати, с лицом вздорным и капризным, но очень красивым, даже я не мог не признать. "Мальчик-звезда"

Так ведь это, стало быть, он приходил - "Бабка, открывай"!

- А потом ей здесь не глянулось, по городской жизни тоска заела! Сбежала домой. Мужичок и запил. Сгорел по-пьянке. Даже не приходит – чему там приходить-то, кости одни горелые. Сноха помаялась с годик, и обратно бежит: где мой дорогой, любимый? Старуха ей: "Ах, ты блядь, сына моего сгубила! " Та развернулась, пошла в сарае да и повесилась. Дитю три года было, нет бы его пожалеть!

- Сука-баба! - кивнул я, наливая еще.

- А где она?

- Где-где… в п…де! Не показывается она здесь, на людях-то! Стыдно, мол! Да куды там, ни хрена ей не стыдно, просто сын ее так и не простил, видеть не хочет, - тут он зло сплюнул.

- А это кто? - указал я на длинного типа, в драной-передраной рубахе, совсем белого и с перерезанным горлом. Он разевал рот, но не мог издать ни звука, только мутная жижа вытекала от натуги из гнилой раны.

- Этот, зарезанный? Яшка-студент, в городе в общежитии жил, в университете учился. С бандитами какими-то связался, задолжал чего-то, они его - чирк! - и в помойку. Да не захотел он там пропасть, на родную землю запросился. Ну, Хозяин пустил! А он, вишь, не каждого пускает.

- А-а, ясно.

Меня все еще доставал один вопрос, и я, хлебнув для храбрости еще, решился:

- Дамир, а Хозяин-то - кто?

- Хозяин - кто? – он хмыкнул, и вдруг согнувшись, затрясся. Я не сразу понял, что он смеется.

- Дурак ты, Шут! - сказал он, когда успокоился.

- А че сразу "дурак"? Начал, так уж заканчивай! Сказал "а", так и "б" скажи! - вспылил я. Ишь, деловой, сам помер, так другим не надо, что-ли?

- Бэ! - поиздевался он. - Ну, а ты че, костылями на Восток собрался лечь? Так это не трудно, можем организовать!

- Организуй, будь другом! - почти крикнул я, уже чувствуя, что теряю грань между сознанием и беспамятством, уплываю в полное несоображение. Я испугался вдруг, что все эти пляски утопленников и зарезанных вокруг, девка-труп, с которой я вот только трахался, мертвый чувак - собутыльник, упырек в траве - все это чушь, бред, пьяный сон, и меня так никто и не убьет! Ужас взял так и остаться в живых, я крикнул снова:

- Убейте же меня, кто-нибудь!

Сонм мертвых лиц снова обернулся ко мне: вот сейчас кинутся, им ведь так хочется! Но нет, отвернулись, заплясали дальше.

- Куда же вы? - жалобно позвал я.

- Шут, Шут, тихо, что ты разорался? - рука Дамира тяжело легла мне на плечо, надавила: - Сядь!

Я упал в траву, надо мной закачались свинцовые начищенные звезды.

- Почему… почему меня ни…никто не трогает?! Дамир, послушай, я… я боль-ше… не могу! Кругом одни гопы, я не нужен даже своей матери! Король… она меня не любит, да, совсем не любит. Я не нужен ни... никому… Но это херня, а глав… главное, я не нужен сам себе! Я себя… "I hate myself, I want to die!!! " - снова заорал я. - Я хочу к Курту, к Юре Хою, к Янке… Я к вам хочу, Дамир!

- Шут, ты меня слышишь? Уймись, ладно?

- Ну, унялся, и что? Слушаю! - я затих, замер от тупой бессмысленности собственного живого "я" в этом мире мертвых. Меня будто тащило, башкой по доскам, зацепив ногой за карусель.

- Хозяин запретил нам тебя принимать. Ты - первое живое существо на этой территории за последние… В общем, очень долгое время!

- Ну, и че? - уже равнодушно спросил я. Какая разница, чего он скажет, если ничего не изменится?

- Маша ведь тебе уже говорила, ты нам живой нужен! И вообще, я думал, ты и сам все понял, когда с ней в траве покувыркался! Мы будем пить тебя постепенно, по капельке, чтобы на всех хватило. Наши девки будут иметь тебя, вытягивая жизнь. А мы просто потихоньку, очень маленькими глоточками, почти незаметно пить кровь. Пока ты весь не изойдешь и не иссохнешься. А потом, когда весь кончишься и больше нам не будешь пригоден, мы тебя выбросим. Окажешься в голой степи, и враз погибнешь. Но не радуйся, ничего особенного не произойдет. Тебя просто не станет. Совсем. Ты станешь прахом. Души-то у тебя нет, она отправится прямиком в ад, а все остальное из тебя высосем мы.

- И че, я даже подохнуть нормально не смогу? – до меня начало доходить: - Но я же не хочу так, я к вам хочу!

Я уже сам не понимал, что говорю, да и что конкретно хочу, тоже.

- А знаешь, Шут, ты мне понравился, я хочу, чтоб ты остался! Барагозили бы вместе! - доверительно зашептал Дамир, наклонившись.

- Вот что, ты должен пойти к Хозяину, и…

- Эй, чего вы тут такое базарите? - подлетел вдруг недавний упырек. С морды его на меня капнула слюна.

- Ничё, вали давай отсюдова! Лезет, как будто я ему сто рублей должен!

- Не-не, эй, упырь, как там тебя? - протестующе замахал я руками: - Погоди!

- Чего? - блеснул он злыми глазками, садясь мне на колено.

- Пошел, пошел, сказал! - Дамир замахнулся ударить его, но я не дал.

- Постой, ты молчишь, так может он расколется! Скажи-ка мне, упырь, - я крепко зажал его в руке, - кто этот Хозяин всемогущий, о котором вы все тут трындите, и никак не договариваете? Уж не Сам ли господин Тьма, то бишь Дьявол по-русски?

Меня разобрало, и я решил идти до конца.

Дамир опустил голову, сжал кулаки и упрямо молчал. Упырь мялся и кряхтел, поглядывая на него.

- Ах, так! Вот как, значит, да? Вонючая, гнилая мразь!! – заорал я, вскакивая.

- Ну, погодите! СУУУКИИ!! Что, у меня своей воли нет? - и не разбирая дороги, попер напрямую через толпу мертвецов, отталкивая, и наступая на скользкие ноги.

- Пошли вы на хер, дались вы мне! – орал я. - Что, я без вас не обойдусь? Сами подохли, и рады, дерьмо!! Помочь не хотите?!

- Шут, Шут, Юра, да ты что? – побежала за мной Машка, хватая за рукава. – Юрочка, успокойся, ну?

- Отвали, дура дохлая! – резко вывернувшись, я размахнулся всем телом, и тяжело шлепнулся в черную воду озера.

- Провалитесь вы все, уроды! Мертвые, а такие же скоты!

Шумно плюхаяруками и ногами, я плыл все дальше и дальше от берега.

- Вот сейчас… еще немного… давай, Шут, ты уже почти-почти…- бормотал я, сплевывая воду и больно задыхаясь. Брага тяжко качалась в голове, руки быстро наливались холодным свинцом. Плыть становилось все труднее, будто в загустевающем киселе. Я уже порядком нахлебался, в рот набилось грязи, но я радостно загребал, чувствуя приближение заветной черты.

Когда силы почти не осталось и исход был близок как никогда, я вдруг рванулся повернуть голову, посмотреть последний раз на берег, на звезды, а затем сложить руки, и…

- Гос-по-ди!! За что?! - простонав, беспомощно опустился в вязкий ил, сел по пояс в воде, обхватив голову руками, и завыл, как бездомная собака: я был на другом берегу. По ту сторону озера весело, куражась над идиотом-самоубийцей, моргали и подпрыгивали золотые и рыжие черти купальского костра утопленников. Озерцо оказалось размером с суповую тарелку, и мне, до блевотины накачанному брагой, и то хватило сил его переплыть!! Сиди теперь, кретин лопоухий, придурок, суицидничек хренов в холодной грязи и вой, сколько влезет, пока не надоест!

Скоро я устал скулеть, затих, но тут же начал трястись снова: сырая, противная одежда плотно облепила костлявые лопатки, пробрал зверский озноб. С трудом поднялся, крупно дрожа, и горько поглядел в воду: вот, а кабы вовремя остановился, сложил руки-ноги, сейчас бы уже не мерз, не горевал и, вообще, был бы тих, тяжел и бледен, и какой-нибудь здоровенный донный сом, шевеля усами, смачно пробовал меня на вкус толстенными губами… Но мне было бы уже все едино, темно, тепло и не больно… Эх, да чего уж теперь! Я почти трезв от холода, и уже не смогу вновь покуситься на свою никчемную жизнь, и знакомство со вкусом страшнейшего греха – самоубийства – придется снова отложить.

- Плыть, иль не плыть - это вопрос? - выстегиваясь, спросил я у своего мутного отражения. Оно скорчило мне рожу, я пнул его ногой, рожа задрожала, как от обиды, и развалилась.

- А пошли вы все на хе-е-е-ер!!!! – проорав изо всех сил, я плюнул в сторону мертвецов, и показав им fuck пошатался в глубь прибрежных черно-серебристых ив.

- Ну и хер с вами, засранцы дохлые! – злость разобрала с головы до ног. Я принялся орать и прыгать, обдираясь об острые веточки и камни.

- Завидуете мне, да?! НУ И ЗАВИДУЙТЕ!!! Сволочуги, суки, блевня дерьмовая! Гниль неживая, а я вот живой, да, я ЖИВОЙ!!! Я теплый, я бухаю, я с девочками трахаюсь, с настоящими, горячими, мягонькими! Я могу колоться и блевать, сколько влезет! Могу цветы нюхать, и на солнце сгорать, а вы – просто холодное дерьмо! Ха-ха-ха, да пошли вы в жопу, мразь!!!!

Я прыгал и метался, меня разносило на атомы истеричное чувство собственного существования, жалкого, но… ПРЕКРАСНОГО! О, жить сейчас и в самом деле было так остро, пронзительно, так… больно и холодно… страшно и безнадежно! – что я затих, и уже осторожно пошел вдоль берега, куда – не знаю, лишь бы подальше от этих. Я вдруг осознал, где нахожусь, с кем пью, и что девчонка, изнасиловавшая меня в траве – мертвая… Господи, они же гниют, а я – среди них?! Чем больше я постигал ЭТО, тем глубже растекалась хлипкая сырость внутри. Я крепился, стараясь не дать ей разрастись до панического ужаса, ведь тогда я потеряю способность соображать, и считай, пропал!

"Блядь, куда я попал, где мои вещи???!! "

Так, теперь ты, Шут, втихаря ищешь, где здесь выход из деревни, и мотаешь отсюда, пока не поздно. " А может, позволить им это " поздно "? Я ведь так хотел… " В от именно, хотел, а теперь не хочу! Или хочу?.. Ой, нет, я уже не знаю! Может, не сейчас? Да ну это все, бежать отсюда, пока они все гуляют на берегу, и пригляда за мной нет!

Я, абсолютно трезвый, но ужасно мокрый и мерзнущий, побежал, стараясь прятаться за деревьями – в лунном свете меня отлично будет видно с другого берега. Впереди хрустнула ветка, я насторожился, и чуть замедлил ход. Всмотрелся изо всех глаз. Тревожно! Но нет, вроде, ложная тревога. Хотя, я как-то не очень уверен... Да нет, вперед! Но для верности оглядеться, мало ли что? Все тихо, теперь…

- А-а-хээээ… - только и выдавил я, сделав шаг назад и инстинктивно выставив руки: прямо на меня смотрели огромные ледяные глаза чудовища с иконы!! Я сразу узнал и этот сатанинский взгляд, и это нечеловеческое лицо. Темная, лохматая, вытянутая фигура в сырых лохмотьях не делала ничего, просто сжирала мою душу через глаза, и оно шло на меня.

- Гос-по…ди…спаси мя… каюсь, сохрани, Господи! - шептали губы спасительную чушь, но я безнадежно корчился, зная: все, вот это и есть конец! Я хотел смерти, но кто ж знал, что это такой ужас?

Запнувшись за что-то, я упал на спину, оно остановилось, наклонившись и разглядывая меня – видно, думало, что оторвать первым. "Боже мой, я уже не смогу подняться, что же делать? " - метались как тени, отчаянные мысли. Я хотел было закрыть глаза, но не смог, они сами открывались еще шире, и ловили каждое движеньице урода: вот он коснулся груди, вот почесал черную бородку. Я ждал, а он и не думал жрать меня, видимо, растягивая удовольствие. Действия его какие-то обыденные и усыпляющие страх: отжал волосы, хмыкнул, поправил грязную рубаху. Вот только воняло от него жутко - сырым разложением. И глаза все такие же огромные и морозящие.

Он вдруг потянул руку с черными когтями и открыл рот!

- Нее-ет…- прошептал я, закрывая лицо руками и скорчиваясь.

- Ну, ты долго будешь валяться, как там тебя? – грубо пихнуло меня в бок, уж не знаю что – то ли голос низкий и хриплый, как у блэк-металлиста, то ли нога.

- Жри меня скорей, не мучай, - попросил я не открывая лица.

- Да пошел ты, жрать мне без тебя нечего! – презрительно сплюнуло оно: - Я те сказал – вставай, значит, вставай! И вообще, я тебе не «оно»! Че, думаешь, если помер, значит, не мужик? У меня все на месте, можешь не сомневаться! – глумилось оно, а я все еще боялся взглянуть.

- Ой, и за…л ты меня! - выругалось оно (или он?) плюхаясь рядом со мной в траву.

- Давай уж, лучше покурим!

- У меня сигарет нет, - нерешительно начал я, голос сел от пережитого. И вправду, так не к месту накатило желание - курить!! Когда я последний раз затягивался? – не помню!

- У меня есть, только не здесь! Щас будет!

Говорил он так просто и спокойно, что я решился и осторожно отнял руки от лица. Парень лежал рядом со мной в траве – мертвец как мертвец, длиннющий, худощавый, в кости пошире меня (а уж это не трудно, я глист еще тот), волосы мокрые и грязные по плечам путаются. Он повернул голову и глянул на меня – снова передернуло от его злых глаз. Чистый блэкушник, только одет как хиппарь-нарк, и рожа…. А че рожа, просто corps-up, не видал я что ль, таких? Да подумаешь, еще один мертвец! Только пусть не смотрит на меня… Он зло ухмыльнулся, и отвел глаза.

- Вот и сигареты! – ткнул пальцем в небо. Недавний упырек сбросил ему на живот пачку и зажигалку, стрельнул глазками надо мной, и исчез в ночи. Мы закурили.

- Ну, как тя там звать-то, урод? – равнодушно бросил он.

- Шут меня звать. И я тебе не урод, а нормальный панк! – вдруг взбесился я.

- Да уж, уродов и почище тебя видали!

- В зеркале? – приперло съязвить.

- А ты как думаешь? – и снова проел во мне глазами дыры.

- О, Господи? – зажмурился я.

- Ага, вот то-то и оно, - рассмеялся он. - "I hate myself, i wont to die! " – пропел дрожащим голосом, куражась. Меня это больно задело – ах ты сволочь! Да кто тебе позволил на самое больное место мне гадить?!

- Во-во, позлись, позлись еще! – ржал он, стегая по душе. Потом резко заткнулся, а я уронил сигарету, дернувшись – пальцы обжог.

- Слышь, Шут, а чё ты приперся вообще сюды? – нарушило оно молчание. Я никак не мог думать о нем в мужском роде – слишком непонятное и неопределенно страшное.

- Ну, и? - выжидательно вперилась в меня эта гадость.

- А? Я … Э-э-э, ну… - завел, сам себе удивляясь - о чем это я?

- Я говорю, вот ты приперся сюда, и чё? - втолковало оно, как придурку.

- Я? - и тут до меня дошло: - А ты, типа, и так не в курсах? Вы ж здесь все мысли читаете.

- Ой-ой, просёк! - и, запрокинувшись, уставилось в небо. Помолчали.

- Ты мне правду скажи, ведь нифига тебе этот "Харлей" долбаный не нужен, отговорки! С таким же успехом мог бы и в Америку свалить, стопом!

Мне казалось, сейчас оно заржет, но почему-то, видимо, сочло за лучшее промолчать. И я тоже. Не буду ничего говорить. А то вдруг поможет?

- Не, Шут, я тебе так скажу! – он сел рядом со мной, впрочем, взгляд направив на костер – наверное передумал пугать.

- Лучше выпьем и споем, а?

И он щелкнул пальцами, к нему тут же подбежала девушка - очень-очень красивая, бесподобно красивая девушка, в рваном где надо платьице, которое видимо не стирала пару веков. Волосы некогда золотые, лицо бледное как и у всех, стеклянно-синие глаза. В каждой руке по больщущей кружке, полной браги - их она несла с заметной натугой, хотя учтивой улыбки с лица не спускала. Бедная мертвушка - на животе большая, черная, обгрызенная какая-то рана.

Мне нисколько не противно, только жаль ее, безобразную красавицу. Страшилище рядом со мной приняло другую кружку из ее рук, потянуло девушку за шею к себе, и жадно припало к ее темным, потрескавшимся губам. Она со всем порывом, на какой способна, ответила ему. Я заметил, как из уголка её губ стекает струйка темной жижи - то-ли кровь, то-ли разлагающаяся слюна. Меня невольно тряхануло. Оно оттолкнуло её, грубо и молча. Девушка вздрогнула, будто собираясь всхлипнуть, но быстро пришла в себя. И снова учтиво заулыбалась. Отвернувшись, украдкой утерла гнилую струйку с подбородка, будто стеснялась, что мертвая. Я не посмел вздохнуть, унижая ее жалостью, и сделал вид, что все прекрасно. Но все пошло прахом, когда жуткий сосед, чокнувшись со мной, и отпив, вопросительно кивнул в сторону девушки, глядя на меня, будто спрашивая - будешь? Тут я не выдержал и инстинктивно отшатнувшись, плеснув на себя из кружки. Девушка болезненно сморщилась, отступила на шаг, умоляюще поглядела на существо. Глаза ее скулели: не мучай, отпусти ты меня! И мне почему-то показалось, что это относится не только к данному моменту, но и вообще ко всему ее жалкому… м-м-м, существованию? Или как назвать ее положение?

Брага была крепка, крепче прежней, и язык мой больше не советовался с головой.

- Слушай, как тебя там? – начал я нерешительно, чтобы забить муторный страх. Девушка нервно переводила взгляд с него на меня, и обратно, видимо почувствовав, уж не знаю чем, что речь пойдет о ней.

- Иди, - коротко кивнуло Оно покойнице, и та удалилась, неуверенно оглядываясь.

- Зови уж "Оно", раз начал! – усмехнулся он, глядя на меня.

- Да нет, неудобно так, как-то!

- А чё "неудобно"? До этого удобно было, ни че?

- Не, ты меня не сбивай! – уперся я, снова ощущая родные объятья Господина Зелена Змия: - Ты мне скажи вот че! – и тут я глубокомысленно заткнулся, как и всякая пьянь, которая резко забывает, что собиралась только что сказать. А вспомнить уж никак!

- Хм, ты о чем? - он сделал вид, что озадачен, а сам, гад, улыбался! Ну, нет, меня не собьешь! Поглядев на костер, я увидел множество девченок, красивых даже отсюда.

- Слышь, а че они не гниют? - чувствуя себя совсем тупым, спросил я. А разве, вообще, это хотел спросить?

- Че - не гниют? Гниют, - ответил он совершенно спокойно: - Только медленно очень.

- А-а… А это… - я, кажется, опять забыл, чего хотел. Да блин!

- А, да, отпусти ее, что ль? Че мучаешь!

- Кого?

- Ну… ее! Девку эту. С которой ты целовался.

- А-а, во-он ты про че! А я-то думаю, че прикопался, че надо!

- Ну, я и говорю! - обрадовался я.

- Да-да, вот ты и говоришь, - заржал он. Я захихикал вместе с ним.

- Нет! - вдруг совершенно серьезно, как ударил он, уставясь на меня.

- Чего - нет? - не въехал я.

- Ничего нет! Иди, погуляй лучше! Когда еще придется?

Он вскочил, и поволок меня за собой к костру. Там бренчали балалайки, свистели и переговаривались дудки - а вместе так весело, так разухабисто! Мертвецы, кто посвежее, половчее отпясывали, а кто поплоше - неуклюже топтались, щеря черные зубы. Девки визжали, мужики ухали. Шальной дух праздника не на жизнь а на смерть - буквально! - витал в воздухе вперемешку со сладковатым приторным духом разложения.

- Эх, да так твою растак, да мать твою об угол!! - заорал я. Удалая дурь ударила в голову, и я пустился вокруг костра. Ноги слушались плохо, но мне наплевать.

- Хой-хой, ненавижу жизнь!! Оп-па, под-дохнуть!!! - вопил я, сколько есть дури. Мертвецы ржали, и радовались. Видимо, даже для них я - потеха. А я не жалуюсь - на то и Шут.

- Веселись, народ! Гуляй! Эх, да мать твою, грех!

Мне стукнуло в башку - а не сигануть ли через костер, в человеческий рост?

- И сигану!

Разбежался - и р-раз!!! - небо закачавшись, накренилось, я поцеловался с землей…

…и это последнее, что я помню, лежа в сырой и затхловатой темноте. Башка разламывается, особенно в затылке. Я пощупал его деревянной рукой - шишка! Огроменная шишара, какой у меня еще не бывало! Эй, а может у меня и сотрясение имеется? Раз "чердак разобран", значит, я где-то неслабо навернулся, по-пьянке обычное дело. При сотрясениях, кажись, слабость и тошнота, насколько я помню из детства. Но ведь с "пошмелья" то же самое! Ну, так и как же я пойму, где последствия веселья, а где сдвиг мозгов? Руки трясутся при мысли о том, чтобы встать. Блевать тянет. А лежать-то жутко неудобно - под спину, пониже лопаток, давит камень - не камень, кирпич ли, хрен поймешь! И ведь, зараза, как раз где у меня два позвонка не на месте! Но сдвинуться толком не могу: только шелохнуся, все внутренности решительно ползут к горлу, протестуя. Нет, лежать тихо, и ждать, пока само уймется!

Я полежал тихонечко, прикрыв вылезающие глаза ладошками. Скоро стало будто легче, я решился даже аккуратно их приоткрыть. П