2015-06-24
1175Имидж как теоретический феномен. Эпоха Возрождения обычно рассматривается как переходное состояние между двумя формациями, двумя устойчивыми порядками в экономике, политике, религии, морали. Истоки Возрождения уходят в средневековье, итоги становятся началом Нового времени. Возрождение внешне мало походит на средневековье, хотя является прямым его продолжением, но еще меньше Возрождение похоже на буржуазное общество в эпоху его расцвета, все предпосылки которого оно создает. Возрождение получило в наследство живые связи с религиозной традицией, с патриархальным цеховым миром средневековья, а оставило в наследство будущему буржуазный индивидуализм и рационализм. (ПОЛЯ О, христиане, гордые сердцами, / Несчастные, чьи тусклые умы / Уводят вас попятными путями!/ Вам невдомек, что только черви мы, \ В которых зреет мотылек нетленный,/ На божий суд взлетающий из тьмы!/Чего возносится ваш дух надменный. / Коль сами вы не разнитесь ничуть / От плоти червяка несовершенной? Данте. Божественная комедия. Чистилище. Песнь десятая)
Сам термин «Возрождение» говорит о влиянии античности, которая в эту эпоху как будто была заново открыта для научного и эстетического поиска. Разрушая традиции средневековья, Возрождение искало новую опору и находило ее в наследии греко-римской цивилизации. На самом деле, Возрождение «уподоблялось сыну, который выступает против отца и при этом рядится в одежды своего деда».[1] Сыну только казалось, что он похож на деда, на самом деле, он был плотью от плоти своего отца.
Духовные интересы человека Средневековья были направлены «по вертикали» – от земли к небу, от чувственного, ощутимого, материального – к потустороннему, запредельному. Интересы человека Возрождения и Нового времени уже направлены «по горизонтали» – к новым странам, к новым материкам, к новым возможностям и ранее неведомым ощущениям. Все вокруг человека видится и воспринимается теперь по-новому: само небо превращено в продолжение земного пространства, доступного человеку. Но у человека появляется не только «новое небо», «созданное» учением Коперника, и «новая Земля», созданная Великими географическими открытиями, новой становится обыденная повседневная жизнь человека, преображается его жилище, мебель, одежда, пища. С появлением портных и сложного кроя в одежде, человек перестал напоминать унылый задрапированный прямоугольник. Мебель теперь изготавливалась столярами, а не плотниками, появление изящной мебели привело к рождению искусства интерьера, эстетики быта. Процесс еды из простого насыщения превратился в красивый, утонченный и изысканный ритуал. В конечном итоге, новым становится сам Человек, и его отношение к своему образу и месту в мироздании.
Способ изображения человеческого тела в искусстве определенной эпохи является «овеществленной ментальностью». Устремления человека средних веков были направлены по вертикали снизу вверх, от земного мира к горнему, и скульптура готики запечатлела именно такое представление о человеке. Устремления человека эпохи Возрождения уже не так однолинейны, они разнонаправлены. Человек раннекапиталистической эпохи как будто впервые осознал ценность земной жизни и хотел испытать все, что было недоступно раньше. Изображения тела человека в этот период перестали напоминать застывшую в молитвенной позе каменную фигуру, они наполнены жизнью, движением, иногда чересчур суетным, но в них чувствуется большой запас энергии, копившейся и не имевшей выхода на протяжении нескольких столетий средневековья.
Многообразные и многоликие теории эпохи Возрождения не представляют собой стройного философского учения, но они объединены «духом времени», в которых отразилось воспевание человека, повышенное внимание к поиску идеала, смысла жизни, к вопросам эстетики и внешнего вида, вызвало к жизни интерес ко всему, что связано с телом. Это был прорыв гениальной мысли нового времени сквозь схоластическое знание. Поиск идеала теперь происходит не в потустороннем мире, отделенном от предметного мира, а на земле. Не случайно герои Данте в аду жалеют не о том, что не попали в рай, а о том, что плохо прожили свою земную жизнь. Они оплакивают свои грехи, потому что портили ими свою земную жизнь. Через средневековые символы ада и рая, Данте выражает новую мысль о том, что жизнь человека совсем не так ничтожна, как утверждает церковь, и только человеку дано выбирать, сделать ли свою земную жизнь адом или раем. Человек теперь намерен сосредоточиться на своей земной жизни и получить от нее все возможнее наслаждения. (ПОЛЯ: День сегодняшний дороже / Всех других грядущих дней. / Юность – нынче, старость – тоже! / Девы, юноши, смелей! / Жгите жизнь на каждом ложе! / Путь к унынью – ложный путь. / Счастья хочешь, - счастлив будь / Нынче, завтра – неизвестно. Лоренцо Великолепный. Карнавальная песня. (пер. В. Я Брюсова)Это был период всеобщего брожения и неограниченного богатства возможностей. На смену античному и средневековому культу меры приходит жадность к жизни во всех ее направлениях. Вот почему герои Ф. Рабле мечтают о том, чтобы у них было «не пять чувств, а пятьдесят или пятьсот», ибо познать все открывшиеся источники наслаждения с помощью пяти чувств невозможно.
Новый человек. Процесс отделения сферы личного от сферы общественного, который начался в позднем средневековье, закончился формированием нового идеала человека, который мыслился теперь как свободная, всесторонне развитая личность. Человек становится единственным, достоверным явлением в мире, только в человеке теперь искали и находили подлинную «меру всех вещей». Продолжается поиск места человека среди других живых существ, а заодно и поиск того, где проходит грань между человеком-животным и человеком одухотворенным. Человек по-прежнему воспринимается как «член мирового порядка», и в то же время, он – единственный, в ком «сверкает искра божьей красы». [2]
Дж. Пико делла Мирандола в панегирике «О достоинстве человека» заявляет, что ему удалось разгадать, «почему человек является самым счастливым из всех живых существ и достойным всеобщего восхищения». Разгадка кроется в том, что место и образ всех прочих творений определены самим Богом заранее. Человеку же не дано «ни определенного места, ни собственного образа, ни особой обязанности, чтобы место, и лицо, и обязанность человек мог выбрать по собственному желанию, согласно собственной воле и решению». Мирандола вкладывает в уста Бога такие слова: «Я создал тебя существом не небесным, но и не только земным, чтобы ты, чуждый стеснений, сам сделался себе творцом и сам выковал окончательно свой образ». А для того, чтобы человек мог сделать этот выбор, Бог ставит его «в центре мира, чтобы оттуда было удобнее обозревать, все, что есть в мире».
Возрождение создает миф о безграничных возможностях человека, который ярче всех запечатлен в сочинении итальянского гуманиста Марсилио Фичино, по мнению которого человек был бы «способен создать … сами светила, если бы имел орудия и небесный материал». Именно в этой способности творить, в том числе и себя самого, человек ближе всего приближается к Богу, т.к. «он сам формирует себя, превращает в любую плоть и приобретает свойства любого создания» от растения до ангела. «Человек одарен трехчастно, именно способностью к росту, к жизни и к рассуждению, поэтому он идет трояким путем. Поскольку он имеет способность к росту, он ищет полезного и в этом он подобен растениям; поскольку он одарен животной жизнью, он ищет приятного подобно животным; поскольку же он одарен рассудком, он ищет разумное и в этом он одинок…Что мы ни делаем, мы совершаем в этих трех направлениях». [3]
Чувственное восприятие, акт познания человека человеком. Особая роль зрительных образов. Стремление человека наслаждаться всем, что есть вокруг, выразилось в повышенном интересе к анализу работы органов чувств, феномена чувственного восприятия, общения, возникновения образов. Данте Алигьери так описывает феномен человеческого общения: «Поскольку ничто не может быть передано непосредственно из одного разума в другой кроме как чувственным способом,…то для передачи своих мыслей роду человеческому необходим …некий осязательный знак, и знак этот должен быть чувственным».[4] Знак этот ничто иное, как сам человек, его тело, мимика, пластика, одежда. Именно через знаки, закрепленные в телах и обликах, в движениях и деталях одежды, люди обмениваются смыслами, именно в них социализуются представления, важные для общества.
Почти все рассуждающие о чувственном восприятии и органах чувств не просто перечисляют их, но и выстраивают в строгой иерархии, в которой зрение и зрительные образы неизменно занимают первое место. «Люди имеют разум и ощущения. Разум постигает бестелесные основы всех вещей» с помощью различных ощущений. «Ощущение достигает образов… посредством пяти орудий своего тела: посредством глаз – цветов, посредством ушей – звуков, посредством ноздрей – запахов, посредством языка – вкусов, посредством нервов – прочих свойств. Осязание, вкус и обоняние – второстепенны, т.к. они относятся к телу и материи, в то время как разум, зрение и слух относятся к духу», поскольку они помогают проникнуть в суть вещи и постичь ее. «Запах, вкус и теплота приносят пользу телу, а цвета, формы и звуки обостряют проницательность духа. <…> Зрение помещается в верхней части тела, как огонь в возвышенной области мира, <…> слух следует за зрением. Зрение в мгновение совершает то, для чего слуху требуется определенный отрезок времени». [5]
В превосходстве зрительных образов не сомневался и Леонардо да Винчи: «Путь через ухо к общему чувству не тот же самый, что путь через зрение». Глаз несет «первую истину», поскольку он «меньше ошибается, чем разум. Глаз, называемый окном души, это – главный путь, которым общее чувство может рассматривать творения природы, а ухо является вторым, и оно облагораживается рассказами о тех вещах, которые видел глаз».[6]
Лоренцо Валла, желая подчеркнуть особую значимость зрительного восприятия, прибегает к притворной похвале «некоторых строгих философов, которые лишили себя зрения» за то, что оно отвлекает их от духовных занятий. Он выносит им суровый приговор и заявляет, что «подобные уроды», не оценившие величайшее из благ природы, «не достойны ни видеть, ни быть видимыми». [7]
Марсилио Фичино, анализируя роль зрительного восприятия, довольно точно описывает процесс возникновения образа из информации, получаемой органами чувств: «образ внешней материи схватывается и постигается душой через зрение … Душа в один миг воспринимает всю громаду тела духовным путем и в бестелесном образе. И хотя этот образ является отображением (simulacrum) внешнего тела, в душе он бестелесен, из этого следует, что сама красота есть некое духовное отображение вещи (simulacrum), нежели телесный образ (species), … вид и форму стройно сложенного человека … наша душа воспринимает … и удерживает в себе».[8]
Необходимо обратить внимание на то, что он разделяет телесный образ, существующий как таковой (species) и его духовное отображение (simulacrum), возникающее в душе человека. По своему толкованию они близки к современным понятиям «имидж» и «впечатление». Понятие «simulacrum» несколько отличается от средневекового «imago», которое трактовалось как «подобие» вообще и не обязательно означало восприятия этого образа человеком.
М. Фичино обращает внимание на важность первого впечатления, производимого человеком. При этом он отчетливо осознает, что мы не можем себе объяснить, как оцениваем человека. Ясно одно, что процесс этот не поддается контролю разума: «Часто мы видим в одном человеке расположение членов более правильное, чем в другом. Однако этот другой, не знаем по какой причине, кажется нам красивее и любим мы его сильнее».
Фичино формулирует еще одну важную мысль о процессе зрительного восприятия: все образы, которые встречает человек во внешнем мире, он соотносит с теми представлениями и стереотипами, которые накоплены в его опыте и памяти. Чем больше образ соответствует имеющимся представлениям, чем он более знаком, тем больше он нравится человеку и наоборот: «… образ внешнего человека, воспринятый чувствами и перешедший в душу сразу же нравиться, если он созвучен с формой человека / неким имеющимся идеальным образом /, которым обладает душа, он тотчас же нравится и бывает любим. Душа одобряет это соответствие. Если же внешняя форма вещи разногласна с имеющейся в душе, то вследствие этого несоответствия…душа испытывает оскорбление … и мы ненавидим эту вещь». [9] Современная теория создания имиджа считает этот факт непреложной истиной. При создании положительной установки на какой-либо образ особое внимание уделяется тому, чтобы вызвать у реципиента отношение к образу как к знакомому и привычному. Кроме того, психология общения подтверждает тот факт, что нам нравятся люди похожие на нас самих. Исследуя процесс восприятия и познания, Фичино также приходитк заключению о том, что оценка зрительного образа происходит моментально, что также делает его трудно управляемым: «встречающиеся нам лица тотчас же нам нравятся или не нравятся, но причину этого чувства мы не знаем».[10]
Еще одно важное замечание о природе восприятия, принадлежащее Л.-Б. Альберти: «…зритель всегда полагает в мыслях гораздо больше того, что он видит», [11] означает, что образ не просто воспринимается в его исходной форме, но всегда оценивается, достраивается и видоизменяется.
Все эти суждения являются очень существенным для понимания природы имиджа. В них отмечается не только спонтанность возникновения образа, но и его мгновенное соотнесение с уже имеющимся опытом индивида, с теми образами, которые хранятся в тайниках его памяти. Построив образ познаваемого объекта на основе внешних характеристик, человек не ограничивается таким знанием, он немедленно создает систему заключений об этом объекте, содержанием которых является констатация качеств личности, его способностей, социально-групповой принадлежности.
Чувственный характер культуры и отказ от средневекового аскетизма, освобождение всего естественного, чувственного от обвинений в первородном грехе приводит к обновлению не только в общественной, но и в личной жизни. В гамме чувств, на первое место выдвигаются те, которые способны дать наслаждение – обоняние, осязание, вкус – то, к чему официальная культура средних веков относилась настороженно и с пренебрежением. Учения в духе эпикуреизма характерны для эпохи Возрождения, даже самая способность воспринимать красоту превращается, в гастрономию зрения и слуха, и является больше чувственным, чем духовным наслаждением.
Целые трактаты и панегирики посвящаются еде и питью, воздают похвалу вину, потому что в природе нет ничего «более наделенного таким разнообразием цвета, вкуса и запаха». Л. Валла выступает против мнения о том, что жизнь «людей, любящих наслаждение, приближается к жизни зверей». Он открыто осуждает тех, кто избегает приятных вкусовых ощущений в еде и питье, боится одевать тело в богатые одежды, предпочитает вести жизнь одинокую и печальную, и это, по его мнению, ни что иное, как болезнь, «ведь природа поставила перед тобой наслаждения и дала душу, склонную к ним; природа дала смертным многочисленные блага, наше дело – уметь хорошо пользоваться ими». [12]
Душа и тело, отношение к телесному. Интерес к телу и телесности никогда не ослабевал и всегда находил свое отражение как в философских трактатах, произведениях литературы, так и в культуре повседневности. Содержание и смысл этих идей не раз переходили от телесного негативизма к воспеванию человеческого тела и наоборот. Сначала античный атлет, живущий по принципу каллокагатии, совершает переход к средневековому аскету, бичующему и скрывающему свое тело. Затем, с переходом к Возрождению телесность снова перестает быть табуированной: прекрасный и естественный человек вновь становится абсолютной ценностью, а его тело – абсолютным выразителем всех достоинств, в том числе духовных и душевных. Вместе с этим перестает быть запретным стремление к красоте, привлекательности, индивидуальности, идеал был сосредоточен в совершенной гармонической красоте, в чувственно прелестном образе.
Связь между душой и телом по-прежнему не отрицается: «фигура, ее жесты и позы проявляют движения души, и движения души познаются из движений тела: разгневанный человек размахивает своими членами, … а у людей веселых и шутливых движения свободные и не без обаяния».[13]
Новым же было то, что вопрос о связи души и тела был решен в сторону примата тела и всего, что связано с ним. В своих воспеваниях тела и смелых мечтаниях Л. Валла доходит до создания города, в котором красивые женщины ходят обнаженными, услаждая взоры. Он восхищается тем, как «старательно потрудилась природа в выделывании красивых лиц. Однако, украшение женщин – не только лица, но и волосы, и все тело, такое стройное, белое, полное соков, такое совершенное в пропорциях». Он задается лицемерным и почти непристойным вопросом: «Если тем женщинам, которые имеют красивое лицо, красивые волосы, красивую грудь, мы позволяем обнажать эти части тела, почему мы несправедливы к другим, которые красивы не этими частями тела, а другими?» [14]
Красота. Красота в этот период перестает нести на себе печать греховности и понимается как великое благо и величайший дар природы, который стоит в одном ряду со здоровьем, силой и ловкостью тела. В красоте перестают видеть печать первородного греха, ее перестают бояться. Она воспринимается теперь как божественная одаренность, она дает великое наслаждение и тем, кто одарен ею, и тем, кто созерцает ее со стороны. Не раз высказывается мысль о том, «что красота в теле является главной, так что многие не колеблются даже поставить ее перед здоровьем». Л. Валла решительно утверждает, что «дары тела относятся к нашему счастью», основным же из даров тела почитается красота.
Красота понимается двояко: с одной стороны, это по-прежнему явление высшего порядка, «все превосходящая божественная сила», с другой стороны, она постигается она через вполне осязаемые красивые человеческие тела, лица, движения. В своих рассуждениях эстеты Возрождения как будто бы не могут прийти к единому заключению о природе красоты: то красотой называют красивые и чистые цвета, то источники света, то блеск золота и сияние серебра, к этому добавляют красивые пропорции тела соединенные с приятностью цвета и грацией; то приходят к прямо противоположному заключению о том, что «красота не может быть чем-то телесным». [15] Иногда, дойдя до отчаяния, они признаются, что не знают, «что такое природная красота и красота вообще, ибо мы приписываем человеческой красоте самые различные черты, а между тем, если бы существовало какое-нибудь естественное представление о ней, мы все бы узнавали ее, как жар, исходящий от огня. Но каждый из нас рисует красоту по-своему».[16]
Единственное, в чем все мыслители дружно сходятся: у человека существует врожденное влечение к красоте: «Нам приятен стройный нрав души, приятна стройность красивого тела, приятна стройность голосов… дух их жадно приемлет, пылко любит и ими восторгается. Эта прелесть добродетели форм и звуков восхищает дух через разум, зрение и слух, что совершенно правильно называется красотой».[17] «Нельзя найти человека столь косного, столь грубого и неотесанного, который не восхищался бы прекрасным, и не оскорблялся бы безобразным».[18]
Рассуждая о красоте живых тел, М. Фичино восторгается «неописуемым искусством природы … в создании человеческих лиц, разнообразие которых наводят на мысль о чуде».[19] Он оперирует такими понятиями как figura, formae, imago, species и называет следующие признаки телесной красоты: «деятельность (actus), прелесть (gratia), жизненность (vivacitas), порядок (ordo); кроме того тела должны иметь правильную величину, обладать мерой (modus),части тела должны иметь правильные очертания и цвет, занимать естественное положение, соблюдать подобающий интервал, а, кроме того – находиться в приятной гармонии света, теней и линий». Подводя итог столь подробному описанию, он делает вывод: «красота есть некая прелесть, живая и духовная, влитая …в души людей, в формы тел и звуки, которая посредством разума, зрения и слуха…услаждает наши души, и воспламеняет любовью». [20] Между красотой, которая первична и естественна, и красивостью, которая вторична и искусственна проводят четкую грань: «… украшение есть некий вторичный свет красоты или ее дополнение. Красота есть нечто присущее прирожденное, разлитое по всему телу,… а украшение имеет природу присоединяемого». [21]
Физическая красота и эстетическая привлекательность как спутники социального успеха. Поскольку средневековый «запрет» на красоту человеческого тела пал, то и сама забота о красоте тела перестает осуждаться и начинает восприниматься как неотъемлемая часть повседневной жизни. В рассуждениях мыслителей о красоте и ее значении в повседневной жизни просматривается любопытное суждение, имеющие значение для повседневной практики создания имиджа, а именно – мысль о том, что красота является непременным спутником социального успеха и знаком высокого социальногостатуса. Лоренцо Валла упоминает о Гомере, который воспевал телесные достоинства великих мужей прошлого, однако, по мнению Валла, он ее не столько находил, сколько выдумал, потому что красота и величие всегда идут рядом: «красота – великое благо, данное всем великим людям». Красивые люди, считает он, уже по определению «достойны того, чтобы их любили, сами они не сражаются, но в войне сражаются из-за красивых». [22] В качестве примера он приводит войну из-за прекрасной Елены, в ходе которой и греки и троянцы претерпели столько несчастий, что сама эта красота, ставшая причиной стольких слез и несчастий, должна была бы стать ненавистной, однако Елена была не только прощена, но и оправдана.
Данные имиджелогии подтверждают, что в человеческом общении существует презумпция веры в то, что привлекательные люди обладают социально значимыми положительными чертами. Они, как правило, социально успешны, именно потому, что вызывают у окружающих больше доверия. Практически об этом говорит Лоренцо Вала, рассуждая об успехе Пифагора: «Он, как говорят, был красив лицом и по этой причине, я подозреваю, снискал много симпатий в преподавании своего учения. Ведь известно, что как автору комедий и трагедий, так и истцу в суде очень помогает красота тела». [23]
То же самое можно сказать и об эстетической привлекательности образа, который является знаковым выражением какой-либо идеи: если он вызывает у нас восхищение и положительный отклик, это всегда является дополнительным аргументом в пользу самой идеи. И вот историческое свидетельство этому: «Фидий изваял в Элиде бога Юпитера такой красоты, что она нимало укрепила однажды принятую религию».[24] Осознание того, что привлекательные образы становятся успешными проводниками идей, не могло не повлиять на практику создания имиджа, в том числе имиджа политического, в повседневной жизни человека Возрождения.
Имидж как практический феномен. В этой части исследования мы выделим те представления, которые существенно повлияли на практику создания имиджа эпохи Возрождения и попытаемся сделать реконструкцию того, чем руководствовался человек в повседневной жизни, создавая свой образ.
Рождение буржуазного типа личности. В период позднего средневековья совершается переход от средневекового аскета к человеку Возрождения и Нового времени. С развитием капитализма средневековые принципы уступают место частной инициативе, а сотрудничество сменяется конкуренцией. Регламентирующие оковы корпоративной системы пали, и позволили человеку стать на собственные ноги. Человек стал хозяином своей судьбы. Экономические перемены, стремление к наживе, имели одно чрезвычайно важное следствие, касавшееся каждого: все теперь зависело не от гарантий социального статуса, а от собственных усилий человека.
Именно на этой стадии развития общества возникли лютеранство и кальвинизм. Эти новые религиозные течения явственно выявили и закрепили все новое, что появилось в социальном характере. Новый склад характера, возникший из экономических и социальных перемен, и усиленный новыми религиозными доктринами превратился в важный фактор, определяющий дальнейшее общественное и экономическое развитие. Новые человеческие качества: стремление к труду, страсть к бережливости, активная жизненная позиция и инициатива, готовность к конкурентной борьбе – стали двигателями нового капиталистического общества. В среднем классе, где конкуренция была очень высока, эти черты развивались особенно интенсивно. Поступать в соответствии с новыми чертами характера было выгодно и, в то же время это приносило удовлетворение, так как отвечало запросам личности нового типа. Солидарность с собратьями начинает сменяться конкуренцией и обособлением. На все эти новые явления указал Э. Фромм.[25]
Я. Буркхардт указывает на появлении еще одной черты характера, которая стала свойственна человеку этой эпохи. Речь идет о страстном стремлении к славе. Она приобретает примерно ту же функцию, что и христианская вера в бессмертие, т.к. «выводит человеческую жизнь из физических границ и возносит ее на уровень неразрушимости». [26]
Появление осознанного отношения к созданию образа. Особый интерес представляет для нас анализ произведений итальянского политического мыслителя Николо Макиавелли, рассуждения которого о роли имиджа в системе общественных связей, получили наиболее последовательный и завершенный характер. Именно Макиавелли зафиксировал тот момент в истории и культуре, когда была осознана роль имиджа в успешной социальной адаптации, а процесс создания имиджа был превращен из стихийного подражания в сознательно регулируемый процесс.
Для человека эпохи Возрождения неравенство и сословное деление продолжают оставаться естественными. Однако в это время появляются первые произведения, в которых высказывается мысль о существующей разнице «между тощим и жирным народом», как о величайшей несправедливости, как о порядке, созданном не Богом, а людьми. В «Истории Флоренции» описывая восстание чомпи, Макиавелли вкладывает в уста одного из лидеров восставших ткачей следующие слова: «Пусть не смущает вас древность их происхождения, которой они кичатся перед вами, все люди имеют единое происхождение и поэтому одинаково древнее, природа создала их равными. Разденьтесь – вы точно такие же; поменяйтесь с ними одеждой – без сомнения, вы окажетесь аристократами, а они нет, потому что нас разделяют только бедность и богатств о». [27]
Оставив в стороне анализ социальных воззрений, обратим внимание на то, что отрывок ясно демонстрирует понимание роли имиджа в общественных связях. Здесь оформляется мысль о возможности имитации (симуляции) социального статуса с помощью внешних знаков. Сама мысль о «переодевании» и возможности целенаправленного создания имиджа, за которым не стоит «древнее происхождение», но который так воздействует на окружающих, что заставляет их «дорисовывать» в воображении это древнее происхождение, сама мысль о возможности манипуляций – является новой и своевременной. Позже из этой идеи вырастет совершенно новый подход в стратегии формирования имиджа, который в корне отличается от античного и средневекового стихийного подражания индивида типическому образу, созданному коллективными усилиями его группы, что господствовал до сих пор.
Еще одно замечание, вытекающее как продолжение мысли Макиавелли: он нацеливает человека не на самосовершенствование, которое потребует от него усилий, скажем, свершения подвигов или просто получения новых знаний или профессиональных навыков. Нет, он рисует более простой и надежный путь и прямо говорит о том, что быстрее и легче добиться желаемого результата можно, примеряя чужой костюм, поскольку ничто другое не может сравниться с одеждой в своей способности моментально производить желаемое впечатление и демонстрировать социальный статус. Мерилом общественного успеха является богатство, а костюм, как ничто другое приспособлен к тому, чтобы продемонстрировать его наилучшим образом.
Человек всегда ищет наиболее легкий и экономный способ успешной социальной адаптации, именно поэтому, начиная с XIII и до конца XYIII в., пока Французская буржуазная революция не установит формальное равенство сословий, все классы и сословия словно включатся в соревнование по созданию костюма, как можно яснее отражающего уровень богатства. Одновременно начнется процесс соревновательной имитации, когда низы будут копировать костюм и образ жизни элиты. Средние классы будут постоянно стремиться сократить расстояние, отделяющее их от имущих с помощью добросовестного копирования их костюма, чтобы казаться чуть лучше и богаче, чем они есть на самом деле. Имидж превращается в символический капитал.
С этого момента говорить о процессе формирования имиджа и не говорить о моде становится невозможно, потому что мода начнет играть роль постоянно воздвигаемой высшими сословиями и постоянно уничтожаемой низшими сословиями грани, с помощью которой высшие сословия будут не просто пытаться сохранить свое привилегированное положение, но прямо удержать власть. Начинается «скачка сословного тщеславия»,[28] когда одни пытаются оторваться от своих преследователей, а другие стараются сейчас же их снова догнать, копируя новую моду.
Макиавелли, возможно не желая того, создал новый манипуляционный подход в создании образа. Он зафиксировал момент, когда человек осознал, что имидж является его социальным и политическим капиталом, капиталом хотя и символическим, но от этого не менее значимым. Он также осознал, что его собственный имидж является предприятием, в которое можно вкладывать усилия и деньги и получать ощутимые дивиденды в виде знаков социального успеха и продвижения. Умение производить впечатление становится не только важнейшим коммуникативным навыком, но и основой, на которой строится общение. Научись выглядеть таким, каким ты хочешь быть в глазах собеседника, партнера, передай нужную информацию о себе через внешний вид и вызови нужные эмоции у толпы – вот новый секрет успеха.
Хотя в своих советах Макиавелли чаще обращается к политику и государю, нежели к обычному человеку, он отражает общие принципы создания имиджа, которые формируются в эпоху Возрождения. Термин «макиавеллизм» до сей поры используется для обозначения политики допускающей пренебрежение нормами морали. Однако, Макиавелли не изобрел (в традиции это, вероятно, существовало и до него), а лишь письменно зафиксировал и возвел в принцип древний рецепт политиков, а именно то, что «государю нет необходимости обладать всеми … добродетелям и», достаточно лишь выглядеть обладающим ими. Автор «Государя» считает, что политик должен иметь «лисью натуру», однако натуру эту нужно уметь прикрыть, поэтому надо быть «изрядным обманщиком и лицемером». Идеи, высказанные им в «Государе» и его советы, относительно политики, как мастерства обмана, стали сенсацией и вызвали возмущение у защитников морали. «Ценности Макиавелли, может быть, ошибочны, опасны, отвратительны, но он абсолютно искренен, он не циничен».[29]
Однако, мы не будем обсуждать морально-этические нормы, заложенные в «Государе», для нас важно обозначить основные принципы, создания имиджа вообще и политического имиджа в частности. Главный из них прост и краток: «Не быть, а казаться». По сути, он учит политика искусству публичной презентации и советует воспользоваться тем счастливым для него обстоятельством, что «люди большей частью судят по виду, так как увидеть дано всем, а потрогать руками – немногим. Каждый знает, каков ты с виду, немногим известно, каков ты на самом деле, и эти последние не посмеют оспорить мнение большинства, за спиной которого стоит государство».[30]
Изменив правила игры с необходимости «быть» на необходимость «казаться», он и учит создавать такой имидж, который запускает механизм положительного восприятия искусственно созданного образа. Он советует политику бдительно следить за тем, «чтобы с языка его не сорвалось слова, не исполненного … добродетелей. Пусть тем, кто видит и слышит его, он предстанет как само милосердие, верность, прямодушие, человечность и благочестие, особенно благочестие».[31]
Тем самым, Макиавелли разделил в теории и соединил в практике «имидж реальный» и «имидж требуемый», и предложил сосредоточиться на совершенствовании последнего. Он понимает, что достаточно лишь создать условия для возникновения нужного мнения, а уж дальше, возникнув, оно будет устойчиво жить и воспроизводиться, ведь «люди доверяют только своим мнениям, потому что эти мнения принадлежат им самим», и их мало заботит насколько это «мнение» совпадает с «истинным знанием». Он также понимал, чего стоит мнение большинства и какова его сила. Здесь намечена главная магистраль создания общественного мнения, как несокрушимого мифа, который овладевает умами и душами людей, делает общество послушным и предсказуемым. Всё дальнейшее развитие представлений об имидже политического лидера развивалось в этом ключе вплоть до наших дней. Именно этот принцип создания «общественного мнения» лежит в основе современных PR-технологий.
Макиавелли учит не просто задуматься о возможностях имиджа, он прямо призывает человека осознанно строить свой образ и управлять впечатлением. Совершенствовать свой образ всегда означает – совершенствоваться самому. И многие мыслители до и после Макиавелли уделяли огромное место роли воспитания, самосовершенствования, «самодрессирования» в течение всей жизни. Однако, это нелегкий и бесконечный путь. Макиавелли несколько облегчает задачу владельцу имиджа: не можешь меняться сам, заставь думать, что ты стал другим. «Вхождение в образ» является очень экономным и одновременно очень эффективным способом общения человека с миром. Создай эмоционально-положительный образ, который соответствует ожиданиям и запросам толпы, и толпа в своих представлениях наделит тебя целым рядом положительных качеств – благородством, умом, честностью, великодушием. Человек устроен так, что он автоматически поддается воздействию обаятельной внешности, а при отсутствии привлекательной внешности, никто и не попытается раскрыть даже самые богатые недра самой возвышенной души.
Макиавелли обращает внимание и на то, что имидж человека это не просто внешний вид (костюм), но и поведение. Он смотрит на имидж более широко, чем его предшественники и открывает в нем новые элементы, которые современная теория называет вербальными и кинетическими составляющими.
Дальнейшее развитие капитализма воздействовало на личность в том направлении, какое было задано уже во время Реформации. Доктрины протестантства подготовили человека к той роли, которую ему надлежало играть в промышленной системе, идущей на смену мануфактуре. Принцип частной инициативы продолжает оставаться одним из главных факторов капиталистической экономики. По мере того, как общественные отношения становятся все более разнообразными и сложными, человек преодолевает сословные рамки, начинает играть несколько социальных ролей одновременно. Мысль о том, что человек создан для общества и только там может реализоваться становится все более популярной, и вместе с этим возрастает значение таких понятий, как слава, престиж, социальный успех, профессиональная карьера. Конкурентная борьба продолжает расти и вместе с нею возрастает значение имиджа. Человек начинает все больше осознавать роль имиджа в общении и все более сознательно «лепить» свой образ, мысль о роли внешнего облика в системе общественных связей окончательно оформляется.
Начало осознанных манипуляций. Манипуляции не являются сегодняшним изобретением, как может показаться. Э. Фромм указывал, что уже в конце средневековья человек начинает рассматривать своего собрата, как объект для своих манипуляций, стремиться использовать его для достижения своих эгоистических целей в конкурентной борьбе. Самым экономным и эффективным путем достижения успеха было адаптация к той роли, которую человек стремился играть в обществе. Мысль о том, что можно «играть не по правилам» мало-помалу начинает овладевать умами. Подражание внешним характеристикам становиться привычным и любимым «занятием», человек научается извлекать выгоду из своего внешнего вида, привлекательных манер поведения, совершенствует свое умение вводить в заблуждение окружающих. Одежда и манеры становятся средством социальной мимикрии: с ее помощью бедный может казаться богатым, старый – молодым, развратница – порядочной женщиной.
Индивидуализация имиджа. Новый идеал человеческой личности сформировал новые качества и добродетели: он должен был быть энергичным, ловким, трезвым, предприимчивым, из коллективиста он превратился в индивидуалиста. Обыденным сознанием человек улавливал, что в конкурентной борьбе удачливее будет тот, чей имидж окажется более ярким, привлекательным, неповторимым. Теперь вместо средневекового уподобления типическим образцам человек переходит ко все более независимому выбору черт для демонстрации своей уникальности и неповторимости. Как следствие, имидж индивида от типического начинает эволюционировать в сторону индивидуального.
Костюм и живопись эпохи Возрождения моментально «отреагировали» на это. Художники стали по-новому писать человеческое тело. Если раньше оно было изможденным и уродливым, то теперь это считалось святотатством. В эстетическом идеале, создаваемом живописцами уже начиная с Леонардо да Винчи и Дюрера, начинаются поиски индивидуального. Костюм же должен был продемонстрировать и в мужском и в женском облике две вещи – физическую красоту и вечную молодость. Естественно ожидать, что цвета и линии костюма стали другими: то, что раньше скрывалось, теперь выставлялось напоказ, то, что раньше считалось греховным, теперь превратилось в капитал, который с удовольствием демонстрировали.
Демонстрация статуса и богатства. Чем больше преодолевались рамки натурального хозяйства, и чем больше развивался товарный обмен, тем большей силой становились деньги. Они превратились в левеллера и уравняли всех. Теперь не происхождение, а платежеспособность определяли положение человека в обществе, и неважно кем он был, христианином или иудеем, рыцарем или разбогатевшим городским ремесленником.
Для европейского предпринимателя периода раннего накопления было характерно отвращение к показной роскоши и расточительству, т.к. его мировоззрение было тесно связано с протестантской этикой, которой свойственна аскетическая направленность. Однако в более поздний период отношение к богатству кардинально меняется. Доход служит показателем успешности его предприимчивости и смекалки, его деловых качеств и престижа в обществе. Свою жизнь он строит на виду у всех и на зависть всем. Это уже не скромный капиталист-аскет, а амбициозный творец своего счастья. Престиж для него крайне важен. Все знаки богатства сами по себе без их выставления напоказ и общественного признания теряют ценность.
Все переломные эпохи отличаются взлетом творчества в создании костюма, любят роскошь и безумное расточительство. Мировая торговля в эпоху Возрождения создала для этого самые благоприятные условия и ввела в оборот невиданные ранее предметы роскоши, сделала их желанными и необходимыми знаками престижа. Роскошь быстро превращается в массовое явление и в первую очередь обнаруживается в костюме, т.к. здесь ее легче всего выставит напоказ. Самыми дорогими изо всех предметов роскоши были поистине драгоценные ткани – шелк, парча, бархат, покрытые столь ж драгоценными вышивкой и узорами.
Красота одежды теперь заключалась не в графичной изысканности силуэта средневековья, а в живописных, сочных, ярких, как сама эпоха, цветовых сочетаниях дорогих тканей. Эти и без того драгоценные ткани украшались не менее драгоценными вышивками из золотых и серебряных нитей, жемчуга и драгоценных камней. В костюме появляется эклектизм, часто граничащий с безвкусицей, которая возникает из страстного желания продемонстрировать сразу несколько дорогих тканей одновременно, и сделать костюм необычайно дорогим, благодаря пышным изобильным драпировкам. Во Франции, согласно этикету, каждый дворянин должен был иметь не менее 30 костюмов – по количеству дней в месяце – и менять их ежедневно. (К слову, это требование не устарело и в наши дни, и иметь гардероб, позволяющий ежедневно в течение тридцати дней выглядеть по-другому является неписаным правилом деловой моды). Недаром в этот период возникла пословица: «Дворянство носит свои доходы на плечах».
Новый физический идеал. «Что можно потерять, того не стоит и желать» – так писал о теле в серединеXII в. один из самых блестящих поэтов аскетизма Бернард Клервосский. Теперь же тело перестало быть лишь временной оболочкой бессмертной души, которую христианин сбрасывал в конце жизни, как змеиную кожу. Так человек был открыт заново, миру предстали и совершенно новый Адам и новая Ева. Чувственность становится единственным разумом эпохи.[32] Физическая красота становится сокровищем, который открыто демонстрируют, как и все другие виды богатства. Красота и молодость – стали двумя главными достоинствами, которые должны были ярче других запечатлеваться в образе. Старость с ее увядшей красотой и умершей плотью считалась величайшим несчастьем, ее высмеивали, над ней потешались.
Преклонение перед физической красотой и здоровой чувственностью, выставление напоказ индивидуальной физической красоты стало главной тенденцией, выразившейся в моде Возрождения. Красивая жена и ее тело также рассматривается как драгоценный предмет роскоши, а ценность такого предмета всегда повышается, если он выставлен на всеобщее обозрение и возбуждает зависть. Э. Фукс в своей «Энциклопедии нравов» приводит примеры, когда мужья показывают друзьям своих спящих обнаженных жен, дабы те могли убедиться, что они обладают истинным сокровищем.
Каждый как будто старается поразить всех красотой своих форм, убедить окружающих, что он является живым воплощением существующего идеала. Одежда становится облегающей, повторяет контуры и округлости человеческого тела, вырез корсажа женского платья становится чрезмерно глубоким, эротически-возбуждающим, а портреты женщин этого периода становятся «портретом женской груди».
Самой рафинированной формой выставления напоказ красоты тела, и особенно груди, было изображение в виде мадонны, где женщина предстает перед зрителем одновременно и лукавой соблазнительницей и непорочной спасительницей. Не случайно мадонна становится самым часто повторяющимся сюжетом этого периода в живописи и скульптуре. Мужья часто заказывают именно такие портреты своих жен и это является, ни чем иным, как официально узаконенным способом демонстрации красоты, которая позиционируется как собственность.
Мужественное и женственное в физическом идеале эпохи. В создании своего образа человек теперь стремиться, как можно рельефнее, выявить противоположность между мужчиной и женщиной, причем в самом, что ни на есть, физиологическом смысле. Мода всегда является своеобразным преломлением представлений о физической красоте в костюме, а идеал, свойственный эпохе, всегда заметно влияет на нее. Ни одна эпоха не создавала столько литературных произведений, в которых бы были с предельной точностью зафиксированы во всех деталях и подробностях каноны телесной красоты и тот ее тип, который считается идеалом.
Мужчина должен быть образцом мужественности, а женщина – воплощением женственности в физиологическом смысле, а красота приобретает четко выраженный половой и эротический характер. На создание именно такого образа работает костюм эпохи Возрождения. Он подчеркивает грудь, бедра, ягодицы, развитость форм и физическое здоровье, выражением которых часто выступала полнота в рубенсовском стиле.
Описания женщин чрезвычайно подробны: от рук и ног до самых интимных частей тела. Описана их форма, размер и цвет. Распространенная свадебная песня перечисляет тридцать пять (!) достоинств красивой девушки. (ПОЛЯ: «…если бы я нашел женщину с ясным взглядом, хорошо сложенную, с прекрасной головой и шеей, с руками и ногами не слишком маленькими и не слишком большими, с узкими бедрами, …то я бы ей служил с утра до вечера, хотя бы сам папа отлучил меня от церкви» Масленичная Нюрнбергская песня Э.Фукс Иллюстрированная история нравов – Т.1. С.129-130). Заметим, что описания внешних женских достоинств в средневековой рыцарской литературе всегда уравновешивались описанием ее добродетелей. В произведениях эпохи Возрождения о них чаще всего вообще не упоминается.
Описания идеала мужской красоты более скупы и менее подробны. В самом общем виде мужчина эпохи Возрождения – по словам Брандеса, исследователя творчества Шекспира – был чем-то средним «между Бельведерским Апполоном и премированным жеребцом в образе человека». Это очень точное замечание, ибо мужчина, в отличие от женщины, должен был обладать не тридцатью пятью достоинствами, а только одним, но весьма существенным – быть воплощением способности к плотской любви. Это достоинство ценилось столь высоко, что уничтожало социальное и классовое неравенство. Вспомним «Декамерон» Дж. Боккаччо: там не раз ничтожный, но ловкий паж становился возлюбленным знатной дамы, благодаря своему единственному таланту, на который всегда был спрос. Эпоха Возрождения не просто подразумевала это, в общем-то, естественное требование к мужчине, она провозгласила это качество высшим требованием, возвела в закон, подчеркнула в моде.
В одежде не просто появились новые линии и краски, она стала отчетливо подчеркивать разницу между полами. Если откровенная и смелая женская мода демонстрировала преувеличенные формы груди и бедер, то самой заметной и богато декорированной частью нижней части мужского костюма была застежка штанов. Существовала масса способов зрительно увеличить эту часть туалета, в том числе и такой экзотический как использование гульфика в качестве кошеля для денег.[33] Во французском костюме брагетт (гульфик) украшался широким бантом, поэтому кафтаны и камзолы стали носить распашными.
В костюме эпохи Возрождения с необычайной однозначностью отразились отношения между полами. То сходство в линиях и принципах создания костюма, которое существовало в период античности и отчасти сохранялось в раннем и среднем средневековье, теперь окончательно исчезло. Знаки половой дифференциации отчетливо закрепились в костюме. Причем, костюм явно отразил доминирование позиции мужчины в обществе. Более яркой и привлекательной всегда стремится быть та сторона, которую выбирают. Те же, кто пользуется правом выбирать, может позволить себе выглядеть не столь ярко и меньше заботиться о своем костюме. Если мужчине понадобится продемонстрировать свою власть, силу или богатство, он всегда может это сделать с помощью своей жены. Именно поэтому, женский идеал, в отличие от мужского, описан столь подробно и придирчиво, чтобы выбирающий мог точно оценить стоимость своего живого капитала. Можно говорить о том, что совершился окончательный переход от гендерного сотрудничества к противостоянию полов, причем при ведущей роли мужчины.
Подчеркивание сословных различий. Эпоха Возрождения – это эпоха контрастов. Уже более чем отчетливо различаются костюм народа и знати, городского и деревенского жителя, человека бедного и зажиточного, появляются и национальные отличия. Упоминавшееся ранее стремление к роскоши превращается временами в массовое безумие, подтачивает благосостояние народа, поскольку горожане отчаянно стремятся угнаться за модой, подражая во всем знати и стирая знаки различия в костюме. (ПОЛЯ: Здесь хотелось бы привести известный пример, который ярко это демонстрирует. С появлением моды, мастера шьющие одежду и обувь наперебой выдумывали все новые и новые фасоны. В моду вошла обувь с длинными носами. Однако богатеющие горожане все время догоняли состоятельных граждан и копировали обувь элиты. Чтобы внешне отличаться от простых горожан представители элиты продолжали удлинять носы обуви до тех пор, пока ее стало невозможно носить без того, чтобы поддерживать специальными веревочками. Более удлинять носки стало невозможно. И чтобы вновь хоть как-то отличатся от разбогатевших горожан, они оставляют эту моду, возвращаются к обычным закругленным носам. И.Ч.)
Поэтому в эпоху Ренессанса нередким явлением были регламентации по ограничению роскоши в костюме. Эти нормы устанавливались не для высших сословий, которые были кузницей моды, а касались низших групп, и сохраняли преференции высших слоев на исключительный внешний вид и сословные отличия. Там, где господствовала знать, ограничения касались бюргерства, а там, где власть находилась в руках патрициата, эти правила были обязательны для жен ремесленников.
Указ французского короля Генриха III от 1576 г. запрещал людям незнатного происхождения подражать костюмам знати и превращать своих жен и дочерей в благородных дам и барышень.[34] Платья из драгоценной венецианской парчи в Италии разрешалось носить только дожам и их дочерям, тогда как знатным горожанкам полагалось иметь только парчовые рукава. Женщины из простонародья не имели права демонстрировать то, что и их грудь может быть «благородного свойства». Даже носовые платки разделялись по чинам и званиям.[35] Появление таких указов ясно указывают на то, что в эпоху Возрождения наметилась тревожная тенденция к стиранию знаков престижа в костюме, которая дальше будет усиливаться, дойдя до момента, когда эти знаки станут почти неразличимы. Ко временам Французской революции мода станет всесословной, и тогда Мерсье в «Картинах Парижа» напишет, что «Вечером герцогиня и горничная выглядят одинаково одетыми».
Появление национальных особенностей в костюме. Возрождение – это период, когда вместе с возникновением национальных государств развивается национальный язык, (без общего языка невозможно было развивать торговлю внутри страны), более заметными становятся и национальные различия в костюме. Несмотря на то, что тенденции Возрождения были общими для всех стран, они привели к несколько различным представлениям о красоте и разным особенностям костюма. Костюм Эпохи Возрождения уже невозможно описывать как нечто среднее, как это можно было сделать со средневековьем.
У каждой страны появляются свои выразительные особенности. Так, костюм Италии отличается нарядностью и большей естественностью. Совсем другим был костюм Испании: воинствующий аскетизм католической церкви требовал скрывать формы тела под плотными, похожими на доспехи, одеждами, (под лиф женского платья подкладывали паклю, чтобы сделать область груди абсолютно плоской). Испанский костюм был более строгим и аристократичным, и еще больше подчеркивал привилегированное положение дворянства. В отличие от ярких и светлых костюмов других стран Европы испанцы сохранили приверженность черному цвету, что объяснялось двумя причинами: влиянием католической церкви, и желанием подчеркнуть разницу между темнокожими маврами и белизной кожи испанских аристократов. Костюм Франции изыскан, элегантен и артистичен, он отличался разнообразием деталей и богатством отделки; соединяет в себе легкость и грацию. Английский костюм уже в это время начинает отличаться добротностью, рациональностью и сдержанностью.
Новое отношение к труду. Ручной труд, который преобладал в средние века, все еще продолжал восприниматься как наказание в соответствии с библейской традицией, где содержится множество примеров неодобрительного отношения к труду. В латинском языке существовало два слова для обозначения труда: opus и labor. Первое означало творческий процесс, второе – тяжелый физический труд, по смыслу связанный с виной и покаянием.[36] Таким же было отношение к профессии.
Возрождение выработало совершенно новое отношение к труду. Художники треченто Джотто и Андреа Пизано на своих барельефах впервые изобразили прародителей человечества не под райской яблоней, а простыми тружениками: Адам возделывал землю, а Ева пряла. Это очень напоминало песни крестьян Северной Италии: «Когда Ева пряла, а Адам пахал / О нашей о знати кто тогда слыхал?» Труд – настоящее богатство доставшееся человечеству от прародителей – вот главный смысл этих барельефов. Главными в родословной человечества теперь были не рыцари и монахи, а возчики, ткачи, кузнецы и пахари.[37] Труд стал цениться, обрел почет и смысл. Профессии, к которым раньше относились с пренебрежением за то, что они соприкасались с кровью (хирург, мясник) или грязью (красильщик, пахарь, трактирщик), теперь оказались реабилитированными.[38]
Появление новых добродетелей, среди которых было и трудолюбие, привело к тому, что из одежды исчезают детали, подчеркивающие пренебрежение к труду: шлейфы, длинные рукава, высокие головные уборы, остроконечная обувь. Образ человека становится более естественным, а костюм – более рациональным, где-то демократичным. Хотя мода, как и раньше, создавалась высшими слоями общества, более естественные и удобные формы нового костюма, приспособленного к труду, позволяли женщинам из народа следовать модным тенденциям, хотя бы в самых общих чертах.
Появление авторства и творчества. Своеобразный призыв Пико делла Мирандола «самому определить свой образ по своему решению» был воспринят не только в самом возвышенном смысле, но и в более приземленном. Человек уже не довольствуется тем обликом, который дан ему от природы, а с помощью доступных ему средств стремиться дополнить, исправить, подчеркнуть свою индивидуальность.
В образе отдельного человека все ярче проявляются следы его собственного творчества. Косвенным подтверждением этой мысли, является то, что история моды уже с конца Средневековья начинает оставлять нам имена известных законодательниц мод: знаменитая красавица Агнесса Сорель ввела в моду шлейф, законодательницами мод в XYI века были Екатерина Медичи и ее младшая дочь Маргарита.
Мысль о том, что существует грань между естественной красотой, которая есть дело рук природы, и красивостью, которая есть дополнение сделанное самим человеком, давала человеку простор для экспериментов и не только над окружающими предметами, но и над самим собой. Однако «даже самой природе редко дано произвести на свет что-нибудь вполне законченное и во всех отношениях совершенное», поэтому человек может сам довершить свой образ и «украшение может исправить то, что несогласно с требованиями прекрасного. Нарумяниваясь и прикрывая свои недостатки, причесываясь и приглаживаясь, …человек может стать красивее, так чтобы все неприглядное менее отталкивало, а все привлекательное более радовало бы». [39]
Грим и косметика появляются при флорентийском дворе уже в ХIII в. У флорентиек существовало около 300 косметических рецептов. Они научились делать бледно-розовый цвет лица a la Botichelli и белокурые волосы, считавшиеся прекрасными. Венецианки эпохи Возрождения умели обесцвечивать волосы и открыли красоту золотисто-рыжих волос, цвет которых стали называть цветом Тициана.
Одно из главных требований к внешнему виду – гармоничное сочетание всех его составляющих: нелепо иметь «готические руки» и «ляжки грузчика», «худенькие и узенькие бедра» и «лицо свежее, словно кровь с молоком»; фигура, которой нужно придать величие и достоинство не может быть одета в солдатский плащ или женское платье, а «некрасивые на вид части тела пусть прикрываются одеждой», как прикрывали скульпторы шлемом голову Перикла, которая была длинной и безобразной.
В трактатах живописцев можно было почерпнуть полезные советы самого прикладного свойства относительно цветов, выбираемых для одежды: «Черные одежды заставляют тело …казаться белее, чем в действительности, белые одежды заставляют тело казаться темным; желтые одежды заставляют его казаться цветным, а в красных одеждах оно кажется бледным».[40] Лоренцо Валла обращает внимание на необходимость приятно пахнуть, чтобы не вызывать отвращения к себе, особенно в присутственных местах, таких как суд, сенат, магистрат. Дурной запах, считает он, воспринимается также дурно, как любой из пороков тела. Тем же, «кто по бедности своего состояния не может душиться бальзамом или другими благовониями, пусть любит, по крайней мере, чистоту и в праздничные дни душится мускусом, что не доставит ему никакого расхода».[41]
Что это, если не учебное пособие эпохи Возрождения по созданию своего имиджа? Ведь здесь содержится прямое указание на то, что одна из главных функции имиджа – эстетическая, и состоит она в камуфлировании недостатков внешности и подчеркивании ее достоинств.
[1] Маккаи Л. Мир Ренессанса. – Будапешт: Корвина, 1980. – С.8.
[2] Фичино М. Комментарий на «Пир» Платона / Памятники мировой эстетической мысли: В 5-ти т. – М.: Изд-во АХ СССР, 1962. - Т.1– С. 502.
[3] Алигьери Д. Книга о народной речи. / Памятники мировой эстетической мысли: В 5-ти т. – М.: Изд-во АХ СССР, 1962. Т.1- С. 481.
[4] Там же - С. 477..
[5] Фичино М. Указ соч. – С. 497-498.
[6] Л. да Винчи. Книга о Живописи.- М.: ИЗОГИЗ, 1934.- С. 64.
[7] Вала Л. О наслаждении./ Памятники мировой эстетической мысли: В 5-ти т. – М.: Изд-во АХ СССР, 1962. - Т.1– С. 492.
[8] Фичино М. Указ соч. - С.500.
[9] Там же - С.503.
[10]Там же - С.503.
[11]Альберти. Л.-Б. Десять книг о зодчестве. - Т 2. – С. 46-50.
[12] Валла Л. Указ соч. – С. 487.
[13] Альберти Л-Б. Указ. соч. - С.48.
[14] Валла Л. Указ соч. - С.488-489.
[15] Фичино М. Указ. соч. - С. 501.
[16] Монтень. Опыты. - М-Л.: Изд. АН СССР, 1954. -С.178.
[17] Валла Л. Указ соч. - С. 499.
[18] Альберти Л-Б. Указ. соч./ Памятники мировой эстетической мысли: В 5-ти т. – М.: Изд-во АХ СССР, 1962.- Т.1.- С. 176-181.
[19] Валла Л. Указ соч. - С.488-489.
[20] Фичино М. Указ соч.- С.504-505.
[21] Альберти Л.-Б. Десять книг о зодчестве. – М: 1935, Т.1. – С. 29-30.
[22] Валла Л. Указ соч. - С. 488-489.
[23] Там же – С.490.
[24] Альберти Л.-Б. Десять книг о зодчестве. – М., 1935.- Т.2 - С. 39-40.
[25] Фромм Э. Бегство от свободы. – М.: Прогресс, 1995.
[26] Буркхардт Я. Культура Италии в Эпоху Возрождения. – СПб., 1905. – С. 159.
[27] Макиавелли Н. История Флоренции. – Л.: 1973. – С. 399.
[28] Фукс Э. Иллюстрированная история нравов.: В 3-х т. – М.: Республика, 1993. - Т.3 – С.152.
[29] Берлин И. Оригинальность Макиавелли // Человек. – 2001.- №5.-С.76.
[30] Макиавелли Н. Государь. – М.: Планета, 1990. – С. 52.
[31] Там же – С. 53.
[32] Фукс Э. Иллюстрированная история нравов.: В 3-х т. – М.: Республика, 1993.- Т.1. – С.117.
[33]Роуланд-Уорн Л. Костюм. - Лондон, Нью-Йорк: Дорлинг Киндерсли, 1999.- С.16
[34] Фукс Э.Указ соч. – С.172.
[35] Доброхотова И. Беседы о моде. Алма-Ата, 1991. – С.41.
[36] Ле Гофф Ж., Трюон Н. История тела в средние века. – М.: Текст, 2008.- С.62-63.
[37] Маккаи Л. Указ. соч.- С. 33.
[38] Ле Гофф Ж., Трюон Н. Erp/ соч. – С.65.
[39] Альберти Л.-Б. Указ соч. - С.176-181.
[40] Л. да Винчи Книга о живописи. - М.:ИЗОИГИЗ, 1934. – С. 147.
[41] Валла Л. Указ соч. - С. 496.
