Глава 251

Нервные перенапряжения – их я знаю не только по собственному опыту… В июле ко мне на сборы в Дубну приехал Сашка Курынов. Мы любили вечерами, после тяжкой работы в зале, пройти на моей "Волге" по окрестным шоссе. Места болотистые, в сочной зелени. Ближе к ночи запахи – хмельные и в падях – туманы.

Я гоню машину больше ста километров в час. Шоссе пустынно. Я откинулся на сиденье – приятно. Руки после работы саднит, в мышцах тяжесть. Вечером массажист помнет. Щурюсь: заходит солнце. Вдруг представляю колонны наполеоновских гренадеров: идут в полной выкладке – кивера, ремни, ружья. В самое это время подходили к Смоленску, до Москвы недалеко оставалось. Чудятся мне в туманах кивера, лица, штыки…

Сашка рассказывает о разговоре с Воробьевым, тренировках, отказе взять его на Олимпийские игры. Говорит сбивчиво, напряженно, часто не к месту смеется. И вдруг краем глаза замечаю, как он нажимает на ручку двери.

Я давлю на тормоза всей тяжестью веса, сообразуясь лишь с тем, чтобы машина не опрокинулась. Скорее инстинктом, чем сознанием, круто бросаю машину к обочине: успеть, там он не разобьется, земля в густой траве, влажная…

Уже никого нет на сиденье,, дверца болтается взад-вперед, а меня все тащит и тащит. Наконец машина замирает. Я выскакиваю. Сашка лежит метрах в ста – белый недвижный бугорок. "Убился!" – ожигает меня жуткая мысль.

Я бегу назад. "Нет Сашки, разбился". Я напряженно всматриваюсь: может, шевелится…

Он неподвижен: голова и руки прижаты к животу, сам на боку, крючком. Я падаю на колени и ощупываю его: крови нет, и грудь шевелится в дыхании. Крови и ран вроде бы нет. Расцарапан основательно, но это чепуха. Я наклоняюсь к нему – и тут же падаю, точнее, сажусь на землю. Сашка поднимается неимоверно быстро и, поднимаясь, отбивает меня назад. Я вскакиваю за ним. Он уже далеко, бежит изо всех сил. Какой-то белый шар катится по траве между кустов. Но ведь там, впереди, бетонная стена шлюза. Если он добежит в такой горячке, он не заметит и рухнет. Он не увидит ее. К тому же темнеет.

Все это я додумываю на ходу, когда бегу за ним. Но я не в силах его догнать. Расстояние даже увеличивается. Еще немного – и он взбежит по откосу и… Я не спускаю глаз с белой рубашки и начинаю кричать: "Стой! Стой! Там обрыв!.." Но он словно заряжен какой-то бешеной энергией. Я кричу, я даже выгадываю в расстоянии, сокращая на прямых. Сашка петляет между кустами, а я сзади могу выбирать путь покороче. И вдруг я вижу, как он падает, падает мгновенно, будто срезанный. Я вижу, его нога запуталась в лозе. Эта лоза стелется от самого куста по земле, низко-низко…

Я с лета накрываю его телом. Он бьется подо мной – один сумасшедше упругий мускул – и хрипит: "Ненавижу тебя, Воробьева, штангу… Всех вас ненавижу! Вам всем только одно: "Давай, давай!" Не люди вы! Будьте прокляты!.."

Этот крик запечатлевается в моей памяти, как и ощущение крепко сбитого, чрезвычайно упругого тела. Мне, кажется, не унять его. Я грубо прижимаю его к земле, боясь отпустить, а он выкрикивает свои страшные слова.

И вдруг он стихает, распадаясь в безвольную массу. Поднимаю его на руки и несу к машине. Он шепчет: "Я не могу больше, не могу…"

Когда я уложил его на сиденье возле себя, только тогда заметил, что двигатель не отключен.

Назад мы ехали едва ли не на двадцати километрах в час. Я мял правой рукой его за плечи и говорил, говорил…

Спать положил его у себя в номере, на диване. На oвсякий случай запер дверь на ключ, а ключ спрятал под подушку. Но Сашка все равно ушел. Когда я заснул, он спустился с четвертого этажа по отвесной бетонной стене и всю ночь просидел на скамейке у Волги, не машины, а настоящей Волги. Если эта гостиница и сейчас стоит – река течет от нее метрах в трехстах…