2015-06-28
470
На всю кучу вопросов, заданных женщиной за соседним столиком, мы даём исключительно правильные ответы. Она посасывает пиво и разговаривает сама с собой, хмурится, вылавливая очередной волос из стакана. Не меньше пятидесяти, ещё ничего, но морщины все при ней, а уж юбка в горошек никому не мешает любоваться её морщинистыми ногами и гладкими трусами. Она подмигивает нам и обещает никому не говорить, что пить нам еще рано. Тед с тарелками, полными еды, тот самый со сломанным носом в стиле Генри Купера, отвлекает её — мы забыты, и теперь труды её дантиста сияют ему. Она берёт чай и принюхивается к пирогу и картошке. Надкусывает пирог — воздух заполняется ароматом горячего мяса с почками. Рядом бесшумно возникает её дружок и начинает накачиваться светлым элем. Такие вот сварливые коровы и мешают нам жить. Смайлз пересчитывает сдачу и решает, что хочет выпить ещё. Мне, по-моему, хватит.
Смайлз идёт к бару, весь такой взрослый, как человек, уже всё повидавший в том баре в Кэмдене. Выпивку мне покупает он, и мне это не нравится, но я не собирался сегодня в клуб, и оставил деньги дома. Ничего, в следующий раз заплачу я. Смайлз всё решил насчёт Линды. Особо тут ничего не поделаешь — или помогать ей, или выпутываться, только и то, и другое им надо делать вместе. Теперь Смайлз заявляет, что только неудачники осложняют себе жизнь. Мир не перевернётся, если они не поженятся. Смайлз ждёт, когда Стелла наполнит нам бокалы. Стелле двадцать, все ею любуются, такая она симпатичная, но она замужем, у неё есть ребёнок, поэтому посетители ничего себе не позволяют. Мам обижать не принято.
Ну, у нормальных людей не принято — неважно, двадцать им или пятнадцать, есть у них кто-нибудь или нет.
— Вот и я, — наконец-то возвращается Смайлз, — Развезло меня. Только когда встал, понял, как здорово развезло. Слишком уж я загоняюсь из-за всего. Всё будет хорошо. И похуже вещи случаются. Вот возьми мою мать — что она с собой сделала? Самоубийство — это просто конец всему.
Последняя выпивка на сегодня, пьём какой-то новый сорт пива, классно пузырится и освежает. Не понимаю, как та баба может пить Гиннесс в такой день. Не понимаю, как можно его пить даже зимой. Сегодня здесь тихо, а последний раз, когда я здесь был, Смайлз удрал, а Фишер и Шенноны выбивали друг другу мозги на улице.
— Как лучше назвать мальчишку — знаешь хорошее имя? — Смайлз всё про то же, — Если будет девочка, назовём именем моей матери. Девчонка — даже лучше, хотя какая разница? Что будет, то будет — я тут ничего поделать не могу.
Он опять завёлся. Потом ему полегчает, хотя и сейчас он всё говорит верно, только вот выпивка явно добавила светлых тонов его мыслям. И я от него не отстаю — трудно сосредоточиться. Ещё полчаса мы несём всякую сентиментальную ахинею, как два слюнявых старичка. Сосед лапает свою бабу, задирает юбку так, что видны трусы. Выглядит отвратно. Старики, ведущие себя как молодые — мерзкое зрелище. Ладно — мы, нам и пиво не всегда продают, мы можем творить фигню, но старики должны бы понимать. Не торопимся уходить, слушаем «АпагсЬу in UK», потом не спеша отправляемся, размышляем, что такое эта «анархия». Наконец, доползаем до моста через канал, и тут из темноты показываются четыре фигуры. Гари Уэллс — впереди, золотое распятие покачивается в ухе. Всё, сейчас мы получим пизды.
— Вы, пиздюки, — говорит он, хватает Смайлза за воротник и тычет ему в нос той же рукой. — Чё за на хуй? — Он отрывает значок Sex Pistols с воротника Смайлза и разглядывает лицо Королевы в свете фонаря. Смайлз зажимает рукой окровавленный нос.
Я слишком пьян, чтобы драться, и пропускаю удар в лицо. Все четверо налетают на нас. Они здоровее и старше и лучше дерутся, настоящие отморозки, которые так же любят помахаться, как мы любим музыку. Ещё можно удрать, но подножка, Смайлз летит на землю… пытаюсь его поднять, он вырубился, и через секунду я валяюсь рядом, меня пинают… Я тоже вот-вот вырублюсь, голова плывёт, даже боли нет. Наконец пинки прекращаются. Сквозь гул в голове слышу хохот и голос Уэллса — Ну, взяли, раз, два, три. Я распластан на земле, в голову сначала приходит Иисус Христос, но я не хожу в церковь, поэтому вспоминаю упражнение, которое делали когда-то в школе, меня начинают раскачивать взад-вперед, и на счёт «три» отпускают. Мне кажется, я замираю в полёте, ожидая встречи с тротуаром, но время останавливается, я парю в воздухе, и это даже приятно, тело плывёт само по себе, я не знаю, что происходит, невесомость среди лунных кратеров, тут моя спина взрывается, встретившись с земным бетоном, но совсем не больно, всё-таки повредили мне мозги, полёт превращается в погружение в мокрый и вязкий бетон, очередные дорожные работы, обставленные дурацкими полосатыми колпаками и мигающими лампочками, бесконечные ограждения, толпы оранжевых касок, отыскивающие прорвавшиеся трубы и порванные кабели, укладывающие фундаменты под новые дома, ещё дома, ещё люди, бетон жидкий и скользкий, меня засасывает, погружаюсь всё глубже, голос Уэллса тает вдали… Суки, они бросили меня в канал! Даже смешно — пока я не пытаюсь вдохнуть и мой нос наполняется отстоем. Я открываю рот — и полканала у меня в глотке.
Не время сейчас оплакивать себя — надо выбираться. Куда выбираться? Ни уличных фонарей, ни звёзд — вода мутная, заросшая всякой фигнёй. Так плохо, что хоть мама, роди меня обратно — кручусь в воде, легкие того и гляди лопнут, воздуха не хватает, накатывает животный ужас, вода вперемешку с нефтью забивает рот, заставляю себя плыть вперёд, гребу как лягушка, не зря учили в детстве, канал не отпускает меня, тянет за ноги, что-то обвивается вокруг шеи, мартена тянут на дно, разбухшие и тяжёлые, Господи, я не хочу умирать, не может моя жизнь кончиться здесь, среди утонувших детей, утопленных младенцев, не случившихся жизней… задыхаюсь, в ушах звон, извиваюсь, обмотанный пуповиной, и не могу плыть… Вижу белое пятно впереди, оказывается, плыву правильно, выныриваю, глотаю воздух, опять обрушиваюсь в воду, захлёбываюсь водой, снова дышу, снова плыву, вот уже не плыву, вот уже лежу на берегу, родившийся заново — мокрый, слабый, в сырой одежде, разбухших ботинках, кашляющий и живой.
Лежу на земле, глубоко дышу, вдыхаю запах травы, подставляю лицо тёплому ветерку. Гляжу прямо в глубину вселенной, вижу миллионы звёзд в кристально чистой и свежей черноте и стараюсь избавиться от чёрной грязи канала, забившей мне горло. Только через некоторое время я вспоминаю про Смайлза, надеюсь, его оставили в покое. Мост пуст, ясно: его тоже бросили в канал, и ощущение беды просто рвёт меня на куски. Ищу его, зову, гляжу в воду — всё напрасно. Разбухшие ботинки не снимаются, иду в воду прямо в них, не знаю где нахожу силы плыть, вижу что-то запутавшееся в траве, плыву туда, борясь с ужасом, ботинки тянут меня на дно — и нахожу Смайлза, лицом в воде, скорчившегося, покрытого растительной гнилью. Переворачиваю его лицом вверх, не лицом, а чёрной маской, толкаю вперёд к берегу канала. Он тяжёлый, а я устал, пьян, чёрт знает как избит, едва удерживаюсь на поверхности, глотаю воду, засохшие ежевичные плети царапают мне шею, но мы наконец-то подплываем к берегу, сил выбраться не остаётся, но в это время кто-то хватает нас за шиворот и вытаскивает на берег. Майор в своих треснутых очках.
— Я послал кое-кого вызвать скорую, — говорит он.
Пока я выкашливаю воду, он делает Смайлзу искусственное дыхание, давит тому на грудную клетку, что-то говорит, давит снова и снова, пока Смайлза не начинает рвать.
— Повезло вам, мать вашу.
Странно слышать, как он ругается. Но он не тратит время на разговоры, берёт Смайлза на руки, отправляется к мосту. Ковыляю за ними и перестаю испытывать к Майору чувство жалости. Он сейчас единственный, кто делает дело. Помощи от меня никакой, выжат как лимон и покрыт грязью, а он уверенно шагает вперёд. Поднявшись на мост, нежно кладёт Смайлза на тротуар, придерживая голову.
— Тюрьма по ним плачет, — говорит он.
Я прислоняюсь к стене и смотрю на Смайлза: сморщенное лицо, сжатые веки, весь в грязи и травяной гнили. На Майоре промокла одежда, очки кривятся на носу, он расстроен, но он спасает жизнь и не собирается пока расслабляться.
— Чёртова скорая, ну где они там, — он вскакивает на ноги, положив голову Смайлза на тротуар. Смотрю снова тому в лицо и вижу на щеке значок the Pistols. Не сразу понимаю, что он приколот к щеке булавкой. Подхожу и с трудом его вытаскиваю. Раны не видно, слишком много грязи на лице. Уэллс настоящий отморозок. Булавка очень длинная, наверняка воткнулась в десну.
— Если этот гад не позвонил в скорую, я его достану, — обещает Майор, — не знаю, считается ли это уголовным преступлением, но он сядет. Торжество правосудия — наше общее дело.
Я не могу даже усмехнуться, вместо этого встаю, потому что слышу сирену. Скорая подлетает, сверкая мигалкой. Одновременно с другой стороны появляются полицейские.
— Вовремя, как всегда, — кричит Майор. Зря он так. Мы все делаем что можем, чтобы противостоять идиотам-преступникам, подрывающим устои и основы общества.
Подруливает полицейская машина, выскакивают два копа — белые рубашки, засученные рукава. Ещё двое появляются из машины скорой помощи.
— Ты его вытащил, Майкл? — спрашивает коп. Не знал, что он Майкл. Копы нормально к нему относятся, по-человечески, для них он не псих.
— Всё нормально, Майкл? — это уже санитар.
Пришла очередь медиков, и они делают своё дело: оттягивают Смайлзу веки, что-то говорят по рации, надевают ему на лицо пластиковую маску, кладут на носилки, уносят в машину.
— Сынок, рассказывай, что случилось? — полицейские наконец-то заметили меня. Рассказываю, что старшие ребята кинули нас в канал.
— Знаешь кого-нибудь?
Конечно, нет. Не стукач и, тем более, не идиот.
— Зачинщиком был Гари Уэллс, — Майор решил, что стукачом будет он. — Знаю и других, только не по именам. Они напали на Джо Мартина и Гари Доддса, сбили на землю, пинали ногами, так как те не могли защищаться. Потом покидали их по очереди в канал. Уэллс был заводилой, но другие тоже приложились и будут отвечать за свои поступки.
Интересно, где Майор стоял?
— Спасибо, Майкл, — отзывается второй коп. Рассказываю, что Майор вытащил Смайлза из воды, я бы один не справился.
— Майкл, ты просто молодчина.
— Лучше бы я сразу спустился к каналу. Я же не знал, что Доддс без сознания, думал, посмотрю с моста, как они выплывут. Вот этот парень выплыл, отдышался, понял, что случилось, и полез в воду снова. Как только я увидел Доддса, я бросился на помощь.
— Ты молодец, Майкл, не вини себя, — опять первый полицейский, — вы оба просто герои.
Смайлза грузят в скорую, я иду следом.
— Мы подъедем снять показания, — говорит мне коп.
Сижу в углу, пока занимаются Смайлзом — заворачивают в одеяла, щупают пульс. Смотрю ему в лицо — с таким Смайлзом я не знаком. Восковая кукла, раскрашенная грязью в зелёное и коричневое. Смотрю на чистый пол, чувствую, как во мне кипит адская смесь из пива, нефти, воды, ила и миллиона мелких зелёных растений, забившихся в лёгкие. Пальцы покрыты кровью — выбирался на берег, хватался за камни, колючие кусты ежевики, всё, что подворачивалось. Машина пропитана запахом лекарств, слепящий свет только усиливает близость смерти, ухода, врачи серьёзны, по-прежнему заняты Смайлзом, проверяют, на месте ли маска, наконец-то больница.
— Так что всё-таки случилось? — спрашивает один из них.
Избили и бросили в канал, что я ещё могу сказать.
— Зачем?
Не успел ответить — начало тошнить прямо на пол. Мне протягивают одеяло.
— Укройся и расслабься. Ты наглотался воды, теперь она выходит наружу. Мы потом всё уберём. Главное, что ты живой.
Заворачиваюсь в одеяло, а он возвращается к Смайлзу, который совсем как мёртвый, разве что его не укрыли с головой, как в фильмах. Скоро укроют. Я знаю, он почти что умер, думаю над вопросом — зачем? Гляжу в окно на убегающую дорогу, на исчезающий вдали канал. Всё кажется ненастоящим — сирена, люди в униформе, густая бурая пена, которую извергают внутренности Смайлза.
— Ну что, пошли, — говорит мне один из санитаров, когда мы подъехали, — твой друг будет жить, сейчас ещё посмотрим, всё ли в порядке с тобой.
Следующие две недели тянутся медленно. Каждое утро, кроме воскресного, езжу на работу, в автобусе размышляю, выживет ли Смайлз, что будет дальше, и даже блондинка в красных чулках меня больше не волнует. Когда мы проезжаем мимо газового завода, стараюсь не смотреть на канал и думать о чём-нибудь другом. Смайлз в коме. Он так и не пришёл в себя. Вот мы мчимся в госпиталь, вот его перекладывают на каталку, завозят в лифт, он исчезает в недрах больницы, вот перед моим носом захлопываются двери — и всё. Я отвечаю на вопросы полицейских, доктор осматривает меня, появляются Тони и его отец, я им тоже рассказываю, что случилось, потом полицейские отвозят меня домой. Смайлз — вот кто серьёзно влип. Я везунчик, как говорится, пронесло, а Смайлз между жизнью и смертью — и никто не знает, что делать. Прихожу в госпиталь на следующий день, и Сталин рассказывает мне, как пережить плохие времена. Надо всё время чем-нибудь заниматься — вот что он понял. Все годы он работает сверхурочно, чтобы не оставалось сил вспоминать, как жена перерезала себе вены. Само собой, он зарабатывает деньги, но главная цель — работать до беспамятства. Забыть её он не может, и если бы не мальчики, он бы давно ушёл вслед за ней. Он думает о ней каждый день, разговаривает с ней, вспоминает, как они жили, о чём мечтали, как надеялись, что счастье — вот оно, за углом. Он знает, что был слишком суров с мальчиками, но, может быть, у него будет шанс всё исправить. Взрослые ведь тоже могут ошибаться. Мне его жалко, он говорит, а я смотрю в пол. Начинаю понимать, что он должен чувствовать. Не смогу относиться к нему по-прежнему. Так же как Майор никогда уже не будет для меня просто психом. Сталин рассказывает, что если ты встречаешь ту, единственную — считай, жизнь удалась, а вот его любовь покончила с собой, и никто не сможет её заменить. Так же и с друзьями. Настоящие друзья, на всю жизнь, — редкая удача.
Тони времени даром не теряет и прямо на следующий день отправляется к Уэллсу с бейсбольной битой, но те уже за решёткой. Их выпустили на поруки, но прежде старый судья предупредил Тони, что его посадят за компанию, если он будет мстить. За ним следят, и Тони говорит, что подождёт, пока дело не решится в суде. Но он всё равно с ними разделается, особенно с Уэллсом. Тони понимает, что пока Смайлзу так плохо, ему никак нельзя за решётку, и так проблем хватает. Они с отцом по очереди дежурят у Смайлза, ждут, когда тот очнётся, и это делает их ближе, почти настоящая семья, и в ней Тони — главный, опора для отца.
По совету Сталина, урабатываюсь в саду до посинения, прячусь от людей и наполняю ящик за ящиком, даже не греюсь на солнце, глядя в небо и лопая вишни. Игрушки кончились, вот вам реальность во всей красе. К вечеру я даже думать не могу от усталости. Каждый день хожу в больницу, гляжу на Смайлза, привязанного к машинам, на трубки в носу, на припухшие веки, посиневшие губы, отёчное лицо, похожее на прелое яблоко. Запах только другой — чистый, химический, но запах прелых фруктов всё-таки лучше. Вокруг суетятся медсестры, но тем не менее находят минутку сказать мне, что всё будет хорошо, главное — верить и не унывать. Меня уже узнают.
Тони рассказывает мне о тревогах врачей — если, то есть когда Смайлз выйдет из комы, придётся ещё лечить последствия долгого пребывания под водой, долгой нехватки воздуха. Речь идёт о повреждении мозга, но никто прямо не говорит. Однажды я вижу, как доктор втыкает иглу в вену Смайлза и вливает какой-то раствор. Всё, что мы можем — надеяться на специалистов. Если в палате Тони и Сталин, я быстро ухожу, чтобы не путаться под ногами. Иногда я сижу долго, смотрю на Смайлза, пью чай и не знаю, что мне делать. Сталин превращается в настоящую размазню. Один раз обнимает меня и говорит, что никогда не забудет, что я пытался спасти его сына. Именно, что пытался — а ведь мог бы спасти на самом деле.
По вечерам никуда не хожу, пялюсь в ящик с отцом и мамой или слушаю музыку в своей комнате, или радио, всякую ерунду типа ток-шоу — и думаю о том, каким же одиноким нужно быть, чтобы звонить на радио и выкладывать свои секреты чужим людям. Пластинки не ставлю. Однажды зашли Крис и Дэйв, мы выпили целую бутылку водки, а Крис даже не запьянел, как раньше бывало.
Уэллса с компанией обвиняют в покушении на убийство, а Майор будет главным свидетелем. Дэйв думает, что Майор ждёт с нетерпением, а Крис гадает, сколько им дадут. Однажды вечером я отправляюсь к Майору сказать спасибо за то, что вытащил нас из воды, но его мать не пускает меня, сквозь дверную цепочку шипит про неподкупность свидетеля и всё такое. Я прошу передать ему нашу благодарность, и она расплывается в улыбке, говоря, какой замечательный у неё сын, лучший из лучших, её гордость и радость.
Если Смайлз умрёт, им предъявят обвинение в убийстве, а один политик говорил недавно по телеку, что за терроризм и убийство снова будут вешать. Смайлз может умереть в любой момент. Я тоже мог бы. Но месть имеет смысл, только если ты остался жив и знаешь, что отомстил, а ещё я всё время думаю, что Уэллс и те парни не хотели нас утопить — правда, я всё равно их ненавижу. По телеку какой-то мужик вопит и вопит, рожа красная, глаза выпученные, отец вопит в ответ, мать советует просто переключить канал и не мучить себя. Мысль о повешении застревает в голове — как заезженная пластинка на одной дорожке. Прямо вестерн — палач накидывает верёвку Уэллсу на шею, судорожно дёргаются ноги, здравствуй, смерть — и Джон Уэйн отправляется навстречу заходящему солнцу. Конечно, я никогда не забуду, как страшно под водой, когда не знаешь, где низ, где верх, понимаешь, что тонешь, и бьёшься в панике. Врагу не пожелаю пережить такое, вот почему я за повешение. Может, они были бухие и ничего не соображали. А может, они думали, что мы просто выплывем, и всё.
Я помню, как Уэллс сорвал значок с куртки Смайлза и ударил его. Смайлзу нравилась эта штучка, но главное не в этом — Уэллс распрямил булавку значка, наклонился и воткнул её прямо в лицо Смайлза, когда того уже вырубили — вот что достаёт меня больше всего. Булавка была тугой, и Уэллс наверняка успел понять, что он делает. Хуже, чем бросить нас в канал. Обычно кажется, мол, в жизни всякое бывает, ну избили тебя ночью — и шут с ним, я много думал после расспросов и понял, что так уж устроен мир, возможно, несправедливо, но так уж оно есть — но булавка, воткнутая в щеку, нож, воткнутый в человека — перебор даже для нашего мира. Многие парни считают, что есть кулаки, есть ботинки — и нечего таскаться с ножом, как педриле или там иностранцу. Люди вокруг тебя не должны бояться, что им в любой момент могут выбить мозги — так, за не фиг делать. Я так думаю.
Дни превращаются в недели, и все постепенно привыкают, что Смайлз в коме и может там оставаться долго — месяцы или годы. Или остаток жизни. Сначала я думал — лишь бы не умер, кома там или не кома. Жизнь или смерть, выбирать особо не из чего. А сейчас мне иногда снится канал, я снова задыхаюсь и тону, но я не слишком загоняюсь по поводу снов, вскакиваю и бегу на остановку — чтобы не дать водиле смыться без меня. Работаю до упаду и коплю деньги. Если Смайлз поправится, куплю ему профессиональную стереосистему — он всегда её хотел. Можно её по почте выписать. Иногда я представляю его инвалидом, вечно в коме, или слабоумным, за стенами больниц таких хватает. Помню, как Смайлз продавал те фотографии, «Солнечные Улыбки», собирал деньги для сирот. Душа моя не принимает, что беда случилась с человеком, не сделавшим никому ничего плохого, хотя кто знает, что — правильно, что — нет.
Странно, но я чувствую себя бодрым и здоровым, наполняю ящики с такой скоростью, что женщина, считающая их, полушутя интересуется, не на наркотики ли я зарабатываю. Объясняю, что для тренировки. Так оно, в общем-то, и есть, держу ритм, работаю непрерывно, на солнышке не валяюсь, даже не слезаю с дерева, когда Рой ищет компанию покурить и потрепаться. Хотел было заняться клубникой, но работать придётся вместе с людьми, значит, болтай, пока язык не отсохнет, а мне сейчас лучше здесь, одному, всё время думаю, почему я уцелел. Как будто виноват в чём-то, это я сам так думаю, другие ни слова не сказали мне, но я-то ведь знаю, что была пара моментов, когда всё, что я хотел — уцелеть самому, спасти свой маленький мирок. Вот что меня гложет.
Однажды я прихожу с работы и мама говорит мне, что заходил Сталин и рассказал, что Смайлз очнулся и уже сидит в кровати. Завтра его можно будет навестить. Гора падает с плеч. Ем, моюсь, переодеваюсь и разношу всем хорошую новость. Пятница, вечер — впервые с того дня я отправляюсь гулять. В кармане полно фунтовых бумажек, покупаю выпивку Крису и Дэйву, потом ещё и ещё, идём на дискотеку, по дороге туда только что не кувыркаемся через голову — хлопаем в ладоши, щёлкаем пальцами, мотаемся туда-сюда по тротуару, подножки друг другу ставим, оттягиваемся, как можем. Платим деньги за вход, покупаем себе по банке и высасываем, стоя у стены и пялясь на танцующих девчонок. А когда ди-джей ставит панковские пластинки, и надолго, нам становится ясно, что с нашей музыки всё только начинается, панк покоряет мир, делает музыку доступной и мы ещё отпразднуем победу над всякими там диско.
Нам хорошо, как только может быть хорошо вечером в пятницу, мы здесь свои, это наш мир, это наш вечер, кто мы есть — три панка, герои и в деле, и в постели, всё при нас — и ботинки, и серьга в ухе, и футболки, и наши пятнадцать лет, и никакого шанса потрахаться, подпираем стенку, попиваем лагер, куда от него денешься, стреляем глазами по девчачьим сиськам, запомнить самые красивые, на потом, подрочить на досуге, и музыка, — просвистывает «Sheena Is A Punk Rocker» the Ramones, — какая же пятница без, всё как прежде, Смайлз выздоравливает, он ещё пожалеет, что не был с нами, чего он тут не видел, а всё равно пожалеет, что не подпирал стенку с пацанами, не глазел на девчонок, длинноногих худышек и таких симпатичных в мини-юбках и чёрных чулках, в топиках, закапанных всеми напитками, что есть в баре, покачивающихся на высоких каблуках. И ди-джей сегодня в порядке, всех успевает осчастливить, и все вокруг тоже в полном порядке, вон Трейси с одним из Джефферсонов — близко-близко, а Солдат Барри — наоборот, далеко, в Ирландии, меряет мостовые в Белфасте в поисках кому бы вышибить мозги, а вот Дебби, хорошенькая как всегда, танцует с тремя подружками и болтает с каким-то занюханым уродом, но сегодня все настолько в порядке, что он тоже выглядит почти нормальным. Трейси вовсю лижется с Джефферсоном, его рука почти шарит у неё под юбкой. Дэйв топает к бару и покупает три банки, на этот раз с лимонным вкусом, лагер достал, раздаёт нам банки, глаза разбегаются — то чья-то рыжая голова, то обалденные сиськи, у Криса сейчас выпадут глаза, снова Джонни Роттен, игла опускается на «Anarchy In The UK», мир завертелся вокруг, на танцевальной площадке вдруг начинается махач — Джефферсоны сцепились с вышибалами, девчонки разлетаются по углам, некоторые плачут, ди-джею всё по фигу, знай накручивает пластинки, а Джефферсоны сегодня не одни, и вышибалам приходится туго. Наконец, ди-джей понимает, что пора и ему вмешаться, а то разнесут всё нафиг. «Live On Маrе» Боуи… молодец, что не поставил «В субботу вечером и не подраться»[18].
Элтона Джона, свалка перемещается к двери. Микки Тодд накернивает одному из Джефферсонов и отходит к Делани и Чарльзу Мэю. Это он зря, потому что двое из кодлы Джефферсонов тут же развешивают им по ушам. Джефферсоны собирают своих в кучу и уходят, попутно вышибая стёкла, тут какой-то пьяный урод пристаёт к Дэйву, закон жизни — всегда находится кто-то старше, сильней, кто может наехать, отнять деньги, избить тебя, кинуть в канал, в конце концов, просто потому, что может, потому что ты панк, или чёрный, жёлтый, белый, у тебя слишком длинная или слишком короткая причёска, или ты пьёшь в другом баре, живёшь на другой улице — какая разница? Мне тоже без разницы, сколько ему там лет, я предлагаю ему валить отсюда, и, бывают же чудеса, он сваливает, а в это время, судя по вспышкам, является полиция, всё начинает успокаиваться, вот так мы и живём здесь, в Англии, это и моя жизнь, моя Англия — ди-джей чувствует то же самое, потому что звучит «Боже, Храни Королеву»[19].
Какой-нибудь безмозглый слюнявый любовный хит сейчас успокоил бы всех, но он верен the Pistols.
Когда начали ставить уж полную парашу, я говорю Дэйву, что выйду подышать, а то яйца потеют — жуть.
— Вон Трейси, похоже, одна, — говорит он. — Похоже, он ей заправил и свалил.
Сижу на ступеньках, гляжу, как полиция разговаривает с вышибалами. Джефферсоны давно смылись, кто-то из бара подметает стекло. Подходит Дебби и садится рядом.
— Музыка сегодня так себе.
Сто лет её не видел. Симпатичная.
— Я слышала про Смайлза, — говорит она, — Как думаешь, он поправится?
Говорю, что всё будет хорошо, она наклоняется и целует меня. Не успеваю опомниться, как её язычок оказывается у меня во рту, а рука сжимает ширинку. Её рот сладкий, с привкусом рома и чуть-чуть дыма. Оглядываюсь вокруг, но никто не смотрит на нас. За углом темно, и мы уже там. Дебби осторожна, как всегда, медленно двигает рукой, но я слышу «нет», когда хочу забраться под юбку.
— Кто-нибудь увидит. Просто дай мне тебя сейчас приласкать.
Ну, не знаю, по мне — так сидеть с задранной юбкой, раздвинутыми ногами и ласкать чужие яйца — значит напрашиваться на приключения. Я всего лишь пацан и чувствую, как сперма просто рвёт мне штаны, стремясь на волю. Весьма довольная собой Дебби просто любуется мною, как будто я беглый персонаж из передачи о дикой природе. Штаны мои совсем мокрые, крыша едет, и всё, о чём я сожалею — нам негде уединиться. Вот так всегда.
— Джо, дуй сюда, — кричит Дэйв, я аж подпрыгиваю. — Мы идём за хавкой.
— Бегом, дрочила, — зовёт меня Крис, — жрать охота — пипец.
Звучит последняя песня перед закрытием, копы стоят вместе с вышибалами и смеются. Через минуту все повалят на выход. Предлагаю Дебби проводить её домой, но она отназывается — пойдёт с кем пришла. Девчонкам нужно держаться вместе. Она вытирает руку носовым платком, целует меня в щёку и идёт в зал. Обычно гормоны так давят на мозги, что погонять шкурку два-три раза в день — нормальное дело. Но я целую неделю даже не вспоминал об этом, поэтому теперь просто плаваю в сперме, как будто мне снова двенадцать, и я только что проснулся. Только вот в двенадцать всё гораздо проще — ни девчонок, ни музыки, которая опять же заставляет думать о девчонках — ты так же, как все, сам себя утешаешь и посылаешь на фиг тех, кто говорит, что он этого не делает.
— Есть хочу, сил нет, — говорит Крис, — Сегодня разорюсь на хот-дог. За Смайлза.
Идём дальше, прикалываемся, толкаемся, сегодня всё хорошо. Отхожу за угол отлить, заодно привожу себя в порядок, догоняю остальных. Дэйв украшает мой десятидырочный мартен огромной зелёной соплёй, загоняю его в угол и вытираю ботинок об его ногу, вот мы уже катаемся по земле, скатываемся в кювет. Никто не хочет уступать, и уже непонятно, в шутку мы или всерьёз, вроде бы и ерунда, но даже друзьям не всё можно позволять, мы оба это знаем, мы уже на дороге, среди окурков и жирных пятен, в спину впиваются камни, пахнет горячим асфальтом, Крис поддаёт ногой светящиеся блоки ограды и пинает в нас, внутри разбиваются лампочки, и я понимаю, что всё идёт неправильно.
— Так! Вы, блядь! Кончайте страдать хуйнёй. В детство впали? Если метнуться кабанчиком, мы будем у фургона первыми. А то сейчас туда дойдёт вся толпа, и мы до утра простоим в очереди.
Хороший повод остановиться, не выясняя, кто победил, мы встаём, отряхиваемся. Разглядываю ботинки — я совсем их запустил, завтра надо почистить. Собираюсь закругляться — попрощаюсь и двину в госпиталь. Говорю Дэйву, чтобы стёр грязь с рожи, а то так и будет ходить как свинья, и мы догоняем Криса.
— Шевелите своими заготовками! — Крис злится, что ему придётся ждать.
Хозяин фургончика нас уже ждёт, в чистом отглаженном фартуке, фургончик тоже чистый и аккуратный. Мы берём по хот-догу и по чашке чая, смотрим, как жарятся колечки лука, набиваем животы. Появляются ещё клиенты, и повар просто носится взад-вперёд, улыбается, шутит, хохочет. Он мне очень нравится, как будто он дружит со всем миром, так он себя ведёт — и невозможно представить, что он кого-то бьёт, даже если война, например. Только не он.
Шляемся сегодня дольше, чем всегда, может, потому, что без Смайлза. Представляю, как рады сейчас Тони и Сталин, больше чем мы, конечно. Интересно, а Майор уже знает? Зашёл бы сказать — да поздно, мамаша выпрет меня. Может, завтра скажу. Вспоминаю про ту ослиную порнушку, и Дэйв начинает пересказывать Крису, что его мать сказала по поводу журнала — а я считаю, сколько секунд потребуется этому тощему мудаку, чтобы заржать.
Через две недели Смайлза выписывают, и мы устраиваем для него настоящий праздник. Сталин едет за ним в больницу, все мы встречаем его дома у накрытого стола и орём «Сюрпри-и-з!». Сталин заставил нас надеть бумажные колпаки, оставшиеся с прошлого Рождества, и Смайлз от хохота чуть не отправился обратно в больницу. Нельзя сказать, что вечер был по-настоящему крутым, всё-таки его устраивал Сталин, накупил Смайлзу его любимой еды, от тартинок с джемом до яиц по-шотландски и пирога с почками плюс гора сандвичей с паштетом. Плюс целые вазы криспов и орехов, да его тётка чего-то там напекла тоже. Будь нам по шесть или семь лет, когда шоколад любишь больше, чем девчонок — то, что надо. Ящик пива, пара-другая покладистых девчонок, поспорить о том, какую музыку ставить, уступить девчонкам, желающим потанцевать — чтобы не сбежали — вот настоящая классная тусовка. Ну, хозяину квартиры ещё проследить, чтобы не разнесли всё в хлам. Правда, такие тусовки заканчиваются обычно довольно тухло — все пьяные, всем скучно, девчонок растаскивают по углам самые предприимчивые, кто не тратит время на трёп. Глянешь — уроды самые натуральные, но девчонок уговаривают на раз-два. Потом приходят, улыбка от уха до уха, и уходят, прихватив заныканное пиво. Остальные — кто блюёт, кто так валяется, кто-нибудь обязательно разобьёт окно.
Сегодня не будет тёмного пива из супермаркета, не будет ни синглов Ramones ни альбомов Clash, ни Боуи, ни Mott the Hoople, ни даже компиляции Woolworth, но это неважно, совсем неважно. Это лучшая вечеринка в нашей жизни, и нам опять по шесть лет, мы набиваем животы, сидя в идиотских бумажных шляпах, и газировка с криспами — предел мечтаний. Смайлз не дошёл до света в конце туннеля, и Сталин снова любит весь мир, как тогда, когда мать Смайлза была ещё жива, мы, совсем мелкие, играли с ней в «передай дальше», Сталин заводил музыку, и все были счастливы.
Сейчас Сталин носится по комнате, наполняет чашки, болтает с нами, как лучший друг, а ведь годами он только ворчал и хмурился, и ещё требовал, чтобы мы звали его Артуром. Ему понадобилось пережить весь этот ужас, чтобы понять, что ему важнее живой Смайлз, а не умершая жена. Я почти жду, что сейчас мы сядем в круг и сыграем в детскую игру, какое-нибудь колечко, колечко, выйди на крылечко, а Тони стоит у стола со стопкой бумажных тарелок, и отец подходит и кладёт ему руку на плечо, показывает, что помнит о нём. Тони краснеет от смущения, но я вижу, как он счастлив. Сталин победил свою собственную кому — отказ от чувств. Он оставлял себе только долг — приносить домой деньги, и запрещал себе испытывать любовь. Он подталкивает вперёд тётку Смайлза, милую и очень похожую на сестру, и глаза его просто светятся от счастья.
Сталин взял выходной, сегодня только суббота, и впереди куча времени. Такой же труженик, как мой отец, как все отцы семейств, хорошо усвоившие истину, что как потопаешь, так и полопаешь. Но теперь начинается новая жизнь — в гостях у них сегодня все, кого Сталин смог вспомнить — родственники, соседи, друзья, просто прохожие и даже бродячие собаки. Люди останавливаются пожелать им всего хорошего, люди, которых он не знает, потому что не хотел их замечать. Я его не виню, скорее, жалею, после того, что он мне рассказывал. А Смайлза таким счастливым я вообще никогда не видел. На родных трудно сердиться долго. Потом мы рассказываем Смайлзу про прошлую пятницу, про хорошую музыку, обещаем повторить, уже вместе с ним, как только он будет в норме.
— Скоро едем в Лондон, — говорит Крис, — Но на этот раз я не буду тратить время на зарубежную фигню, лучше послушаю ту группу. В прошлый раз зря пропустил.
Я напрочь забыл название группы, которую мы тогда слушали. Переглядываемся с Дэйвом. Говно запоминается лучше.
— Мы уезжаем в следующие выходные, отец взял напрокат трейлер. Поедем все вместе, с Тони, туда, куда ездили давно, когда я был ещё пацаном. Может, в Лондон съездим, когда я вернусь? — спрашивает Смайлз.
Он быстро устаёт и уходит спать. Мы ещё немного тусуемся, Крис в третий раз накладывает себе еды, а Сталин открывает шампанское. Пробка стреляет в потолок, шампанское заливает всё вокруг — наверное, он долго его тряс — а он весело смеётся. Шампанское стоит денег, и ковёр весь мокрый — ему хоть бы хны, смеётся, и всё. Ковёр самый обычный, и когда его мальчишки проливали что-нибудь, это был просто повод устроить разборки. А сейчас Тони открывает другую бутылку, и мы пьём из пластиковых стаканчиков. На мой вкус — полное дерьмо, и я выливаю свою порцию Дэйву. Иду в туалет и вижу, что на лестнице, ведущей на чердак, сидит Смайлз.
— Мне сказали, что Элвис умер.
Умер он на прошлой неделе. Моя мать плакала и ставила его пластинки целый день. Я знаю, что он был алкашом, газеты издевались над его расплывшейся фигурой, панки ненавидели его за богатство, но мне он нравился. Он был настоящим королём, и не обязательно быть гопником, чтобы слушать его музыку. Обычный парень, водитель грузовика, который записал пластинку для своей мамы и разбогател, а ещё любил есть сандвичи с арахисовым маслом. Поэтому над ним и смеялись.
— Зря, конечно. Классный был мужик.
Кто ж его не знает, героя многочисленных фильмов и передач, фильмы — параша, но он всегда был на высоте. Каждый музыкальный автомат набит его песнями. Я вспоминаю, как моя мать заводит «Always On My Mind» и начинает рассказывать о его брате-близнеце, родившемся мёртвым, о том, как Элвис всю жизнь помнил о нём, о том, что бывают такие вещи, которые остаются с тобой на всю жизнь. Он был и останется личностью, что бы ни говорили.
— Знаешь, я ведь ничего не помню про канал, — говорит Смайлз, — сначала оторвали значок, потом дали по носу и сбили на землю, а потом я проснулся в госпитале. Больше ничего.
Вынимаю значок из кармана и отдаю ему.
— Нет, теперь он твой. Отец говорит, ты спас мне жизнь. Булавка согнута, но я всё-таки прикрепляю значок к рубашке.
— Отец стал таким, как раньше, — задумчиво роняет Смайлз. Я рассказываю ему, о чём мы говорили со Сталиным, про работу до упада, чтобы не думать ни о чём.
— Тут в ванне я и нашёл мать. Наверное, чем ты старше, тем труднее умирать. Представляешь, какой несчастной она была.
Ванная комната в двух шагах от нас, дверь открыта.
— А там все её вещи.
Я гляжу на дверь чердака.
— Когда-нибудь я их разберу.
По лестнице поднимается Сталин, и я иду вниз, к гостям, благодарю Тони и Сталина, дожидаюсь, когда гости начинают расходиться и ухожу вместе со всеми. Иду на угол, где договорился встретиться с Дебби. Долго её жду, собираюсь домой — она, может, и вовсе забыла.
— Извини, опоздала, — она классно выглядит в рок-н-ролльном платье, надетом специально на вечер памяти Элвиса.
Держу её за руку, рассказываю про Смайлза, про гулянку у него дома.
— Сегодня я тебе ставлю выпивку, — Дебби идёт прямиком к стойке, когда мы входим в бар. Папаша выдал ей целую пятёрку, и теперь ей сам чёрт не брат.
— Заказывай лагер, если хочешь. Давай.
Идём к столику, я понимаю, что грохот, изрыгаемый микрофоном, на самом деле — «Jailhouse Rock» на одних клавишных. Сажусь и озираюсь, пытаясь понять, куда я попал.
— Хорошо, что твой друг остался жив, — это Кэти, лучшая подружка Дебби, крупная сисястая девица в тесных джинсах, но тут меня буквально расплющивает о стол компания парней, слушающих песни Элвиса. Они печальны и слегка поддаты, но хуже всего, что мужики они не мелкие, всем, наверное, за двадцать, самый большой из них сообщает, что он Стэн и приехал из Лэнгли. Он в очках, и свято верит, что похож в них на Бадди Холли. У отца была пара его пластинок, довольно костлявый субъект, а Стэн тянет на двести фунтов с лишком, скорее Элвис, чем Бадди. Музыка — полная параша, вокруг полно народа, все пьют, едят, слушают музыку, странно, но сегодня это не раздражает. Я только улучил минутку и спрятал в карман значок Смайлза.
— Джо — панк, — сообщает Дебби.
Лучше бы она сразу врезала мне по яйцам. Она-то так просто ляпнула, но парни отставляют выпивку и пристально меня разглядывают. Только тот, что болтает с Кэти, больше интересуется её сиськами.
— В прошлую субботу такая мразь протащила меня по всей Кингз-Роуд, — Стэн наклоняется ко мне, и я чувствую запах выпитого им пива, — Они набросили цепь мне на шею и волокли по дороге, пиная ногами, пока народ не вышел из бара и не разогнал их.
— Один из них попробовал вот этого, — добавил его сосед.
Он осторожно показывает нам нож во внутреннем кармане пиджака, стараясь, чтобы никто в баре его не заметил. Нож не меньше восьми дюймов длиной, мне жутко хочется назвать парня Дэйвом Крокеттом и поинтересоваться, где он хранит бобровые шкурки, но я молчу. Может, я и не очень умный, но точно не дебил, поэтому киваю и жду, когда мои кишки встретятся с этим ножом. Мне везёт, нож по-прежнему в кармане, и если хорошо подумать, не станет же он выпускать мне кишки на глазах у всех. Парень улыбается и запахивает пиджак.
— Этого клоунского панка я уделал месяц назад в Брайтоне, резанул прямо по щеке, после того, как он решил воткнуть бутылку мне в лицо. До чего же я ненавижу эту мразь. Не принимай на свой счёт, парень.
Какой счёт, парень, что ты. Клал я на всё, что ты думаешь. Я понимаю, что его бесит яркий прикид, и за внешностью он просто не видит обычных пацанов, которые любят музыку. Всё равно зря я сюда пришёл. Дебби позвала меня, и вон ей уже кто-то заговаривает зубы. Мне казалось правильным попрощаться с Элвисом в его стиле, как ему самому понравилось бы, но музыка такая отвратная, что даже слов не разобрать. Не рок-н-ролл, а какой-то госпел. Специалист по панкам запахивает пиджак и предлагает мне сигарету, закрывая тему, и переключается на азиатов и чернокожих, толкающих наркоту и трахающих белых женщин. Вот что особенно его достаёт. Чёрные ублюдки с белыми цыпочками. А белые цыпочки, которые соглашаются на это противоестественное занятие — не цыпочки, а вонючие шлюхи.
Он не обращает на меня внимания, и я думаю, что после канала я стал слишком нервным. Стэн возвышается над столом, готовясь идти за выпивкой, спрашивает меня, что я буду пить, и как будто читает мои мысли:
— Насчёт денег не парься. Сегодня особый случай.
Вскоре возвращается с полным подносом, Стелла догоняет его со вторым, и в этом уголке мира люди наполняют стаканы в честь простого парня с Миссисипи, и я уже не понимаю, на каком я свете. С того вечера, когда мы пошли к каналу, я впервые в клубе, в одном углу вижу Генри Купера с его бабой, толпы пижонов кругом, несколько рокеров с жирными волосами. Стиляги с их рок-н-роллом — уже прошлое, будущее — за панками, но я всё равно пью за Элвиса — пусть история, но это моя история.
— Когда-нибудь я съезжу в Грейсленд, — говорит Стэн, — Элвис отделал свой дом как конфетку — все комнаты разные, одна, например, сделана под джунгли. Рано он умер, но сколько прожил — прожил как полагается. Деньги не застили ему свет, он всегда помнил, откуда родом, простой деревенский парень.
Рок-н-ролл всегда был музыкой бунта, как панк, только у панка вдобавок к музыке есть ещё и текст.
— Просто хороший был мужик.
Был. Хороший мужик. Родители сейчас тоже, наверное, слушают его, а может, и нет.
— Его презирали за показуху, но если у него были деньги, то куда их девать? Хотел он Кадиллак с прибамбасами — ну и купил, и раскатывал на нём по Мемфису, и что из этого?
Что до меня, я тоже не против Кадиллака, вот только какой-нибудь мелкий поганец обязательно тут же проткнул бы ему покрышку. Кортина — вот машина моей мечты. Такая, как мы угнали тогда, чтобы съездить в Кэмден — кстати, тот хмырь, что дует свой Гиннес и пялится в окно, здоровенный плотник, вот и ящик с инструментом рядом — её хозяин. Плотник вдруг поворачивается и пристально смотрит на меня, а я утыкаюсь носом в своё пиво.
— Ну, вот ты что бы сделал с миллионом фунтов? Спорим, накупил бы себе домов, машин, девочек и наркоты, Вурлитцер там.
Киваю. Никогда не задумывался на такие темы. Гляжу на хозяина Кортины — интересно, нашёл ли он машину? Он допивает пиво и отваливает. Похоже, меня он не узнал. Хорошо, потому что сейчас мне на фиг не нужны разборки.
— Ну, давай, скажи, что бы ты сделал с миллионом? — Стэн снова заводит волынку.
Трудно сказать. Сразу и не придумаешь. Стереосистему нормальную, само собой. Купил бы все пластинки, какие хочу. И вопрос тупой — откуда он возьмётся, миллион? Хотя новая стереосистема — было бы круто. Разрешил бы слушать отцу и матери, ну и сестре тоже. Ладно, мне и так хорошо. По крайней мере, можно побыть одному. А с такой кучей денег хрен тебя в покое оставят, замучаешься отбиваться от попрошаек.
— Что-то у тебя, дружок, совсем нет амбиций, — смеётся Стэн.
Амбиции-фигиции. Я панк, мне достаточно.
Дебби наклоняется вперёд и хватает меня под столом за яйца, сладко улыбается, облизывая губы.
Устраиваюсь поудобней на земле, отрываю черешки и отправляю спелые красные мячики вишен в рот. От жары хочется пить, а вишни сладкие и сочные. Прекрасные плоды прекрасным днём. Жизнь прекрасна, несмотря на сгоревшую спину после пары часов ползанья по клубнике. Всё-таки решил попытать счастья на клубнике, пока каникулы не кончились — вдруг побольше заработаю, но оказалось очень трудно ползать по длинным и пыльным рядам под палящим солнцем. Ящик я набрал, потащил в сарай, а там хозяин показал мне ягоды, надкусанные полевыми мышами. Народу на поле полно, на закате становится прохладней, и все начинают трепаться до посинения. Насколько лучше затеряться в саду, среди прохладных душистых ветвей, спокойно набираешь свои пять-шесть ящиков в день. Поэтому я снова на вишнях.
Клубнику собирают по большей части женщины — старые железные ведьмы из предместий Денгема, Колнбрука, те самые, что ходят от двери к двери, продавая вереск, те самые, что всегда готовы гнать тебя из торговых рядов, когда ты бродишь там на предмет чем-нибудь разжиться. Они никогда не устают ругаться и поливать тебя грязью — даже смешно, как много людей их боятся. Эти женщины быстро обшаривают жёсткими пальцами грядки, передвигаясь из ряда в ряд, и ящики у них наполняются очень быстро. Чёрные волосы выбиваются из-под чёрных платков, обрамляющих морщинистые лица. Только кольца сверкают на солнце, не поддаваясь грязи. Мелкие пацаны и девчонки носятся вокруг меня, пока их мамаши и бабули заняты болтовнёй. У себя дома они затравили бы меня как чужака, но работая рядом с ними, я вижу, что неплохие ведь люди, незлые, и очень заботятся о своей репутации.
Меня не мучила мысль, что я самый медленный сборщик клубники в мире, и семилетний сопляк легко меня делает на грядке — любой работе нужно учиться. Мучило постоянно оравшее радио — штампованные голоса вещали про нацию, закон и порядок, секс и наркотики, но я не слушал, в гробу я видал все их доводы, каждый волен делать что хочет. А вот в саду тихо. И я отрываю черешок у следующей вишни, и выплёвываю косточку. Вот что я называю жизнью — ты делаешь своё дело, и никаких гонцов с плохими новостями на горизонте. Прикольные дни настали — столько всего случилось. Если не умеешь загнать воспоминания в дальний угол мозга или начинаешь беспокоиться — башня поедет неотвратимо. Сделай пофигизм своей жизненной философией и радуйся жизни.
— Всё путём, приятель?
Рой присаживается рядом, вытрясает камешек из ботинка, достаёт коробку с табаком и сворачивает сигарету. Сосредоточенно так сворачивает. Рой, он такой — и беспечный, и серьёзный. То, что считает важным для себя, он делает тщательно и правильно. Я плохо его знаю, вообще-то, может, всё не так. Рой прикуривает и глядит на меня.
— Прошлой ночью фермер поймал меня прямо с поличным в этом саду. Включил фары — и вот он я, как на ладони. Хорошо, я сразу дал дёру, и он меня не узнал. Погнался было за мной на машине, но я забежал за деревья, и ему пришлось остановиться. Что бы он со мной сделал, если бы поймал — как думаешь?
Я обычно перебрасываю мешок с вишнями через забор, почему бы и Рою так не делать. А вообще-то шастать тут в темноте ради нескольких яблок как-то глупо, мне кажется. Ни за что не полез бы сюда ночью. Заблудиться ночью в лесу — благодарю покорно, хуже ничего не придумаешь.
— Яблоки слишком большие, и тебя легко заметить. К этому времени я всё равно набрал больше чем нужно, да и машина у меня была недалеко. Представляешь, этот фермер целыми часами болтается по саду в темноте. Неужели несколько яблок стоят такого геморроя? Да и что, в конце концов, он мог сделать?
Мог бы пристрелить Роя и закопать в этом же саду, вот что он мог. Чтобы его тело послужило удобрением для следующего урожая вкусных вишен. Рой на секунду задумался над таким вариантом. А я просто шутил. Самокрутка тлеет, кончик пепла всё больше.
— Нет, он бы так не сделал, — Рой снова курит. — Хотя кто его знает.
Мы греемся на солнце, молчим — Рой, повидавший многое в своей жизни, и я, пацан, у которого всё впереди. Жизнь Роя загадочная и волнующая — вечный странник, всегда один, всегда в пути. Но в каждую нашу встречу он спрашивает меня, что я собираюсь делать после школы. Он всегда в движении, чтобы не стать частью заведённого порядка, чтобы обыденность не поглотила его, не лишила свободы, вот как в старину несвободны были крестьяне, принадлежавшие феодалу. Если ты переезжаешь, работаешь то там, то здесь, правительству трудно за тобой следить, и оно начинает беспокоиться. Рой говорит, что скоро от цыган избавятся, начнут преследовать всех кочевых людей. Рой говорит, когда я повзрослею, я задумаюсь об этом, но волноваться не стоит, у меня вся жизнь впереди. Сейчас Рой молчит, я просто вспоминаю наши прошлые беседы.
— Вдруг однажды тебя потянет путешествовать? — спрашивает Рой, — Посмотреть мир, отправиться через Францию в Средиземноморье, или через Ирландию в Шотландию, увидеть высокогорье. Там ты можешь встать тихо посреди поля, и через минуту оно будет кишеть кроликами, сотнями кроликов. А можешь пойти в торговый флот и объехать весь мир, выпить и побегать за девочками не в Слау, а в Рио.
Сроду не думал куда-нибудь уезжать. Мне и тут хорошо. Я не против провести недельку у моря, но меня не тянет шататься по миру. Буду сильно скучать по дому. Вот закончу школу через год, найду работу, накоплю денег на машину. Всё тогда будет по-другому. Послушаю разные группы, попью пива в разных местах. Скорей бы уж. Но я никуда не поеду, потому что всё это здесь — ну разве что в отпуск на пару недель. Нет, не интересен мне мир. Я тут счастлив. Просто счастлив, и всё.
— Глянь на тот самолёт, — говорит Рой, показывая на бесшумную серебристую чёрточку высоко в небе, — никогда не задумывался о людях там, внутри — откуда они летят, куда?
Да, полетать было бы прикольно, может, даже смешно. Но при чём тут будущее? Дальше, чем какую пластинку я куплю следующей, я не загадываю. Поэтому я говорю Рою, что огромный мир мне не интересен. Так оно и есть. Жизнь прекрасна, а плохое — ну, оно уже случилось. И я рассказываю ему историю, как нас со Смайлзом избили, бросили в канал, как я подыхал, захлебываясь водой, а Смайлз оказался в коме. На самом деле, это уже прошлое, и рассказывать трудно, время летит быстро, не то, чтобы я забыл — никогда не забуду — трудно объяснять словами, что мы чувствовали тогда. В то же время хочу, чтобы Рой понял, что я не жалуюсь. Я просто хочу быть самим собой, делать что мне нравится, вот как здесь, в саду.
— Я так и подумал, что с тобой что-то стряслось, — говорит он, — твоему другу поможет хороший отдых. Я, конечно, попадал в передряги, но так плохо никогда не кончалось, чуть не умереть или друг в коме.
Докурив, Рой уходит, а я забираюсь на лестницу и продолжаю работать. Обожжённая спина начинает болеть по-настоящему. Оттаскиваю в сарай полную коробку, прошу записать её на завтра. Лето идёт к концу, темнеет рано. Скоро начнётся школа, буду искать работу на выходные, но я скопил около восьмидесяти фунтов и особо спешить мне не нужно. Молодец я, хорошо устроился.
Ещё бы вот поймать автобус, успеть на остановку раньше и не дать водиле шанса улизнуть, ухмыляясь — и через двадцать минут я дома, чай меня уже ждёт, и я моюсь, надеваю чистую одежду, чищу ботинки, стучу Крису, встречаю на углу Дэйва, он прячется от мамаши. У Трейси сегодня вечеринка, мы сначала по пиву, потом туда, а там — целый цветник. Вот за что я люблю Трейси — сама классная девчонка, и ещё куча смазливых подружек, так и вижу их, выстроившихся в ряд в ожидании нашего появления. На всякий случай суну в карман парочку резиновых дружков, чтобы не влететь, как Смайлз. Линда звонила ему и сказала, что сделала аборт, так что он может теперь жить спокойно, но лучше всё-таки не попадаться. Хотя чего-то стыдно. И для полного счастья Трейси разрешит нам поставить пару-другую дисков. Смайлз обрыдается, что пропустил такое событие, но он сейчас и так на вершине счастья — с отцом и братом в Борнмуте. Образцовая семья, Артур, Тони и Гари, на курорте, лопают пончики, сидя на волнорезе или развлекаются в торговом центре. Всё хорошо, что хорошо кончается. Прекрасный будет сегодня вечер. Скорей бы уж он наступил.
