Рукотворная красота

Теперь следует обратиться к вопросу о значении красоты рукотворной – красоты, возникающей вследствие приложения рук человеческих.

О некоем подобии того, что сейчас мы бы назвали «произведением искусства», идет речь уже в Ветхом Завете. Когда Израильского царя Саула одолевал злой дух, посылаемый Господом, ему, для облегчения страданий, посоветовали обратиться к Давиду, будущему Царю Израиля. И действительно, музыкальное искусство, которым владел Давид, помогало Саулу. «Давид, взяв гусли, играл, – и отраднее и лучше становилось Саулу, и дух злой отступал от него»[80]. О мастерстве Давида в плане игры на музыкальных инструментах свидетельствует и пророк Амос[81]. Если судить по ветхозаветным текстам, Давид вообще был крайне художественно-одаренным человеком. Он был замечательным поэтом и даже мог выражать свое почитание Бога в танце; так, во время несения Ковчега Господня, Давид скакал и плясал перед Господом[82].

Вообще же, в Ветхом Завете часто фигурируют музыкальные инструменты – духовые, струнные, ударные. Большое значение в Ветхом Завете играет и изобразительное искусство для прославления Бога и Его помощников – бесплотных сил. Таким образом, можно сказать, что рукотворное искусство, и, соответственно, красота, приносимая ею, в определенной мере освящена Священным Писанием.

Далее, надо сказать, что даже теоретическое понимание искусства, выработанное в рамках раннехристианской цивилизации, отличалось от распространенного в античности его платонического понимания. Согласно этому пониманию, произведения художника есть копия с копии – а именно, копия материальных вещей, которые, в свою очередь, являются копией мира идей[83]. Поэтому произведения искусства, согласно такому понимаю, как копии вещей чувственного мира, являются бесцельным удвоением мира явлений, верно или искаженно их представляющим.

Это платоническое понимание образа как чего-то ущербного по своему бытию по сравнению с первообразом было преодолено в христианстве, что нашло свое законченное выражение у свв. Афанасия Александрийского и Каппадокийских отцов, которые, используя, с одной стороны, язык Никейского богословия, а с другой – парадигматическое для осмысления «образа» в контексте триадологии место из Послания к Колоссянам апостола Павла, где говорится о том, что Сын есть «Образ Бога невидимого»[84], – вели речь о Боге-Сыне как о таком Образе, Который по бытию и сущности неотличим от Своего Первообраза, Отца, поскольку единосущен с Ним[85]. В конечном счете, это переосмысление понятия образа и его статуса позволило окончательно легитимизировать статус церковного искусства и выработать православное учение об иконопочитании, в рамках которого образ, присутствующий на иконе, понимался как истинно являющий ипостась вочеловечевшегося Бога.