2015-06-30
340
В гонениях на гомосексуалов, как и во многом другом, фашизм, коммунизм и религиозное изуверство идут рука об руку. В заметке "Это сатанизм" православный психолог Олег Веселов (1997) ужасается частому обращению (как он полагает, насильственному) молодого деятеля искусства в гомосексуальную практику. "Какой он после этого художник?" Верно, какие, с позволения сказать, художники Леонардо да Винчи или Микеланджело или в музыке Чайковский? Кстати, последний создал много религиозной музыки - как быть с ее исполнением в церкви? "Применение гормональных противозачаточных средств необратимо меняет гормональный фон будущего ребенка" - негодует этот начитанный охотник за ведьмами. Менять оно может гормональный фон разве что у ангелов, поскольку ребенок ведь в этом случае не родится. А в результате такого изменения, по мысли Веселова, "с каждым годом голубых становится всё больше". А это и вовсе ложь или некомпетентность. Сравнение множества статистических обзоров показывает, что доля гомосексуалов в обществе остается в основном постоянной.
Очень дико выглядит и помещенная рядом заметки кандидата биологических наук Ольги Николаевой из бехтеревского Института мозга. По ее утверждению (если только газета не исказила ее высказывания), исследованиями обнаружено поражение мозга у гомосексуалов и "тесты выявили снижение интеллекта". Мне интересно, насколько ниже уровень интеллекта у изобретателя компьютера Тюринга или у философов Витгенштейна и Фуко (определенно гомосексуальных), чем у самой остепененной исследовательницы (надеюсь, безупречной в плане сексуальной ориентации).
Я уж не говорю об интеллекте Платона, Аристотеля и Леонардо да Винчи, которые, что делать, как известно, любили мальчиков. Они жили намного раньше изобретения тестов интеллекта, но, может быть, всё-таки можно заочно поставить им высокий балл?
Заключение Николаевой категорично: "Эту патологию бессмысленно лечить только психологией. Необходимы фармакологическое лечение и методы психиатрии". Исходя из того, что при поражениях левого полушария нарушается представление о нормах сексуального поведения и повышается агрессивность (странно - эмоции ведь связываются с правым полушарием!), Николаева резюмирует: "Таких людей надо лечить принудительно" (Николаева 1997). Традиции репрессивной психиатрии оказываются очень живучими. А между тем международная ассоциация психиатров исключила гомосексуальность из числа душевных болезней! Уже не загнать в психушку ни будущего Аристотеля, ни будущего Тюринга.
А вот письмо кандидата юридических наук, направленное в журнал "Встреча" в 1993 г. Оно не очень грамотное, но такие уж у нас (бывают) кандидаты юридических наук. Привожу письмо целиком.
"Прочитал один из ваших журналов, и решил высказать свое соображение в отношении публикаций лиц, страдающих сексуальными перЕверсиями. Думаю, что вы, будучи демократичным изданием, напечатаете и мое мнение.
"Гомики", "голубые", педофилы и прочие педерасты и гомосексуалисты. Лично я отношусь к вам, как к больным, ущербным людям. Вы страдаете пороком. Нельзя этот порок превращать в достоинство. Удовлетворяйте свою потребность под покровом глубокой общественной тайны. Не надо выпячиваться, лезть людям на глаза. Вас мало, вас не любят. Более того, вас презирают. Делайте все тайно, по обоюдному согласию, не совращайте несовершеннолетних и вы сможете спокойно существовать".
До сих пор письмо хотя и спорное (болезнь ли гомосексуальность, порок или нечто иное), но рассудительное и в рамках закона. Дальше юрист забывает о законности:
"Когда вас становится много, вас надо уничтожать. И надо делать это без всякой жалости. Как уничтожают паршивых овец, сорняки на огороде. Ибо все вы - сухие ветки на вечнозеленом древе жизни. Есть в природе два полюса: женщина и мужчина. Они дают жизнь, новое потомство, а не гомики и прочая нечисть. Запретить надо вам размножаться, иметь детей. Ибо в 90 % случаев опасность рецидива. Как говорят, от яблони - яблоко, а от елки - шишка... Заметим, что у скотины нет этих пороков, т. к. она ограничена инстинктами. Глубина же падения человека бездонна! Но, перелетев в своем падении какую-то отметку, он должен быть уничтожен, ибо пересекает грань между человеком и нечеловеком. Вы, как правило, нечеловеки. Язвы гнойные на человеческом теле. Понимаю, что не вы и виноваты, но от этого дело не меняется. У меня нет злости к сорняку, паршивой овце, но я их уничтожаю. Во имя других. Во имя разума, во имя течения, что определено природой".
Аргументация примитивна: смешно выглядит "скотина", поставленная в пример человеку, естественное (природное) как граница культуре, с потолка взяты проценты наследственности, странен юрист, призывающий к уничтожению заведомо невиновных. Но особенно убийственным и показательным оказывается его последний аргумент:
"Отец рассказывал, что его отец (мой дед), проживая на Дальнем Востоке, когда было излишнее количество китайцев на нашей земле, их прогонял. Если они сами не уходили в Китай, их связывали за косы и бросали в Амур. Жалко, но что делать! Их, повторяю, становилось слишком много. Если вам, ублюдкам, дать волю, то вы расплодитесь. И биологическим путем (гены), и путем естественной натурализации, то есть тем же путем, что и сектанты, которые заманивают в свою веру "заблудшие души". Поэтому делайте свое мерзкое дело, но будьте тише травы, ниже воды.
Леонид Матерюшин, г. А. -Ата, отец 4-х детей, пенсионер, 47 лет, кандидат юридических наук." (За и против 1993).
Вот так. "Гомиков и прочую нечисть" надо уничтожать просто потому, что они не такие, как мы: к "прочей нечисти" принадлежат китайцы. У этого умствующего поборника "скотины" просто зоологическая ненависть ко всем "другим".
Можно думать, нормальному человеку захочется общаться с Платоном и Чайковским, а не с матерюшиными.
14 июня 1998 г. от молодых гомофобов пришло по электронной почте письмо в петербургское общество секс-меньшинств "Крылья". Свою организацию эти именуют по-немецки: "Ubermensch" ("Сверхчеловек"). Источник их вдохновения понятен. Почему-то они не смогли пользоваться кириллицей, а уж коль скоро пришлось прибегнуть к латинице, то основной текст письма изложили на сносном английском (хотя и со смешными ошибками), а в самых патетических местах переходили на русский мат латинскими буквами. Вот это письмо (с орфографией подлинника при соответствующем переводе на русский):
"Эй вы, гомики! Привет, голубая сволочь!
Я предлагаю вам сегодня же убрать из России вашу жидовскую ж@#у! Возвращайтесь в свои гребаные Израиль и Америку!
На подходе день, когда мы придем и бросим всех вас в газовые камеры. Все вы перечислены в нашей базе данных. Мы знаем большинство из вас, ваши адреса, ваши семьи, ваши работы. Однажды эта информация будет использована, чтобы покончить с вами, вы... животные. Мы...м сотни, тысячи вас, это будет чистка, которой история еще не слыхала. Мой совет покиньте Россию сегодня, пока еще не слишком поздно для вас!!! Мы будем бороться с расовым мусором вроде вас пока не погибнет последний из вас. У вас НЕТ будущего в России! У НАС ЕСТЬ сильные связи, У НАС ЕСТЬ деньги, армия и преданные энтузиасты, чтобы убить вас всех. МЫ спасем мир от ваших нечистых генов. МЫ используем вас как наших лабораторных крыс для испытания новых "лекарств". ВЫ УЖЕ ИСТОРИЯ!!!
ПОКИНЬТЕ РОССИЮ СЕГОДНЯ ИЛИ МЫ ПРЕВРАТИМ ВАС В ПЕПЕЛ!!! БЕЙ ГОЛУБУЮ СВОЛОЧЬ! ЧТОБ ВЫ ВСЕ ПЕРЕДОХЛИ СКОТЫ ВОНЮЧИЕ!".
Главарь этой группки Владимир называет себя фюрером и подписывается "Das Fuhrer". Этому полуобразованному невежде невдомек, что его гомофобия как раз наследие иудео-христианской традиции. Почему-то фюреры всегда бесноватые. В одном месте его текста я временно проставил многоточие, которое теперь раскрою. Исходя истерикой, он поскользнулся в английском и в своей угрозе "мы...м сотни, тысячи вас" вместо fuck up написал suck up (отсосем). В сочетании с ошибочным "Das" (средний род) вместо "Der" (мужской род) в немецкой подписи новоявленного фюрера письмо будто нарочно было призвано проиллюстрировать идею Фрейда о том, что заядлые гомофобы - это сексуальные невротики, скрытые гомосексуалы, и это невольно вылезает из их подсознания.
Голубые из организации "Крылья" ответили фюреру: над вашей готовностью справиться тем способом, который вы выбрали, с сотнями и тысячами пас "стоит подумать, если вы не слишком уродливы или стары". Истерика всегда производит жалкое впечатление, и письмо могло бы только позабавить "голубую сволочь", если бы оно не было одним из проростков фашизма в нашей стране.
6. Ангел в Содоме
В начале XX века во Франции начали выходить роман за романом малоизвестного ранее писателя Марселя Пруста, объединяемые в одну эпопею. Романы не были связаны единым сюжетом, но все они были об одной и той же группе семейств высшего света. Да и в каждом романе главным был не какой-либо напряженный сюжет, а плавно текущий ход событий во времени, как они запечатлевались в памяти наблюдательного рассказчика. Великосветские рауты, визиты, домашняя жизнь, искусство и тонкие личные переживания. Подробно с массой комментариев описанные беседы, антураж, добротная мебель, костюмы, разумеется, личности - весьма колоритные. Рассказчик с ностальгией описывал быт недавнего прошлого - своей молодости. Это та жизнь, которую он вкушал, которую он любил. В ней было много разочарований. Блестящее общество на поверку оказывалось пустым. Увы, писатель был болен тяжелой формой астмы и не мог уже наслаждаться многими прелестями жизни. По слухам, он жил затворником и писал свои романы два десятилетия в наглухо закрытой комнате, специально обитой пробковым деревом, чтобы никакой шум и никакие запахи снаружи не проникали. Эпопея получила название "В поисках утраченного времени".
Романы Пруста вызвали огромный интерес читающей публики. Новым было то, что писатель не морализировал, не проповедовал, он подавал факты сами по себе, с большим количеством подробностей и оттенков. Он не пытался строить концепции, выяснять законы и причины явлений. Суть явлений была для него в них самих. Достаточно было их восстановить в памяти. Буржуазная Франция рубежа веков ("прекрасной эпохи") упивалась достигнутым удобством жизни на ренту, именно личной жизни, а писатель так сочно передавал ее вкус, учил ценить эту жизнь, пользоваться ею, пока время не ушло. Он бежал от реальности преходящего мира - от необходимых дел, болезней, лекарств, смерти близких, страдания - в мир непроизвольной памяти, где жили вечные ценности, красота, свобода и любовь.
У нас его много ругали: гедонист, сноб, декадент. Уходит от социальных проблем в узкий мирок чувств индивида. Но Николай Бердяев (1946: 167) называл его "единственным гениальным писателем Франции". Это при наличии Рабле, Стендаля, Бальзака, Гюго, Флобера, Мопассана, Золя, Дюма, Ромена Роллана и т. д.! Потом наши критики нашли в нем нечто положительное: он умело показывает разложение капиталистического общества.
Конечно, любовные приключения и переживания занимают в эпопее много места - как во всякой личной жизни. Но впервые в большой французской литературе это в значительной мере любовь гомосексуальная. Многие из его героев оказались гомосексуальны или, на худой конец, бисексуальны - как мужчины, так и женщины. Из мужчин это барон де Шарлю, Сен-Лу, Лег-ранден, Вогубер, принц де Германт, Ниссон Бернар, маркиз де Камбреме, герцог де Шательро, принц де Фуа и др. Из женщин - Альбертина, Андре, сестры Блок, Леа, Рашель, мадемуазель Вентейль, Жильберта, Одетта. Три тома всей эпопеи даже выделены в особую часть, которая называется "Содом и Гоморра", а планировались еще два тома этой части. Более того, известно, что писатель вынашивал идею назвать так всю эпопею. Для него библейские Содом и Гоморра были синонимом той жизни, которую он знал и которую хотел запечатлеть. Под Содомом он подразумевал мужскую гомосексуальность, под Гоморрой - женскую.
Его биографы подчеркивают, что такое внимание этой теме ни сюжетом, ни логикой развития образов не вызвано. "Мы скорее чувствуем, что здесь мы наталкиваемся на одержимость писателя." (March 1948: 152). Представлению о гомосексуальности автора противоречат несколько обстоятельств. Во-первых, он очень подробно и с чувством описывает и обычную гетеросексуальную любовь. Во-вторых, о гомосексуальной любви во всех случаях он пишет с сарказмом, язвительно и попросту гротескно. Правда, он всем изложением наводит на мысль о необходимости проявлять терпимость, ибо гомосексуальность - врожденное свойство (так, оно наследственно в аристократическом семействе Германтов), и нельзя осуждать людей за то, за что они отвечать не в силах. Но терпимость - его общая позиция, ибо он вообще освобождает искусство от примеси проповеди и морализирующих поучений. А вот его изображение конкретных гомосексуалов - чрезвычайно холодное, трезвое и без малейшей симпатии. "Бесстрастные анатомические разрезы характеров, - замечает критик (March 1948:144), - всё более подавляют. Мы находимся среди потерянных душ, гримасничающих, позирующих, интригующих созданий, лживых, пустых, непрестанно обуянных своими желаниями и пороками".
Барон де Шарлю появляется еще в первых томах эпопеи. Читателю запоминается его взгляд на молодых мужчин - непонятно пристальный, испытывающий, будто барон хочет задать какой-то вопрос, но не решается. В первом томе автор пишет о нем: "глядя на этого человека, которому так хотелось слыть мужественным, который так кичился своей мужественностью, которому все люди казались до отвращения женственными, я подумал: столько женственного промелькнуло сейчас в его чертах, в выражении его лица, в его улыбке..."
Рассказчик Марсель незаметно наблюдает за случайной встречей барона с бывшим жилетником простолюдином Жюпьеном, тоже гомосексуальным.
"В этом самом дворе, где они, конечно, до сих пор ни разу не встретились (де Шарлю приходил к Германтам во второй половине дня, когда Жюпьен был еще на службе), барон, вдруг широко раскрыв глаза, которые он только что жмурил, устремил до странности пристальный взгляд на бывшего жилетника, стоявшего в дверях своего заведения, а тот, пригвожденный взглядом де Шарлю, пустивший корни в порог, как растение, любовался полнотой стареющего барона. Но еще удивительнее было вот что: как только де Шарлю изменил позу, Жюпьен, словно повинуясь закону какого-то неведомого искусства, точно так же изменил свою". Сквозь притворное равнодушие барона было заметно, что ему не хочется уходить. Жюпьен "с уморительной молодцеватостью подбоченился, выставил зад, кокетничал, как орхидея с ниспосланным ей самой судьбою шмелем". Оба медлили, "через каждые две минуты один и тот же вопрос, казалось, упорно возникал в тех беглых взглядах, какие де Шарлю бросал на Жюпьена...... Как ни сдерживали себя де Шарлю и жилетник, соглашение между ними, казалось, было уже достигнуто, а бесцельные их взгляды были только обрядовой прелюдией, чем-то вроде вечеринки перед свадьбой".
Де Шарлю попросил у жилетника спичек, хотя сигары он забыл дома. Жилетник пригласил его в мастерскую, и дверь за ними закрылась.
Марсель забрался в каморку по соседству и подслушивал свидание (о чем пишет без тени смущения). Разговор у гостя и хозяина начался только через полчаса. "Де Шарлю давал Жюпьену деньги - тот решительно отказывался". Де Шарлю стал расспрашивать Жюпьена о жителях квартала: "Вы знаете того, кто торгует на углу каштанами, но только не с левой стороны - там торгует какое-то страшилище, - а с правой: рослого, смуглого детину? А что собой представляет провизор из аптеки напротив? Его лекарства развозит какой-то милый велосипедист". Вопросы его задели Жюпьена за живое. Выпрямившись с видом обманутой кокотки он жеманно упрекнул барона: "А вы, как я гляжу, волокита!" Де Шарлю, загладив свою провинность лаской, продолжал расспрашивать Жюпьена - о трамвайном кондукторе и прочих (Пруст 1993а: 20-27).
По поводу этой сцены Пруст разражается пространными (на полтора десятка страниц) рассуждениями о гомосексуальности вообще.
"Порок (впрочем, это понятие условное) всюду сопровождает человека
... Над людьми этой породы тяготеет проклятие; их жизнь - сплошная ложь и клятвопреступление, ибо они знают, что их желания, представляющие собой для всех созданий величайшую радость жизни, наказуемы и позорны, что сознаваться в них стыдно; эти люди - безбожники, ибо если они христиане, то, когда их привлекают к суду и обвиняют в том, что составляет самую суть их жизни, они, перед ликом Христа и клянясь его именем, заявляют, что на них клевещут; это сыновья, у которых нет матерей, ибо они всю жизнь лгут своим матерям, даже закрывая им после их смерти глаза; это друзья, не знающие, что такое истинная дружба, хотя благодаря своему обаянию они часто внушают к себе дружеские чувства, а так как у многих из них доброе сердце, то они и сами питают эти чувства к другим; но можно ли назвать дружбой чувства, которые произрастают под покровом лжи и которые погубит первый порыв доверчивости и откровенности, ибо он ничего, кроме отвращения, не вызовет..."
Далее автор пишет, что "для такого рода любовников почти недоступна та любовь, в чаянии которой они идут на огромный риск и столько времени проводят в одиночестве: ведь они влюбляются в таких мужчин, у которых как раз ничего женского нет, в мужчин не извращенных, а следовательно неспособных отвечать им взаимностью; таким образом, их страсть никогда бы не утолялась, если бы они не покупали настоящих мужчин за деньги или если бы их воображение не выдавало им за настоящих [тех] мужчин, которым они отдавались, таких же извращенных, как они сами. Это люди порядочные до первого случая; они на свободе до тех пор, пока не раскрылось их преступление; в обществе их положение шатко, как у того поэта, перед которым еще накануне были открыты двери всех салонов, которому рукоплескали во всех лондонских театрах и которого на другой день не пустили ни в одни меблированные комнаты, так что ему негде было преклонить голову..." Это он об Оскаре Уайльде.
Пруст констатирует: "Они лишены даже, за исключением тех дней, когда случается большое несчастье и когда вокруг жертвы собирается толпа..., сочувствия - а то и общества - им подобных, потому что тем противно видеть в них свое отражение, точно в зеркале, их не щадящем, показывающем все изъяны, которые они старались не замечать в себе, и доводящем до их сознания, что то, что они называют любовью (толкуя это понятие расширительно, они из чувства самосохранения вложили в него всё, чем обогатили любовь поэзия, живопись, музыка, рыцарство, аскетизм), порождено не идеалом красоты, который они себе создали, а их неизлечимой болезнью..." Из-за гонений у них, как у евреев, вырабатываются расовые особенности, "причем некоторые из них прекрасны, но чаще всего это черты отвратительные." (Пруст 1993а: 27-30).
Он пишет о "недоброжелательности гомосексуалистов, надменных с теми, кому нравятся они, и заискивающе любезных с теми, кто нравится им" (Пруст 1993а: 291). Женское объединяется в них с мужским - "его омерзительное начало выставляет себя напоказ, например, когда они смеются истерически-визгливым смехом, от которого у них трясутся колени и руки: в такие минуты они похожи не на мужчин, а на обезьян с грустным взглядом, с синевой под глазами, с цепкими ногами..." (Пруст 1993а: 34).
Более того, писатель идет дальше и вместе с заядлыми гомофобами намекает на существование всемирного заговора гомосексуалов и на его опасность для общества. Он пишет, что:
"эти люди образуют своего рода масонскую ложу, но только более обширную, более деятельную и менее заметную, ибо она создается на основе единства пристрастий, потребностей, привычек, на основе однородности опасностей, на основе того, что все члены ее проходят одну и ту же школу, получают одни и те же знания, на основе того, что у них один и тот же образ действий и свой особый язык, ложу, где даже те ее члены, которые не хотя г поддерживать друг с другом знакомство, моментально узнают друг друга по естественным или условным знакам, невольным или предумышленным,... это изгои, составляющие, однако, мощную силу, присутствие которой подозревают там, где ее нет, но которая нахально и безнаказанно действует там, где о ее присутствии никто не догадывается; они находят себе единомышленников всюду: среди простонародья, в армии, в храмах, на каторге, на троне..." (Пруст 1993а: 31).
В следующих томах эпопеи он показывает, как барон де Шарлю влюбился по уши в бесчувственного и безнравственного молодого скрипача Мореля, проходившего в это время воинскую службу, как он увивался вокруг этого грубого простолюдина, хлопотал об ордене для него, готов был даровать ему титул и имя, но в конце концов был им на светском рауте публично опозорен и отвергнут, от чего заболел и оказался при смерти. Позже де Шарлю помог Жюпьену устроить в Париже мужской бордель и сам там пропадал. Писатель не жалеет красок, чтобы подчеркнуть смешные и унизительные поступки де Шарлю, хотя в глубине за этим омерзением можно углядеть сострадание.
Словом, Пруст осматривал Содом холодно и сурово, как ангел Господень.
В конце жизни, 14 мая 1921 г., Марсель Пруст встретился с другим писателем, своим ровесником Андре Жидом, не скрывавшим свою гомосексуальность, и откровенно беседовал с ним. На следующий день Жид описал эту встречу в своем дневнике, который в конце своей жизни (а ему было суждено намного пережить Пруста) опубликовал. Жид записывает: "Он сказал, что никогда в жизни не любил женщину, разве что духовно, и не знал другой любви, кроме как к мужчине.... Я и не предполагал, что Пруст столь исключительно гомосексуален" (Gide 1956: 304-305). Так вот что такое "Содом и Гоморра" Пруста! Теперь для нас особое звучание приобретают трагические обертоны в его обличительных речах. Когда он говорит о проклятии рока, о презрении общества, об устрашающем одиночестве, о невозможности получить ответную любовь, о необходимости лгать собственной матери и всё такое прочее, - он говорит о себе.
Однако в его освещении выступает не только трагическая сторона существования гомосексуалов. Будучи сам сугубо гомосексуальным, писатель с дотошным знанием дела и с критическим талантом выискивает в таких людях (и в себе самом) самые скверные, низкие и смешные черты и черточки, чтобы вытащить их на свет Божий и с горьким сарказмом подвергнуть всеобщему осмеянию. Но себя он при этом не открывает. Постоянный рассказчик эпопеи, носящий имя Марсель, а это имя самого писателя, не дает повода читателю усомниться в его нормальности, в любви исключительно к женщинам Так что самокритикой Содом не выглядит. Пруст всё время под плотной маской и никогда ее не снимает.
Это открытие вызвало в Жиде смешанные чувства.
"Я читал последние страницы Пруста... сперва с негодованием. Зная, как он мыслит и что он собой представляет, трудно для меня увидеть что-либо кроме претензии, желания защитить себя, с очень ухищренным камуфляжем, ибо никому ведь не на пользу было бы отвергать его. Более того, эта самозащита рискует доставить удовольствие каждому: гетеросексуалам, предрассудки которых оправдываются и антипатиям которых она льстит; другим (Жид имеет в виду гомосексуалов. - Л. К.), кто хочет извлечь пользу из алиби - они ведь так мало напоминают тех, кого он изображает. Короче, я не знаю работы, которая из-за своего общего малодушия способна более согласоваться с заблуждением толпы, чем "Содом" Пруста." (Gide 1956: 310).
Жид, тогда, в начале двадцатых, еще не объявивший urbi et orbi о своей гомосексуальности, поведал Прусту, что тоже собирается раскрывать в своих произведениях эту тему. Больной писатель посоветовал ему: Вы можете говорить всё, но при условии никогда не говорить "я". И объяснил, что сам он свои лучшие, самые нежные и красивые чувства к мужчинам подавал в своих книгах в виде... чувств девушек и женщин, то есть переряжая в гетеросексуальную любовь, а для гомосексуальной любви оставлял лишь то, что в ней есть скверного (Gide 1956: 306). Потрафляя тем самым стереотипным представлениям толпы. По натуре он не был революционером. Он был милым светским человеком, привыкшим к условностям и приличиям, и, изображая то, к чему его толкала душа, хотел сохранить всеобщее расположение.
В этих поздних откровениях Пруста содержится ключ к раскрытию темы гомосексуальности в его творчестве.
Конечно, гомосексуальность писателя всё равно проглядывает, хотя бы в постоянных смягчающих оговорках ("порок или то, что называют пороком", "так называемый порок"), в пристальном внимании к самой теме. Здесь он подобен барону де Шарлю. "В настойчивости, с какой де Шарлю возвращался к одной и той же теме, в которой он, благодаря тому, что его ум работал в одном направлении, хорошо разбирался, было что-то, в общем, тягостное. Он был скучен, как ученый, который ничего не видит за пределами своей специальности, надоедлив, как всезнайка, который хвастается тем, что ему известны тайны, и горит желанием их выдать, антипатичен, как те, что, когда речь идет об их недостатках, веселятся, не замечая, что на них неприятно смотреть, нестерпим, как маньяк, и до ужаса неосторожен, как обвиняемый".
"Неосторожен, как обвиняемый" - это блестящее сравнение. Пруст тоже бывал неосторожен. В беседе, в которой барон столь явно проявил свои интересы и познания, его собеседник, профессор Бришо, заметил в шутку:
"Право, барон, если Совет факультетов предложит открыть кафедру гомосексуализма, то я выдвину вас." (Пруст 19936: 262-264). Во французской литературе Пруст явно создал нечто вроде такой кафедры. Но как он к этому пришел, проследить нелегко.
Марсель Пруст (наиболее полные биографии - Painter 1959, 1965; Gautier-Vigal 1976; Bonnet 1985; Hayman 1990) родился в Париже в 1871 г., во время бурных событий Парижской Коммуны, ужасно взволновавших его мать. Мать его, которую он нежно любил, еврейка. От нее он унаследовал огромные светящиеся глаза и знакомства в состоятельных еврейских семействах. Отец - француз, католик, врач, заведовал кафедрой гигиены. Мальчик рос болезненным, страдал бессонницей, с 10 лет проявилась астма, которая преследовала его всю жизнь. С 12 лет он начал регулярно мастурбировать, и однажды его застукал за этим занятием отец. Умный медик не стал наказывать сына, а лишь порекомендовал ему воздержаться от этого, для начала хотя бы четыре дня. Безрезультатно. Дал денег на поход в бордель, но поход закончился фиаско.
Школьные товарищи относились к Марселю без особой приязни: он был слишком чувствителен, аффектирован и откровенен.
Своему соученику Раулю Версини он признался, что как-то один старший мальчик овладел им, при чем не вполне силой, и что он об этом не сожалеет. Он хочет дружить с одноклассниками, но те сторонятся. Жаку Бизе (сыну композитора) он пишет: "Я очень нуждаюсь в твоей дружбе... Мое единственное утешение... это любить и быть любимым". Он поделился с Жаком даже своими заботами насчет мастурбации. В письме кузену Жака Даниэлю Галеви он объясняет:
"Есть молодые люди, особенно типы от восьми до семнадцати лет, которые любят других мальчиков, всегда хотят видеть их (как я - Бизе), плачут и страдают вдали от них, которые не хотят ничего другого, кроме как целовать их и сидеть у них на коленях, которые любят их за их тело, ласкают их глазами, называют их "дорогой" и "мой ангел", вполне серьезно, пишут им страстные письма и ни за что на свете не занялись бы педерастией. Однако зачастую любовь их увлекает и они совместно мастурбируют. Но не смейся над ними.. В конце концов это же влюбленные. И я не знаю, почему их любовь недостойнее обычной любви".
Ему очень нравился и сам красивый Даниэль, и он бросался к нему со страстными излияниями, но тот испуганно сторонился столь чрезмерной симпатии. Сохранилось неоконченное письмо, которое 15-летний Марсель адресовал Галеви. В нем он пишет: "Мои моральные принципы позволяют мне считать, что чувственные наслаждения хороши... Ты принимаешь меня за пресыщенного и аморального, но ты ошибаешься". Он хочет убедить соученика, что нет оснований осуждать того, кто пресытился женщинами (это он-то пресытился, не зная ни одной!) и кто "ищет новых наслаждений в педерастии". Более того, он посвятил Даниэлю свой сонет, который назвал не более не менее, как "Педерастия"! "Какое несносное существо!" - записал в своем дневнике Галеви.
Юный Пруст был красив, и друзья сравнивали его с архангелом. Восемнадцати лет Марсель прошел годичную военную службу и очень окреп. Его школьный товарищ Жак Бизе ввел его в высший свет. Во фраке с орхидеей в петлице Марсель, хорошо знавший этикет, блистал в салонах матери Жака и других знатных дам Парижа. Здесь он близко познакомился с теми, кто позже стал прототипами его героев.
Так, барон де Шарлю списан с нескольких знакомых. Само имя Шарлю взято от одного артиста водевилей, который в молодости был мужской проституткой. Этот реальный Шарлю имел тело циркового атлета и голову старой женщины, с огромным количеством морщин. Не без тайной иронии Пруст сделал его аристократом, очень смахивающим на знатных друзей писателя. По внешности и некоторым повадкам Шарлю Пруста - это барон Доазан, при котором состоял любовником польский скрипач, но барон не пропускал и лакеев, лифтеров, извозчиков. Другой прототип Шарлю - князь Робер де Монтескью (Jullian 1967), с которым Марсель подружился. Высокий, худой и элегантный, с крохотной эспаньолкой, князь писал и печатал стихи и считал себя выдающимся поэтом. Как и Шарлю, князь был помешан на знатности своего рода - он восходил к фигурам времени крестоносцев и был по прямой линии потомком Шарля де Батца, который послужил Дюма прообразом д'Артаньяна. Во владении князя оставалось пиренейское имение Шато Артаньян, где он иногда отдыхал.
