2015-06-30
505
Как вы скоро узнаете, мне было не так уж много лет, когда я обнаружил — весьма драматичным способом — что не хочу быть никем, кроме как шеф-поваром, настоящим мастером кулинарных искусств; действительно, их волшебство и тайна, их ревниво охраняемые секреты, великолепие их техники и инструментов интриговали и очаровывали меня даже еще до того, как я стал достаточно высоким, чтобы дотянуться до ручки двери в кладовку. Будучи ребенком — действительно не знаю почему — я обычно проводил часы, слоняясь по кухне: отмеряя, взвешивая, принюхиваясь, пробуя, сочиняя; мой отец, — самое безобидное, что можно сказать о нём — это то, что он безобидный идиот, — тратил много энергии, пытаясь убедить и склонить меня к тому, что он считал более подходящими увлечениями, вроде заводных поездов или футбола. Я помню единственный случай, когда он исполнил акт благородного насилия надо мной — за некий незначительный домашний проступок, природа которого ускользнула из моей памяти. Он бил меня по голым ягодицам битой для крикета; эту биту он купил на мой одиннадцатый день рождения в тщетной надежде, что она может пробудить во мне интерес к игре. Он заставил меня снять штаны и трусы, и лечь поперек подлокотника его любимого кресла, мое лицо уткнулось в пухлое пружинистое сидение. Я все еще вспоминаю запах теплой, потертой кожи, обогащенный пикантным острым запахом пота с его задницы, впитывающегося годами.
Он прописал мне три крепких удара, но мне не было больно. Моя мама стояла позади него, сжимая руками свое горло; она издавала странный звук, жуткий пронзительный выкрик каждый раз, когда бита опускалась на мои обнаженные ягодицы. Я счел этот странный ритуал непостижимо возбуждающим; теперь, полагаю, я бы сказал, что это был эротический опыт. Затем, отложив биту в сторону (и достаточно тяжело дыша), мой отец сделал странную вещь: он потянулся к низу моего зада и сжал мою маленькую мошонку в своей руке, бесстыдно исследуя ее, нежно массируя ее кончиками своих пальцев.
— О да, да, отлично, — прошептал он. — Отличная парочка! Никогда не забывай, что Бог дал тебе яйца, Орландо.
Тепло и мягкость его руки были чрезвычайно приятными, когда он сжимал и массировал мою мошонку, и я был весьма огорчен, когда он прекратил делать это через секунду-другую. В тот вечер, оставшись один в своей спальне, я схватил себя между ног точно так же, как он схватил меня, нежно сжимая и потирая. Это случилось со мной, когда я воскресил в памяти эту восхитительную scena,[24]которую мой отец должен был наверняка счесть столь же всецело эротической, как и я, хотя никто из нас не смог бы (по различным причинам) классифицировать ее как таковую. В любом случае, подобное никогда не повторялось.
— Любовь — это священная штука, — сказал он мне однажды, неожиданно войдя в мою комнату, избавляя меня от вступления, которое, как я ожидал, должно быть в беседе мужчины с мужчиной о так называемых «фактах жизни». (Не были ли они, скорее, всего лишь возможностями?)
— Никогда не стыдись тех чувств, которые женщина вызывает в глубине твоей души, Орландо.
— В глубине чего?
— Все это так, как задумал Бог. Никогда не стыдись этого, и никогда не злоупотребляй этим; держи себя чистым, целомудренным и мужественным, и ты оценишь действие любви во всей полноте, когда придет твое время испытать это.
Излишне говорить о том, что я счел этот лакомый кусок грубого домашнего сексуального обучения мучительным и стеснительным.
— Я был девственником в нашу первую брачную ночь, — продолжал он, — так что радость этого пришла ко мне как чудесное озарение. О, ты будешь прельщен, как и все мы — но инстинктивно ты должен сопротивляться, Орландо! Не оскверняй свое тело так же, как это делают некоторые молодые люди; что они могут знать об акте любви? Значение имеет любовь, Орландо, а не биологические потребности.
Затем, внезапно переключив передачу, перейдя от сентиментального душевного романтизма к клинической невозмутимости, он продолжил:
— Мужской пенис — это чудо власти и определенности, Орландо! Когда член мужчины полностью эрегирован…
— Я слишком занят, — сказал я, — мы не могли бы продолжить эту восхитительную беседу в другое время?
Он вышел из комнаты с выражением удрученного удивления на своем одутловатом лице.
Мой отец не оставил никакого отпечатка на податливой текстуре моей юной психики; сейчас я с трудом могу вспомнить, как звучал его голос — он был несколько высоковатым и ворчливым, я думаю. Всякий раз, когда я вспоминаю о нем (что теперь редко случается), он представляет собой всего лишь смутный образ, запутавшийся в открытых всем ветрам звеньях темного вакуума. Я не могу разглядеть ничего значительного. Если можно доверять проницательным эзотерическим наблюдениям по поводу этого состояния Герра Доктора Юнга, честь формирования и очерчивания моей натуры безраздельно принадлежит моей матери.
Королева моего детства в Хайгейте [25]
Я преклонялся перед своей матерью. Повернутые на психологии циники будут кудахтать и кивать своими набитыми теориями головами, когда я скажу, что она была моим единственным настоящим товарищем и другом, так же, как и моей матерью, тем не менее, это так; между нами существовала, это может показаться с самого начала, осмотическая связь, которая позволяла ей интуитивно понимать и усваивать каждое мое настроение, любую хитрость и ощущение, каждое летнее облачко и осеннюю тень, которые пересекали пейзаж моей души, и незамедлительно реагировать на них. Иногда я даже не говорил о своем внутреннем состоянии — даже беглого взгляда в ее сторону было достаточно для того, чтобы она узнала и вполне поняла, что происходит в моей просторной чуткой душе. Гepp Доктор Юнг также говорил, что такие вот маменькины сынки становятся, к великому счастью мамочек, гомосексуалистами, однако в моем случае отличный докторский прогноз не совсем верен, так как я испытываю склонность к обоим полам; напыщенный катехизис современных сексологов, несомненно, отнес бы меня к бисексуалам, по так как я всегда считал себя, скорее, причиной для праздника, чем объектом для психологического исследования, я предпочитаю не использовать это понятие. Позвольте нам просто сказать, что спелые обеспеченные дамы и молодые люди с идеальными задницами в равной мере привлекательны для меня; это последнее обстоятельство может быть, я предполагаю, ex consequent [26]того, что мой идиот отец бил меня по ягодицам. Он лелеял надежду, что однажды я встречу «милую девушку» и пожелаю остепениться в браке с ней.
— Неужели ты не беспокоишься, Орландо? — сказал бы он с тошнотворной отеческой конфиденциальностью. — Мисс Правда довольно скоро придет за тобой.
Я считаю это пророчество крайне забавным; в конце концов, какая девушка, — насколько бы они ни была «милой» — могла бы быть достойной величия и божественности моей матери? Только моя мать была единственной женщиной в моей жизни. Я занимался любовью с огромным количеством изысканных созданий обоих полов, но я без всяких исключений любил только мою хайгейтскую королеву.
Моя мать сама по себе была чрезвычайно красивой, и я часто удивлялся, что привлекало ее в моем отце; он, несомненно, был некрасивым, и он не обладал привлекательностью характера или дарованиями. Однажды я попытался удовлетворить свое природное любопытство, откровенно спросив об этом свою мать, но она, похоже, не была расположена к интимным откровениям.
— Здесь должно быть нечто, — сказал я, моя рука покоилась на ее коленях.
— О да, да, это было, Орландо.
— Что?
— Я едва ли думаю, дорогой, что сейчас подходящий момент для того, чтобы затрагивать это в столь личном разговоре. Ни твой отец, ни я — мы уже не те люди, которыми когда-то были. Мы изменились, Орландо; знаешь ли, все меняются рано или поздно. Я все еще люблю твоего отца. Я им вполне довольна.
— Но почему ты его любишь? — упорствовал я.
Мама улыбнулась мне: улыбкой безграничного терпения и сочувствия. Она никогда не злилась на меня.
— О, Орландо, дорогой, когда-нибудь я объясню тебе все, и тогда ты поймешь.
Но она так и не объяснила, а я так и не понял.
Много лет спустя, под воздействием невероятно замечательной бутылки «Chateau Neuf du Pape», я оказался столь неосмотрителен и безрассуден, что заговорил об этом с Генрихом Херве.
— Может быть, у него был двадцатидюймовый член? — сказал он, похотливо усмехаясь.
И в этом, дорогой неизвестный читатель этих откровений, и заключается мера оценки человека. На самом деле я не знаю, какого размера у него был член, но если все остальные его достоинства соответствовали длине его члена, у него, несомненно, должна была быть бледная, не вдохновляющая, морщинистая, неописуемо маленькая штучка.
В годы своей юности моя мама была преуспевающей актрисой в театральной труппе с подготовленным репертуаром, путешествующей по стране с веселыми романтическими комедиями, такими как «Авеню Разбитых Сердец» и «Переменчивые Страсти» Куинси Кэвенаха, обе они высоко ценились в свое время; несмотря на это, после того, как она встретила моего отца, и он — какими-то фантасти ческими природными способностями, которых я даже не могу предположить — убедил ее в том, что заслуживает ее любви, она оставила (принесла в жертву, я бы сказал) свою карьеру и поселилась с ним в доме в Хайгейте, где я родился и вырос. Иногда, пребывая в ностальгическом настроении, она сажала меня к себе на колени и рассказывала о своих золотых годах на сцене.
— Я была королевой, Орландо, королевой! Люди приходили вечер за вечером на одну и ту же пьесу только для того, чтобы увидеть меня. О, тогда я была великолепна.
— Ты и сейчас великолепна!
— Увы! Я уже не такая, какой была; ты должен понять это. Ну и, кроме того, у меня была свита поклонников, скажу я тебе. Это были горячие деньки. Даже Герцог Манчестерский… я тебе уже рассказывала, что Герцог сказал мне после вечера премьеры «Расплаты за Любовь»?
— Расскажи!
— Он подошел к служебному входу после представления, и когда Мари (моя отсталая, но добросовестная и верная костюмерша-француженка) провела его в мою комнату для переодевания, я была беспомощна, полностью истощена. Я с трудом могла вымолвить слово! Я была неискушенной и взволнованной, Орландо — о чем я могла думать? Герцог Манчестерский! Я до сих пор помню, как билось сердце в моей груди. «Мадам, — сказал он мне, — мадам, сегодня вечером я имел честь и удовольствие наблюдать одно из самых замечательных выступлений на северной сцене — на самом деле, какую ни возьми сцену в этой стране! Вы будете величайшей звездой, мадам. Я могу считать, что мне повезло, я был свидетелем вашего первого успеха». Затем он спросил меня, не окажу ли я ему честь, пообедав с ним в «Maison du Parc» — (это был самый фешенебельный ресторан в городе в то время, и Сибил Торндайк однажды получила предложение вступить в брак от графа де Буше именно в этом заведении) — но мне пришлось отказать, так как я знала, что есть еще и Герцогиня Манчестерская, и вероятность скандала была весьма высока. Кроме того, я принимала в расчет свою карьеру. О, Орландо, я отказала ему! Да, я отказала ему, хотя он настаивал, и каждый день в течение следующего месяца я получала дюжину красных роз вместе с карточкой, на которой было написано: «Оттого, кто томится под лучами новорожденной звезды». О, Орландо, ты можешь представить, как кружили мне голову желания? Мне, молодой и, вероятно, глупой девушке…
— Это ты-то глупая? — я был готов заплакать. — О, мама, я готов поклясться, что ты от рождения мудрая!
Тут она нежно похлопала меня по голове, мягко засмеялась и, когда в комнату вошел мой отец — со всеми своими пятью футами и четырьмя дюймами роста, с нелепыми маленькими усиками, которые свисали с его верхней губы — я разрывался в неудержимых рыданиях.
Да, моя мама была королевой, и я остался самым преданным ей человеком. Для того, чтобы память о ней осталась чистой и незапятнанной, я также должен пояснить, что в этих чрезвычайно сильных узах, которые связывали нас, не было ничего вульгарного; мы отлично понимали друг друга, она и я, — она — благодаря сочувствию, а я — через преданность, — и я не думаю, что вероятна возможность существования двух душ, еще сильнее объединенных, чем наши. Наша любовь была исключительно глубока, наши отношения были удивительно сложными и проникновенными, однако я уверяю вас (с позволения этого сексуально-озабоченного старого иудея Фрейда), что они были более чем целомудренными. Следовательно, вы можете легко вообразить, сколь невыносимым было для меня слышать, как Генрих Херве обвиняет в неумеренном сексуальном аппетите эту замечательную, возвышенную, чувственную женщину. Те afficionados [27]эдиповой теории, что погрязли в своих отвратительных липких видениях о маленьких мальчиках, убивающих своих отцов и совокупляющихся со своими матерями, никогда не смогут понять ту красоту отношени й, которая существовала между моей матерью и мной; их мозги слишком отравлены для этого. Несомненная правда заключается в неизменном понимании того, что убийство моего отца было выше явной злобы, но оно ни на йоту не было связано с плотскими намерениями, которые могли бы бросить тень на яркий свет любви, сиявший в моем сердце для нее. Я нахожу подобные размышления о таких вещах весьма отвратительными.
Происшествие в саду: мистическое бракосочетание объявлено На заднем дворе нашего дома в Хайгейте был большой сад, более или менее дикорастущий, так как мой отец постоянно предпринимал исключительно беспорядочные попытки придать ему вид некоторого соответствия представлениям о загородном порядке, а тяжелая работа с лопатой или мотыгой совсем не соответствовала складу моей матери, который определялся этой восприимчивостью и утонченностью натуры, которую она развивала, de rigueur,[28]как актриса. От той, которая некогда очаровала герцога Манчестерского своим изысканным образом женщины, отступившей из-за противоречия между любовью и долгом, с трудом можно было ожидать похода через вьюнки в высоких сапогах. Иногда я, бывало, бродил среди вишневых деревьев, которые росли у стены; по ту сторону стены располагался сад директора бюро похоронных услуг по имени Джолли[29]— нелепое имя, которое, несомненно, должно было послужить причиной окончательного упадка его дел, нелепо намекая на его несерьезность и грубость. Никто не мог и подумать о том, чтобы поручить приготовление к последнему пути тех, кого они любили, человеку по имени Джолли, и, в конце концов, никто этого и не делал.
В тот особенный послеобеденный час, — я все еще помню марево, громадные просторы голубого неба и дрожащий звук горестных голосов, перераставших в протяжное завывание, раздающееся из морга Джолли, — я пошел в сад, чтобы избавиться от еще одного отцовского нравоучения. И тут совсем неожиданно в высокой траве я увидел трепещущее тело маленькой птички (возможно, это был воробей, но я не уверен), дрожащее, несомненно, в предсмертной агонии. Как я понял, ее сильно покалечила кошка. Круглые черные глаза птицы (они были словно темные пуговицы на лучшем зимнем пальто моей матери) были безжизненными и пустыми; вывернутые крылья возбужденно, но бесполезно хлопали, и я смог заметить крохотные удары ее маленького сердца, все еще бьющегося в окровавленной груди.
Я был охвачен ужасом. Я хотел одним махом положить конец се страданиям, по не знал, как это сделать; едва ли я мог просто наступить на птицу, так же, как похоже, не мог и сжать руку, чтобы довести это дело до конца. Не существует такого специального предмета, предназначенного для осуществления эвтаназии смертельно раненых или неизлечимо больных маленьких животных и птиц, да никогда и не было; воскресив в памяти список служб, которые мы разработали для помощи при болезни и страданиях представителей нашего собственного вида, я осознал всю прискорбность происшествия. Однако бедное создание само освободило меня от душевных мук, просто испустив последний вздох. Я поднял искалеченное тельце и нежно сжал в своих руках. Я поднес его к своим губам и поцеловал.
Затем произошло нечто крайне необычное: без всякого предупреждения меня внезапно охватило неожиданно возникшее желание лизнуть плоть птицы. Я мог обонять запах этого пока еще теплого тельца — отчасти острый запах, кисло-сладкий мясной аромат, как от промокшей собаки. Я был одновременно успокоен и возбужден им. Я не хотел просто вдыхать и нюхать это, я хотел еще и попробовать. О, с каким трудом я боролся с желанием вонзить свои зубы в грудь птицы и засунуть свой язык в сочную, влажную полость, которая вся так таинственно и лоснилась кровью! Странные образы неожиданно появились в моем сознании: маленькие, слепые создания, новорожденные щенки, аккуратно сдавленные в глубокой, влажной норе под поверхностью земли… пикантная спелость животных задов, вспотевших после быстрого бега… кариозное дыхание матери на дрожащей морде ее щенка, когда свежее мясо переходит из одних слюнявых челюстей в другие… о!
Потрясенный этим странным внутренним приливом, я, несомненно, натолкнулся на чрезвычайно важный и сокровенный пункт самопознания, я отбросил мертвую птицу в высокую траву и побежал в дом. Оставшись один в своей спальне, я скинул с себя всю одежду, лег на кровать, зажав свои гениталии в ладонях, и принялся мягко напевать про себя, пока не погрузился в сон.
Это было начало осознания того, что доктор Баллетги называет моей «манией». Тем не менее, я не расцениваю это как нечто в этом роде; наоборот, я уверен, что это истинное увлечение — настолько же истинное, долговечное и божественно преопределенное, как и неудержимая страсть Шопена к игре на фортепиано. В тот жаркий полдень в нашем саду в Хайгейте я впервые столкнулся с проявлениями Высшей Воли, которая предопределила течение моей жизни; более того, не умея определить или назвать этот процесс, глубоко в душе я знал, что безоговорочно покорился этой Воле. Я попал в амниотический флюид, в котором я живу и дышу до настоящего времени.
Я хранил тайну осознания себя самого; в конце концов, у меня не было уверенности в том, что любое искреннее откровение с моей стороны вызовет сочувственную реакцию. Также я не был достаточно уверен (на самом деле, как мог я быть уверен в столь юные годы?) в нравственном характере этого — я имею в виду, было это достойным похвалы или нет. Одержимы ли подобным другие люди? Теперь, конечно же, я знаю, что одержимы — хотя природный партнер в их мистической свадьбе был не тої; что у меня: Микеланджело и его мрамор, Шекспир и английский язык, Герр Доктор Юнг и темные глубины человеческой души. Что это, если не идеальные примеры его Mysterium Coniunctionis,[30]завершенного бракосочетания гения и медиума? И в этот список, несомненно, должно быть добавлено имя Орландо Криспа и его сырой, податливой, благоухающей кровью послушной плоти.
