Кремль расставляет точки

Разгар «дела авиаторов» и выход следователей на Г. Жукова удивительным образом совпали с моментом, на много лет вперед предрешившим судьбу героев нашей истории.

Кремль наконец-то окончательно решил, кому из них выдать путевку в обустроенное будущее, а кого оставить с отточием в биографии и даже, может быть, поставить точку. В мае 1946 г. указами Президиума Верховного Совета СССР целой группе участников штурма Рейхстага и водружения над ним красного знамени были присвоены звания Героев Советского Союза. В списке награжденных, конечно же, оказались М. Егоров и М. Кантария.

О капитане В. Макове и его «четверке» – Г. Загитове, М. Минине, А. Лисименко и А. Боброве – даже не вспомнили: очень уж не вписывался их подвиг в созданный постфактум сценарий. Заодно не помянули и других первых – тех, кто под пулями в ночь с 30 апреля на 1 мая донес до Рейхстага свои ротные, батальонные, полковые флажки.

Зато отметили «Золотой Звездой» аж восемь человек из другой штурмовой группы – майора М. Бондаря. Того самого – помните? – которого в 12 часов ночи 1 мая сержант Минин провел на крышу Рейхстага к водруженному «маковцами» флагу. Бондарь тогда не растерялся и приказал сопровождавшим его бойцам приладить рядом и свой стяг. Теперь, если верить наградным документам, участники его группы «первыми взобрались на скульптурную группу… и подняли над Рейхстагом Советский флаг». А главное, в отличие от «маковцев», сделали это в «правильное время» – 30.04.45 в 14.25…

Вообще, ситуация, при которой живых людей стали оценивать не по их поступкам, а отведенным сверху ролям, породила какие-то диковинные, не обремененные никакой логикой результаты.

По праву, конечно, получил «Героя» комбат В. Неустроев, чье подразделение вместе с батальоном В. Давыдова вынесло основную тяжесть борьбы во время штурма. Но почему вместе с ним не отметили его боевого зама – лейтенанта А. Береста, совершенно не ясно. Говорили потому, что Берест был политработником, а Жуков этот контингент не жаловал и лейтенанта из наградного списка еще в мае 1945 г. вычеркнул. Но ведь в середине 1946 г. маршал, собиравшийся когда-то в этой истории внимательно разобраться, из процесса был устранен. А Берест – что было, то было – серьезно раненный, но не вышедший из боя, достойно проявил себя во время рискованной парламентерской миссии в подвале у гитлеровцев.

Чем мог так не глянуться высокому начальству Берест, не очень-то понятно еще и потому, что именно он ночью 1 мая обеспечивал успешное выполнение миссии, возложенной на засидевшихся в штабном обозе М. Егорова и М. Кантарию.

Но, видимо, тем и не глянулся, что был невольным свидетелем истинных обстоятельств этого водружения.

Берест, кстати, об этих обстоятельствах после войны не очень-то распространялся.

Иное дело К. Самсонов. В наградных делах ни он, ни его подразделение забыты не были. И это справедливо! Но зачем уже в послевоенные годы некоторым историографам потребовалось «перевести» М. Егорова и М. Кантарию из родного 756-го полка в «самсоновский» батальон – тоже вопрос интересный. Возможно, так было удобнее «сценаристам» из Главного политического управления. Самсонов в роли «третьего» к двум «главным знаменосцам» подходил гораздо больше того же Неустроева. Старший лейтенант был высок и фактурен. Капитан Неустроев мелковат и прихрамывал. Самсонов учился в Москве, в академии и был, что называется, всегда под рукой. Неустроева же после войны отправили подальше в глубинку. Видно, накрепко запомнили его малоудачную для Главпура лекционную поездку на Урал и упрямое желание говорить, как все было на самом деле.

Самсонов в этом плане был несравненно «гибче». Поэтому лет десять после войны он, Егоров и Кантария вместе ездили по «европам», выступали с воспоминаниями. А в 1965 г., на параде, посвященном 20-летию Победы, опять же втроем, гордо пронесли Знамя № 5 по Красной площади.

«По местам стоять!»

У современного читателя при знакомстве с этой историей может возникнуть впечатление, что самым больным для ее непосредственных участников являлся «наградной вопрос». Однако ни во время войны, ни тем более после – у воевавших «на передке» отношение к орденам и медалям было более чем спокойным. Сошлюсь для примера на отношение к ним моего собственного отца и бывавших в нашем доме его однополчан. Они более или менее выделяли награды, полученные в первую половину войны. А к полученным в 1944—1945 гг. относились с нескрываемой иронией, объясняя, что в этот период в их, например, полку награждали чуть ли побатальонно и даже поротно. Командование скупилось лишь в отношении тех, кто побывал в плену или окружении. Что, кстати, отец и его товарищи считали вопиющей несправедливостью, потому что в бою эти хлебнувшие особого лиха на войне бойцы часто действовали лучше многих других.

Еще меньше «всласть» повоевавшие бряцали медалями в послевоенные годы. Продолжавшие служить в армии, правда, еще придавали какое-то значение «иконостасу» на мундире. А демобилизованные старались поскорее все забыть. И были озабочены не орденами, а учебой или работой. К регалиям и военным воспоминаниям обратились много позже, когда, став ветеранами, попытались жить прошлым. Причем только той его частью, которая нравилась. Но и тогда настоящие фронтовики награды надевали лишь в особых случаях. Считая при этом, что ничем не лучше других сверстников, потому что воевала почти вся страна, а уж большая часть мужиков – точно. Так что не в «цацках» дело… Не в «цацках» было дело и для большинства наших героев – рядовых участников штурма Рейхстага. Просто их больно задевала несправедливость и совершенно беспардонная начальственная ложь. Можно представить, какие чувства вызывала у непосредственных участников событий опубликованная 2 апреля 1946 г. в газете «Победитель» статья «Штурм Рейхстага» полковника Зинченко, у которого Егоров и Кантария около 14.00 врывались в Рейхстаг и водружали на его куполе знамя. Или публикация от 28 апреля того же года в газете 1-го Белорусского фронта «Красная Армия», в которой член Военного совета 3-й ударной армии генерал-майор А. Литвинов сдвигал бои в Рейхстаге аж на вечер 29-го числа. А ведь еще существовал и царил во всех официальных материалах исторический приказ № 6 за подписью Жукова, коим подкрепляли совершенно недостоверные публикации, шедшие сплошным потоком не только в армейских многотиражках, но и в центральной прессе. Конечно, в своем солдатском кругу не молчали. Находились и те, кто пытался что-то доказать и повыше. Но в этом случае сразу же оказывались в ситуации, когда одиноко звучащее солдатское слово правды должно было замирать по команде более старшего по чину.

Первый совершенно безрезультатный опыт такого неравного соперничества получил младший сержант М. Минин. Из его рассказа автору данной книги: «В конце мая – начале июня 1945 г. по рекомендации командования нашего разведдивизиона мною были написаны краткие воспоминания об участии добровольческой штурмовой группы В. Макова в штурме Рейхстага и водружении ею первого красного знамени на крыше Рейхстага в корону бронзовой великанши. Предполагалось, что лучшие воспоминания о штурме Берлина будут опубликованы в специальном сборнике.

Примерно месяц спустя после этого я был вызван в штаб разведдивизиона для телефонного разговора с офицером штаба 3-й ударной армии. Капитан по званию – как он представился – со мной, сержантом, разговаривал как с равным. Сердечно и откровенно похвалил мои воспоминания. Но при этом выразил недоумение, почему я указал время начала решающего штурма – «вечер 30.04.45», а не 14.25.

Я разъяснил, что события мною освещены так, как они были в реальной действительности. Для более подробного разъяснения обстановки предложил капитану или вызвать меня в штаб 3-й ударной армии, или приехать самому к нам в разведдивизион.

Вскоре такая встреча состоялась в нашем штабе. И мой собеседник был неприятно поражен крайне необъективной позицией, занятой старшими военачальниками и политорганами армии…»

Никаких более осязаемых результатов этот разговор с капитаном далее не имел. Упомянутый Мининым сборник «Штурм Берлина» вышел в «Воениздате» в 1948 г. Заметок сержанта там, естественно, не оказалось. Зато были включены воспоминания И. Съянова, Ф. Зинченко и С. Переверткина с «правильным временем» и «правильными героями». Двое последних, в частности, сообщали, что батальоны Неустроева и Давыдова ворвались в Рейхстаг днем 30.04.45, «но были там отрезаны». А вот «вечером в Рейхстаг ворвались уже основные силы 150-й и 171-й дивизий».

О самом Минине, равно как и о его товарищах – Лисименко, Загитове и Боброве, наверху словно забыли. И по тем временам можно сказать: нет худа без добра. Потому что двоих первых никто не стал теребить на гражданке. А Минин и Лисименко благополучно продолжили свою срочную службу в разведдивизионе. Знавшее правду их непосредственное начальство – командование и политработники артдивизиона – с уважением относились к героям-добровольцам штурма Рейхстага. Но защитить их честь, достоинство и уж тем более утвердить правду были явно не в силах. Один раз попытался что-то сделать агитатор политотдела бригады майор Зеленин. На одном из совещаний он выступил с осуждением очередной необъективной информации в печати. И сразу подвергся остракизму со стороны старших политработников и командиров, которые тут же обвинили майора в стремлении ревизовать «истину в последней инстанции», изложенную в приказе № 6.

К тому времени число неудачных попыток Минина достигло двух. В июне 1946 г. он написал письмо в «Правду», чистосердечно полагая, что уже где-где, а в главном печатном органе партии факты будут проверены и истина восторжествует. Через месяц редакция «Правды» прислала уведомление (оно хранится в семейном архиве М. П. Минина), в котором сообщалось, что его письмо переправлено в приемную Министерства Вооруженных Сил СССР. Учитывая, что министром тогда был сам товарищ Сталин, сержант сильно рисковал. Генералиссимус, правда, вряд ли стал бы заниматься письмом простого солдата. А вот его ушлые заместители, знающие, что такое «утвержденное Кремлем слово», могли жестоко осадить не в меру настырного правдолюба. Но, к счастью, видно, и у них до его послания руки не дошли. А вниз ушел лишь некий отзвук (письмо на рассмотрении у самого…), в результате чего безосновательно обнадеженное командование артдивизиона вновь написало на Минина и Лисименко (напомню, что Загитов и Бобров уже демобилизовались) наградные представления на «Героя». Глубокой осенью 1946 г., так и не получив ни внятного ответа на свое письмо, ни реакции на бесследно канувшие словно в Лету наградные представления, Михаил Минин после истечения установленного срока службы был демобилизован…

И уже на гражданке познакомился с опубликованным в 1948 г. очерком бывшего военного корреспондента «Правды» Б. Горбатова о штурме Рейхстага, в котором не было ни слова упоминания об истинных первых знаменосцах победы. Забегая вперед, следует подчеркнуть, что Минину, как непосредственному участнику штурма Рейхстага, было так же интересно познакомиться с публикациями журналиста М. Мержанова. Особые чувства у ветерана вызвало то место во всех трех изданиях книги М. Мержанова «Так это было», где автор – со ссылкой на генерала Шатилова, но с утверждением того, что многое видел собственными глазами, рассказывал о взятии «дома Гиммлера» и штурме Рейхстага в «14.25». При этом сам автор не скрывал, что самый напряженный период сражения за «дом Гиммлера» вечером 29 апреля он коротал время за шахматной доской на расположенном весьма далеко от этого места командном пункте 79-го корпуса. А днем 30 апреля, когда разгорелись жаркие бои на Королевской площади, наблюдал за полем боя с НП 150-й стрелковой дивизии, откуда даже в бинокль – явно худший, чем у генерала Шатилова – были видны только «туманные картины» [140]

Мержанов М. Так это было. 3-е изд. 1983. С. 143.

[Закрыть]

.

«Кому до ордена, ну а кому до вышки…»

Все, кто остался служить Отечеству в армейских рядах, в дальнейшем были расставлены сообразно чинам, званиям и ходу исторических событий. Никто из среднего и, тем более, высшего командного состава 3-й ударной армии ни судьбы попавшего в опалу Жукова, ни тем более уничтоженных Сталиным высокопоставленных «авиационных и прочих вредителей» не разделил. Командарм В. Кузнецов, командир 79-го корпуса С. Переверткин, комдив 150-й Шатилов с комполка Ф. Зинченко еще 29 мая 1945 г. были удостоены Золотой Звезды Героя. Эта высокая награда уже сама по себе была в их военной карьере добрым знаком того, что отныне ни по поводу командирского греха с преждевременным докладом, ни с приукрашенной историей с водружением Знамени Победы им комплексовать нечего. Награждение всех остальных отличившихся именно по этой версии придавало еще большую прочность их внутренней убежденности, что на войне они не просто успешно командовали, но еще и правильно «творили историю». Те, кто по своей информированности, авторитету и даже званию мог их в этой уверенности поколебать – Жуков или тот же Телегин, – были сами из истории вытеснены. А подчиненные – они на то и подчиненные, чтобы не свидетельствовать или – Боже упаси! – пререкаться, а замирать и брать под козырек. Поэтому командование продолжило успешное продвижение вверх по служебной лестнице. А подчиненные из офицерского и прочего рядового состава остались служить, то есть беспрекословно исполнять, что приказано, и отправляться туда, куда пошлют. Генерал-полковника В. Кузнецова сначала оставили в армии. Но при этом выдвинули в 1946—1950 гг. в депутаты Верховного Совета СССР. А в 1958 г. на целых четыре года сделали командующим войсками Приволжского военного округа. Генерал-полковник Шатилов в 1949 г. успешно окончил Военную академию Генштаба. И стал последовательно сначала заместителем командующего в том же Приволжском округе. А затем 1-м заместителем командующего войсками Дальневосточного военного округа. Бывший начальник политотдела 3-й ударной армии Ф. Лисицын успешно продолжил свою военно-мифологическую деятельность в армейских политорганах и дослужился до чина генерал-лейтенанта.

Послевоенную биографию командующего 79-м корпусом С. Переверткина круто развернул сталинский замысел укрепить боевыми кадрами систему Министерства внутренних дел. Речь при этом шла не только о кадровом укреплении органов борьбы с преступностью боевыми фронтовыми ребятами. К концу войны раскинувшаяся на полстраны система Гулага поглотила в своих многочисленных зонах еще и весьма значительную часть солдат армии-победительницы: в основном тех, кто побывал в плену, совершил дисциплинарные проступки или просто раздразнил начальство своим непокорным, строптивым характером. Так что лагерные вертухаи, доблестно отпахавшие всю войну в лагерных конвоях, на шмонах и сторожевых вышках, срочно нуждались в подкреплении. Генералиссимус мудро рассудил, что лучше всего к этому делу привлечь фронтовых Героев Советского Союза: пусть-де одна часть армии охраняет за колючкой другую. Так сказать, одним выстрелом двух зайцев… Во исполнение этого хитроумного плана в 1953 г. и сделали бывшего командира корпуса, который победоносно сражался в Берлине, первым заместителем министра внутренних дел.

А вот боевой комбат, Герой Советского Союза Степан Неустроев к тому времени уже шесть лет как был приписан в этой охранной системе. После вынужденного перехода из полка Зинченко к Мочалову военная служба стала капитана еще больше тяготить. И не потому, что на новом месте его встретили плохо. Батальон, который он принял, был ему хорошо знаком. Ведь комбат командовал им еще в 44-м, в Латвии. Просто Неустроеву как многим фронтовым офицерам, привыкшим за четыре года войны пусть и к тяжелой, но полной высокого смысла ратной работе по защите Отечества, было очень сложно возвращаться в повседневную армейскую рутину. Каждый день капитан с утра объезжал заставы на временной границе между Западной и Восточной Германией, проверял службу полевых караулов и сторожевых постов. Поздно вечером возвращался в штаб. А наутро все то же самое снова… В конце концов стал выпрашивать у командования службу побоевитей. И напросился на свою голову. В конце 40-х годов был переведен в систему МВД. А там приказ сверху, против которого, как известно, не попрешь: направили на Урал, в г. Ала-паевск, начальником лагеря для немецких военнопленных.

Только успел попривыкнуть к общению с недавним противником на поле боя, который теперь был занят на строительстве дорог и жилья, как перевели охранять своих. От такого, как ни крути, унизительного превращения из боевого офицера, достойно провоевавшего «на передке» всю войну и бравшего Рейхстаг, в высокопоставленного лагерного «бобика», было особенно тошно. Тем более что Неустроев уже знал: большую часть «околюченного контингента» составляли как раз те самые прошедшие гитлеровский плен солдаты, которых с такой преступной щедростью оставляло в «котлах» и окружениях в 1941—1942 гг. наше высшее командование.

Мысль об этом высочайшем предательстве, по тем временам страшно крамольная, все больше и больше овладевала Степаном. И неизвестно, как долго все это продолжалось бы и чем для капитана кончилось, если бы страну не перевернула смерть Сталина. Поначалу жестоко воспитанный в безрассудной любви к Вождю, Отцу и Учителю народ захлебнулся в неподдельном горе. Но очень быстро жизнь стала брать свое. И все больше людей – в том числе и в погонах – стали понимать, что от них ушел не отец родной, а жестокий властитель, три с лишним десятилетия скупо отсчитывающий миллионам своих подданных часы и даже минуты жизни. Тех, кто прозрел гораздо раньше, выпустила на волю большая амнистия. Охранники со своими натасканными на человека овчарками оказались не у дел. Неустроев же обрадовался. С облегчением «спрыгнув с поводка», он уволился в запас. И уехал в Свердловск, где поступил на завод простым рабочим. Как это ни покажется странным, но после многолетнего общения с надутым командованием и тошнотворными лагерными буднями, большой заводской коллектив и простая, ясная работа стали для него настоящим отдохновением. Подавляющее большинство напарников были из фронтовиков. С ними Степану все было понятно без слов. Общались по-братски. Работали на совесть. Неустроев стал слесарем пятого разряда. И уже стал забывать, что когда-то был боевым офицером, что командовал воинскими подразделениями, как судьба вдруг снова сделала крутой вираж.