На полпути между Ленинградом и москвой

Учеба в академии близилась к концу, и я уже начал задумываться о том, что ждет меня в будущем, где и кем я буду работать. Тем более что причины для таких размышлений были. К тому времени я познакомился с одной красивой девушкой, которая была москвичкой. И не просто познакомился, а влюбился всерьез. Звали ее Галя Петрова, и была она артисткой знаменитого ансамбля «Березка». Мы встретились с ней в Сочи, где я отдыхал, а они выступали. Потом были встречи в Ленинграде, когда «Березка» приезжала на гастроли, и в Москве, куда я стал ездить все чаще. Было очень удобно: садишься в полночь на «Красную стрелу» — и утром уже на месте.

Время шло, и Галя была вправе ждать, что я сделаю ей предложение. Я же никак не мог решиться на такой серьезный шаг. Это не было для меня простым увлечением — я чувствовал, что несу перед Галей ответственность. А что я мог тогда предложить ей, много гастролировав-шей, танцевавшей в таком знаменитом коллективе? Ведь я не знал, куда получу назначение и как мою будущую службу можно будет совместить с ее работой... Такая неопределенность вынуж-дала меня не торопиться с принятием очень важного для нас обоих решения. Кончилось тем, что мы расстались...

И как-то так получилось, что меня «взяла в полон» другая артистка ансамбля «Березка», более энергичная Ирма Помчалова. Пока развивался наш роман, я к окончанию шестого курса уже получил офицерское звание, а вскоре начала работать и комиссия по распределению выпускников.

На ней меня, как водится, спросили, кем бы я хотел работать. Я отвечал, что во время учебы начал заниматься наукой, увлекся этим и хотел бы служить там, где бы имел возможность продолжить свои занятия. Мне указали, что надо еще поработать врачом в воинской части, что решено направить меня начальником полкового медицинского пункта. Я отвечал, что предпочел бы более скромную должность младшего врача полка.

Помню, как мое возражение удивило членов комиссии: «Как это так? Вы не хотите рабо-тать начальником ПМП?» Им показалось странным, что молодой врач отказывается от столь почетной должности, где есть хорошая перспектива продвижения по службе, получения в будущем очередных воинских званий... Действительно, странный какой-то выпускник. Другие его сокурсники наоборот стремятся получить более заметные должности, чем младший врач полка.

Но в моей позиции не было ничего странного: меня не привлекала карьера только военного врача, не интересовали ни должности, ни воинские звания. В то время я основательно погрузил-ся в науку и мысленно уже выстроил свою будущую жизнь. Я полагал поработать пару лет обычным врачом в воинской части, а потом подать заявление на академическую кафедру, где меня знали по моим прежним работам, сдать экзамены в адъюнктуру, пробыть там три года, начать готовить диссертацию... Таким образом я мог бы продолжать жить в родном городе. Мои планы были такими еще и потому, что мне хотелось, чтобы моя семья (мы с Ирмой уже решили пожениться) обосновалась в Ленинграде. Не мог же я жене-балерине предложить жизнь в отдаленном гарнизоне, где у нее не будет возможностей работать по профессии.

Поэтому на распределительной комиссии я попросил еще и о том, чтобы место моей службы было не слишком удалено от Ленинграда. За что один из членов комиссии достаточно грубо напустился на меня: «Оказывается, вас интересует не должность, а место, где вы будете служить!» Оказывается...

Учился я в академии прилично, диплом у меня был хороший, поэтому после того, как я высказал свои пожелания о будущем трудоустройстве, представитель академии в комиссии (нас распределяло Главное медицинское управление Министерства обороны) стал что-то говорить обо мне ее членам. Видимо, его разъяснения подействовали, и мои пожелания были учтены — меня направили в район Бологого, в воинскую часть на должность младшего врача.

Теперь я знал, где буду служить, что меня ждет в ближайшее время, и мог уже устраивать свою семейную жизнь. Ирма тоже теперь знала, где я буду работать, — на полпути из Ленингра-да в Москву, где жила она. Мой последний отпуск перед началом службы мы решили провести на юге. Вернувшись, я объявил родителям, что женюсь. Мама, конечно же, ударилась в слезы — для нее мой выбор был почти неожиданностью. Она уже привыкла к мысли, что женюсь я на Гале, которая ей нравилась. Появление в моей жизни Ирмы, с которой мы встречались всего полгода, оказалось для мамы своего рода сюрпризом.

Свадьбу мы устроили в Москве. Я вернулся в Ленинград, оформил все документы и вместе с отцом, который тогда уже вышел в отставку, на его «Москвиче» выехал к месту службы.

Был 1960 год. В стране полным ходом шло создание ракетных войск стратегического назначения. И одна из таких баз должна была разместиться около Бологого, в Выползове, на месте расформированной к тому времени авиационной части. От летчиков оставалось кое-какое хозяйство, но инфраструктуры, соответствовавшей ракетной базе, еще не существовало. Все было на стадии становления, потому был и кадровый коктейль из различных специалистов, собранных со всей армии. Кого только не было в Выползове, когда я туда приехал: и летчики, и техники, даже морские офицеры — специалисты по ракетам. Тогда шла модернизация и сокращение флота, устаревшие суда отправляли «на разрезку», а хорошо подготовленных инженеров-моряков переводили во вновь создаваемые ракетные войска. Так что в Выползове некоторое время была определенная кадровая чехарда. И это я ощутил на себе.

Началось с того, что мне заявили: никаким младшим врачом я работать не буду (у них на этой должности был другой человек), а буду все-таки начальником полкового медицинского пункта, то есть как раз тем, кем мне так не хотелось быть и от чего я отказывался при распреде-лении. Приехав в Выползово, я встретил здесь немало наших выпускников. Моим старшим врачом оказался один из тех, кого мы в академии называли между собой «офицерами». Началь-ником гарнизонного лазарета тоже был мой сокурсник — старший учебной группы, в которой я учился...

Но как показала жизнь, служба с однокашниками не всегда является преимуществом. Дело в том, что некоторые мои сокурсники из «офицеров» все шесть лет мне завидовали и недолюб-ливали. Ведь я ходил в «сынках», поскольку мой отец работал тогда в академии и меня там знали как сына полковника Сенкевича. Я был коренной ленинградец, что тоже ставилось мне «в вину» выходцами из отдаленных гарнизонов. Среди слушателей нашего курса я держался неза-висимо, не был «зажат», не страдал, в отличие от «офицеров», комплексом провинциальности и мог, когда надо, поставить каждого на место... Так что причин для зависти было достаточно. И вот, приехав в Выползово, я оказался по армейской субординации зависимым именно от некото-рых из бывших соучеников. У них теперь появилась возможность «отыграться», и они ею не преминули воспользоваться. Правда, не все были такими.

Но службу свою я знал хорошо, быстро организовал медицинский пункт, подобрал санинструкторов, и вскоре мы уже могли в нашем лазарете принимать больных.

Из-за первоначальной необустроенности возникли неудобства с жильем. Нам дали места в офицерской гостинице, которую назвать так можно было с большим преувеличением. Я прожил в ней несколько дней и понял, что больше не могу там находиться: меня тяготила необходимость делить комнату с посторонними людьми, да еще в условиях убогого быта.

Пришлось идти в ближайшую деревню, где удалось найти более приемлемые условия: местные дед с бабкой сдавали половину своей просторной избы. Я снял у них комнату, а в двух соседних поселились тоже офицеры — выпускники Военно-воздушной академии имени Жуков-ского из Москвы. Подружиться нам было нетрудно: мы почувствовали какое-то родство душ, у нас оказались схожие интересы и — более того — нашлись даже общие знакомые. Я стал для них очень выгодным соседом — ведь под моим началом был медицинский пункт со всеми вытекающими отсюда возможностями... лечить продрогших.

У меня в подчинении оказались два хороших парня-санинструктора. Один был Яша Коршун из Белоруссии. До призыва в армию он успел окончить художественное училище, хорошо рисовал. Второй, Валерий Родионов, по специальности был столяр-краснодеревщик. Он загорелся идеей сделать мебель для моей комнаты. Мы решили, что будет она не просто из березы, а из тонких стволов дерева, из «кругляшков». Набрали в лесу необходимый материал, я набросал эскизы того, что хотелось бы иметь, и Валерий сделал мне березовый стол, кресло и маленький журнальный столик. Все получилось очень стильно и вписывалось в интерьер деревенской избы.

А Яша решил написать для меня портрет Хемингуэя. В то время у нас было повальное увлечение этим писателем: издавались книги, ставились спектакли по его произведениям, мы собирали фотографии Хемингуэя из различных журналов, его портреты (копии с копий, снятые-переснятые) были непременным атрибутом квартир читающей публики. Я тоже был увлечен Хемингуэем, перечитал все, что тогда было доступно. И много рассказывал о нем Яше. В 1961 году еще свежо было впечатление от неожиданного самоубийства писателя. Портрет, сделанный Яшей с имевшейся у меня фотографии «папы Хема», получился очень неплохим.

Потом Яша вознамерился увековечить и мой образ и изобразил меня в каком-то красном одеянии. (Сейчас меня никто не узнает на этом портрете, потому что тогда на моей голове была хорошая шевелюра.) На этом художник не успокоился и написал второй портрет своего началь-ника — я был изображен уже врачом, в белом халате, на фоне какой-то белой горы... Чем не «Этюд в белых тонах»...

Все это увидел еще один мой подчиненный, младший врач. Звали его Русланбек. И вот в один из дней, придя на медпункт, вижу, что мой кабинет закрыт. Я удивился и пошел искать дежурного. Удивился же я потому, что не понял, кому и зачем надо было закрываться в моем кабинете. Вернулся — кабинет открыт. Что за странные дела происходят на нашем медпункте?

Стал расспрашивать своих санинструкторов. Вижу, ребята как-то мнутся. У меня с ними были хорошие человеческие отношения, хотя они и являлись моими подчиненными. Да и сами они были тактичными, умели соблюдать нужную дистанцию, называли меня Юрием Александ-ровичем. И Яша, и Валерий знали, что врать мне не следует — я их к этому приучил, потому что сам не люблю вранья. Мне удалось узнать правду.

Оказалось, что за закрытыми дверями моего кабинета младший врач Русланбек давал сеанс художнику. Я попросил Яшу показать его творение. Он достал из-за шкафа спрятанный там портрет, и перед нами предстало дивное зрелище: мой младший врач был запечатлен сидящим подчеркнуто важно, заложив ногу за ногу, вальяжно облокотившись... Ни дать ни взять — мэтр, академик медицины. И при этом... в погонах капитана, хотя ходил в лейтенантах. Повысил себя сам... Похохотали мы над этим портретом, хотели было прибить над входом в медпункт, но потом я решил — Бог с ним, с лейтенантом, пусть тешит свою манию величия...

Гораздо больше меня беспокоило в этом враче другое — его профессиональный уровень и страсть к сомнительным медицинским экспериментам. Узнав, что я в академии занимался наукой и думаю продолжить заниматься ею и в будущем, этот самозваный капитан решил разыгрывать из себя не просто армейского врача, а ищущего экспериментатора.

А началось все с того, что как-то приходит ко мне офицер, снимавший жилье в одной избе со мной, и спрашивает:

— Объясни, пожалуйста, что это у вас за новый метод — прослушивать легкие через гимнастерку?

— Это кто же тебя так слушал?

— Да твой Русланбек.

Это был первый сигнал, настороживший меня. Я решил во всем разобраться, вызвал своего младшего врача.

— Руслан, как ты прослушиваешь людей?

— Ухом!

— Через гимнастерку? — Ухом можно прослушать человека, но непосредственно, прислонясь к обнаженному телу. Этот метод известен издавна.

— У меня настолько чуткое ухо, что я все слышу.

— Но ведь на человеке не только гимнастерка, но и майка или нижняя рубаха... Ты что себе позволяешь?

Мне не хотелось идти на него жаловаться, не хотелось дрязг. Для начала я просто его предупредил и запретил странные «нововведения» в пропедевтику. Но для себя решил внимательнее присмотреться к профессиональной подготовке этого выпускника мединститута, кажется, в тогдашнем Орджоникидзе. И потом он не раз настораживал меня своей медицинской неграмотностью. Я, вымуштрованный профессионально в нашей академии, задавался вопросами — как же он получил свой диплом? чему он там учился?

Один из научных «поисков» этого дипломированного невежды переполнил чашу моего терпения. Учитывая условия быта и гигиены в казармах, грибковые заболевания всегда были среди наиболее распространенных солдатских болезней. Как врач я каждый день делал обход больных и обратил внимание на то, что среди них очень уж много солдат с диагнозом эпидер-мофития. Удивил не сам диагноз, а то, как долго ребят не могли вылечить. Привлек мое внимание и интенсивный запах рыбьего жира, который шел от забинтованных ног больных. Стал выяснять у Руслана, как он лечит солдат, какие меры принимает для их выздоровления. На все мои расспросы он отвечал, что у него свой собственный метод лечения эпидермофитии: «Могу же я экспериментировать!» — «Нет! Ты должен пользоваться предписанными в таких случаях препаратами!»

С большим трудом выяснил, что этот «экспериментатор» брал стрептомицин и пеницил-лин, смешивал их с рыбьим жиром и накладывал больным повязки на пораженные участки ног Когда я узнал об этом, то схватился за голову! Получалось, что Руслан грибковое заболевание лечил препаратом, полученным из грибковой же среды. Этот «метод» не только не излечивал болезнь, а загонял ее внутрь. Одного парня мы даже отправили из-за этого в госпиталь, где его так и не удалось вылечить и пришлось потом комиссовать.

Я был вынужден вызвать новоявленного Эскулапа и пообещать сделать в личном деле запись о его «неполном служебном соответствии», категорически запретив проводить какие-либо «эксперименты».

Полковая жизнь, которая стала уже тяготить меня, продолжалась. Как только появлялась возможность, я ездил в Москву, используя любую оказию: и на попутных машинах, и на междугородних автобусах, следовавших по шоссе, на котором стояло наше Выползово. До Москвы можно было доехать и на поездах, которые останавливались в Бологом, но от нас до станции добираться было неудобно — хороших дорог еще не было, а те, что существовали, оставались чуть ли не со времен Екатерины II и Александра I. И за время, потраченное на поездку в Бологое, можно было добраться до Москвы по шоссе на любой машине.

Ирма тоже приезжала ко мне в Выползово, что, оказывается, раздражало некоторых моих сослуживцев, — ну никак она не была похожа на наших гарнизонных дам... Вскоре выяснилось, что у нас будет ребенок. Даша родилась в 1962 году. Перед ее рождением Ирма переехала в Ленинград, к моим родителям. Напротив нашего дома как раз находилась академическая кафедра акушерства и гинекологии, где дочка и появилась на свет.

Родители склонялись к тому, чтобы Ирма осталась жить в Ленинграде, но тогда бы возник-ли проблемы с ее работой. Через несколько месяцев после рождения дочки Ирму вызвала к себе руководитель «Березки» Надежда Сергеевна Надеждина. Вопрос был поставлен вполне опреде-ленно: «Ты продолжаешь работать в ансамбле или остаешься дома?»

Мы стали размышлять, что же делать. Ирма не хотела бросать своей интересной работы. «Березка» тогда пользовалась необыкновенным успехом, они много гастролировали по всему миру, прилично зарабатывали. К тому же мы уже вступили в кооператив, так как у Ирмы была только комната в общей квартире. На это нужны были немалые деньги. И мы решили, что Даша останется у бабушки с дедушкой в Ленинграде, а Ирма начнет работать.

Теперь мне стало совсем невмоготу — приходилось разрываться на три части: Москва, где жила жена, Ленинград, где находилась Даша, и служба, хоть и не привлекавшая меня, но где я должен был соответствовать... Конечно, долго так продолжаться не могло. И я стал делать попы-тки нормализовать свою жизнь, а также вернуться к занятиям наукой. И не просто физиологией, а космической медициной.

Дело в том, что после полета в апреле 1961 года Юрия Гагарина у нас в стране с еще большим энтузиазмом относились ко всему, что было связано с космосом. Я тоже все чаще стал задумываться о том, как интересно было бы заниматься такой новой областью науки, как косми-ческая медицина. Я знал, что уже работает целый институт, занимающийся этой проблемой, потому что в него после окончания Военно-медицинской академии попали на работу три чело-века из нашего выпуска. А руководил этим Институтом авиационной и космической медицины Ювеналий Михайлович Волынкин, который дружил с отцом и не раз бывал у нас дома.

Я поделился своей мечтой с отцом. Он позвонил в Москву Волынкину, чтобы поговорить о возможностях моего перехода к нему. Ювеналий Михайлович знал, что я еще в академии зани-мался наукой, а когда отец рассказал ему о моем интересе к той тематике, которая разрабатыва-лась в институте, согласился на то, чтобы я работал у них.

Но на деле все оказалось не так просто: институт, который возглавлял Ю.М.Волынкин, находился в системе военно-воздушных сил, а моя воинская часть принадлежала другому ведомству — ракетным войскам. Это было первое препятствие на пути к осуществлению мечты. Преодолеть его мне помог Ювеналий Михайлович, который обещал поговорить о моем переводе с тогдашним первым заместителем главнокомандующего ракетными войсками генералом В.Ф. Толубко. Потом он ознакомился с моими научными работами, сделанными еще в академии, и сообщил отцу, что я подхожу по их профилю, так как занимался физиологией.

В нашем военно-воздушном ведомстве была запрошена моя характеристика и отправлена официальная бумага с просьбой откомандировать врача Сенкевича в Институт авиационной и космической медицины. В то время руководству института был предоставлен «карт-бланш» в деле подбора кадров, так как все, что касалось космоса, тогда было вне конкуренции. Поэтому можно было надеяться, что у меня все сложится удачно.

Но я не учел, точнее, не мог предположить, что договориться с очень высоким начальст-вом будет легче, чем с моим непосредственным. Среди новых друзей-офицеров, с которыми я познакомился в Выползове, было немало таких, которые сочувствовали моим планам или по крайней мере понимали, почему я стремлюсь уехать оттуда. Старшим врачом нашего полка был мой сокурсник Леонид Зыльков, не чинивший мне препятствий, хотя и был из «офицеров». Леня сам понимал, что в Выползове я не задержусь, рано или поздно все равно уеду, и говорил со мной об этом вполне откровенно. Удар пришелся с другой стороны.

Неожиданно отцу позвонил Ю.М.Волынкин и сказал: «Саша, не могу ничего понять. Кажется, у Юры не все ладно по службе. В ответ на наш запрос пришла бумага, где говорится, что он недостоин, чтобы его взяли в научный институт, так как ничем не проявил себя, что у них есть более достойные кандидатуры. Съезди к нему в часть, узнай, в чем дело...»

Отец, обеспокоенный тем, что у меня какие-то неприятности по службе, которые я от него скрываю, собрался приехать в Выползово и встретиться с командиром полка. Он никак не мог понять, почему к Волынкину ушло сообщение о моей «недостойности». Что же такое я натворил?

Хотя отец был уже в отставке, он надел свою полковничью форму, приехал в мою часть и был сразу принят командиром полка. Разговор у них состоялся вполне благожелательный. Выяс-нилось, что со стороны командира никаких препятствий тому, чтобы молодой врач, желающий расти в профессиональном смысле, перешел работать в такой серьезный институт, не существу-ет. И если придут официальные бумаги из института, он не будет возражать, но пока к нему не поступало запроса о переводе старшего лейтенанта Сенкевича.

Отец уехал, а я остался в недоумении — никак не мог понять, что же происходит. Я тогда не знал, что кто-то мне противодействует. И не на уровне высокого начальства, а из моего окру-жения. Начал пытать Леню, не он ли причастен к этому. Он сам очень удивился случившемуся. Тогда мы уже вдвоем стали думать и гадать, и подозрение пало на одного из наших сокурсни-ков: «А не Колькиных ли рук это дело?» Этот Колька, которого мы в академии звали не по имени, а по кличке Пашка, был старшим в моей учебной группе, поскольку был из «офицеров», и у нас с ним не раз возникали трения. Теперь у него появилась возможность отыграться, так как он считался вторым человеком в дивизии по медицине — руководил дивизионным лазаретом и был моим начальником.

Как бы то ни было, но дело о моем переводе в институт застопорилось. Причин этого выяснить было не у кого: командир полка уехал в отпуск, а его заместитель был не в курсе того, о чем они говорили с моим отцом. Настроение было хуже некуда...

Но вот в один из дней ко мне прибегает знакомый офицер, полностью разделявший мои стремления уехать из Выползова, так как хотел сделать то же самое, и сообщает, что в часть приехал генерал Толубко, что разместился он в офицерской гостинице и немного приболел. А поскольку мне на следующий день предстоит дежурить по лазарету, надо это использовать...

Действительно, на следующий день раздался звонок: просили дежурного врача зайти в номер к генералу Толубко. Я уже готовился ответить: «Слушаюсь! Сейчас прибуду!», как парал-лельную трубку снял другой врач, хирург, тоже мой однокашник из «офицеров», старше меня по должности. По субординации к самому генералу должен был отправиться он. Я бросился к нему: «Тебе ведь все равно, а мне нужно поговорить с ним... Судьба решается». Тот ни в какую...

Расстроенный, я сменился с дежурства и пошел домой. Но снова встретил того офицера, который накануне сообщил о приезде генерала. Узнав, что мне не удалось попасть к нему, этот энергичный парень стал меня успокаивать: «Еще не все потеряно! Пойдем в столовую!» — «Зачем?» Он объяснил свой очередной план: «Столовая рядом с гостиницей. Узнаем у официан-тки, которая носит генералу еду, один он сейчас в номере или у него кто-то есть».

Так и сделали. Попросили официантку отнести Толубко минеральной воды: «Узнай, что он делает. И один или нет». Она вернулась: «Ничего не делает. Просто сидит и читает». Тогда приятель говорит: «Иди, не будь дураком! Ну выгонит он тебя, не умрешь же ты от этого!..»

И я решился. Но идти мне, старшему лейтенанту, к генерал-полковнику без вызова, да еще через голову непосредственного начальства?.. В армии с этим строго. Вхожу, спросив, как поло-жено, разрешения. «Что у тебя?» — «Да вот, я врач...» — «Вижу, что врач. Как твоя фамилия?» — «Сенкевич». И тут я сразу почувствовал, что у него в глазах что-то промелькнуло — он словно начал вспоминать...

В общем, я все рассказал Владимиру Федоровичу: про семейное положение — жена в Москве, дочь в Ленинграде, я здесь; про занятия наукой, про запрос из Института авиационной и космической медицины. Когда я назвал фамилию директора института Волынкина, генерал окончательно все вспомнил: «Если институт в тебе заинтересован, я тебя здесь задерживать не буду. Приезжай ко мне... Все решим». Помню, что я уточнил: «Как, можно приехать прямо к вам?»

Я решил ковать железо, пока горячо. Пошел за разрешением к командиру полка, но тот еще был в отпуске, его заместитель не знал, что командир говорил с моим отцом о возможном моем переводе. Тогда я бросился к своему старшему врачу Леониду Зылькову: «Отпусти меня в Москву!» — «Какая Москва! Ты нужен здесь — видишь, идет ремонт медпункта!» — «Леня! О чем ты говоришь? Тут судьба решается...» Леня отправил меня к вышестоящему начальнику. Того тоже не было на месте. Пришлось идти к его заместителю, который не был в курсе моих дел. Начал ему объяснять: «Генерал Толубко приказал мне...» Такого вопроса сам он не мог решить и отправил меня к командиру дивизии... Казалось, конца этой лестнице наверх не будет.

Но делать нечего — пошел. Конечно, и командира дивизии генерала Уварова на месте не оказалось — он объезжал ракетные площадки. Невезение просто преследовало меня, но я решил стоять до конца и дождаться генерала около штаба. Через какое-то время он подъехал. Обраща-юсь по форме:

— Товарищ генерал, старший лейтенант Сенкевич...

— Время! Вы пришли не в приемное время!

— Я был у генерал-полковника Толубко... Генерал-полковник приказал приехать... — И тут генерал Уваров «выдал»:

— Что, клизму ему ставил?

— Да нет, я был по личному вопросу... Он приказал приехать...

— Это он тебе приказал, а меня может и наказать... Ладно, пойдем разберемся.

Иду за ним, смотрю, генерал хромает — подвернул ногу, когда осматривал площадки, где строили шахты для ракет. Ворчит:

— Вот вы, врачи! Ничего не можете сделать с ногой!

— Как ничего не можем? Вам нужен покой и тепло для ноги. А сейчас нужно бы заморозить, наложить тугую повязку.

— Вот, видишь, ты-то знаешь, а эти черти не знают... Прикажу позвонить, чтобы привезли из лазарета все необходимое...

Я понял, что теперь он сам меня не отпустит. Потом пришлось рассказать ему все, о чем я уже рассказывал генералу Толубко, только с тем дополнением, что запрос на меня приходил, но из нашей части почему-то сообщили, что я недостоин работать в Институте авиационной и космической медицины, хотя командир полка этого запроса в глаза не видел, а в разговоре с моим отцом характеризовал меня с положительной стороны...

Генерал Уваров прервал меня:

— А ну-ка подожди! Начальника отдела кадров ко мне!

Тот быстро явился.

— К тебе запрос на старшего лейтенанта Сенкевича приходил?

Кадровик замялся, стал бормотать что-то невразумительное.

— Так приходил или нет?

— Так точно, приходил.

— И что ты ответил?

— Да вот я... это самое... передал медикам...

— А что они ответили?

— Да я не знаю...

— Чего ты не знаешь? Вон отсюда! Кругом! — Потом обратился ко мне. — Ладно, старший лейтенант, даю тебе неделю. Поезжай, хотя сам знаешь, какое сейчас время. Никаких отпусков не положено. Но тебе по тяжелым семейным обстоятельствам даю...

А время тогда было действительно сложное — шел октябрь 1962 года, назревал Карибский кризис в отношениях с США из-за Кубы и все ракетные войска были приведены в состояние готовности № 1.

Я помчался на свой медпункт, чтобы предупредить Леонида, потом бросился домой, скорехонько собрал вещички (чтобы начальство не передумало) и рванул в Москву. Приехал и сразу же стал дозваниваться до Ленинграда, рассказал все отцу. Потом позвонил в институт Ювеналию Михайловичу. Он пригласил меня на следующий день к себе, сказал, что все документы, необходимые для моего перевода, подготовлены, и направил меня в Перхушково, где находился командный пункт Толубко. Поехал. Генерал-полковника на месте не оказалось — он был в отъезде, и когда должен был вернуться, мне никто не мог сказать.

Я ездил со своими документами в Перхушково, как на работу: Белорусский вокзал, элект-ричка, проходная командного пункта, потому что дальше меня не пропускали. Но я решил ждать приезда Толубко около проходной сколько потребуется. И дождался его на четвертый день. Владимир Федорович принял меня, написал на запросе из института свою резолюцию, потом вызвал какого-то офицера: «Оформляйте перевод старшего лейтенанта в институт генерала Волынкина».

Окрыленный, я вернулся в Выползово, чтобы сдать дела своему младшему врачу Руслан-беку. Вот уж кто наверняка радовался моему отъезду так же, как и я: больше некому было ловить его на непрофессионализме... Осенью 1962 года для меня началась другая жизнь...

«ЕСЛИ ЗВЕЗДЫ ЗАЖИГАЮТ...»

«...Значит — это кому-нибудь нужно?..»

В самом конце 1962 года я обосновался в Москве, в районе Грузинских улиц, где у Ирмы имелась своя комната в коммунальной квартире. Нашими соседями была еще одна семья, так что жить было можно. Тем более что мы должны были вскоре переехать в отдельную квартиру: строительство нашего кооперативного дома на Бережковской набережной уже шло.

Я рвался приступить к работе в институте — так меня влекло интересное дело. Но когда я явился туда, то до приказа о моем зачислении был посажен в отдел кадров заполнять какие-то документы: шла аттестация сотрудников института. На этой же неквалифицированной для врача работе оказался и мой сокурсник Слава Богдашевский, которого тоже перевели в Институт авиационной и космической медицины, правда, с гораздо меньшими трудностями, чем меня. Ростислав после окончания нашей академии попал в десантные войска, работал в своей части хирургом и стал заниматься парашютными прыжками. Его там приметили и пригласили в институт.

Но вот в Москве у Ростислава начались трудности. Хотя он был москвич, здесь жили его родители, его не прописывали вновь в их квартиру, так как до этого он с женой жил в Ленингра-де. Вот такие тогда были порядки: москвич, уехавший учиться в Ленинград и женившийся там на ленинградке, терял свое право на прежнюю жилплощадь. У меня с пропиской проблем не было: я приехал жить к жене, требовалось только время на канцелярскую волокиту.

Именно из-за задержки с оформлением нашей прописки задерживался и приказ о зачисле-нии нас в институт. Но то время, которое мы со Славой провели за оформлением аттестацион-ных документов в отделе кадров, нельзя было назвать потраченным без смысла — мы получили общее представление о том, куда попали, о многих из будущих своих возможных коллег, их профессиональном уровне. Из-за сложностей с пропиской в Москве Ростислав Богдашевский через некоторое время ушел работать в Центр подготовки космонавтов в подмосковной Чкаловской, и я остался один.

Вскоре меня вызвал к себе начальник отдела кадров и, выяснив, что я хотел бы заниматься физиологией, сказал, что предложит мою кандидатуру некоторым руководителям лабораторий: «Кому вы подойдете, туда вас и направим». Через какое-то время мне сказали, что надо явиться в такой-то корпус, в такую-то комнату к подполковнику Какурину. Пришел, спросил о подпол-ковнике Какурине.

— Сейчас его нет, но скоро должен прийти.

В этот момент открывается дверь и в комнату стремительно влетает молодой, высокий, широкоплечий, красивый мужчина в свитере (все мы были в военной форме):

— Здравствуйте! Сенкевич? А я Какурин Леонид Иванович. — Он рассказал, что занима-ется физиологией труда космонавтов и предложил: — Если хочешь, можешь работать в нашей лаборатории. Думаю, что тебе будет интересно.

Конечно, я согласился. И не только из-за тематики своей будущей работы — я был буквально очарован Леонидом Ивановичем. Мне понравилось, что он был одет не в форму, что вел себя свободно, естественно, без чинов. Он тогда не сказал, что уже знал обо мне. Как и я, Какурин был выпускником нашей академии, а его тесть когда-то учился вместе с моим отцом. Мир оказался тесен...

Я проработал с ним несколько лет. Он был прекрасным научным руководителем и таким же прекрасным человеком — добрым, порядочным. К сожалению, Леонид Иванович умер достаточно рано — ему было чуть больше шестидесяти лет.

А тогда он был увлечен идеей моделирования невесомости. Ученые знали, что в невесо-мости в организме человека могут происходить какие-то изменения, знали, как он реагирует на краткое пребывание в этом состоянии, так как в то время полеты в космос были непродолжите-льными. Но было неясно, как поведет себя организм при длительной невесомости.

Чтобы изучить эту проблему, американцы первыми стали проводить эксперименты по методу «bed rest» — отдых в постели. У нас это называлось гипокинезией, и изучали мы ее в нашей лаборатории под руководством Юрия Николаевича Токарева. Смысл наших исследова-ний сводился к следующему. Человека укладывали в постель и заставляли лежать почти неподвижно достаточно продолжительное время. Поначалу мы установили срок в одну неделю, потом увеличили до двух — и так по нарастающей, в основном до месяца. В условиях длитель-ного постельного режима в организме происходят различные изменения из-за детренированнос-ти мышц, детренированности сердечно-сосудистой системы... Нарушалась ортостатическая устойчивость, потом мы обнаружили изменения плотности костной ткани — из нее вымывался калий... То есть последствия продолжительного пребывания в неподвижном состоянии были близки к тем, что возникают при длительной невесомости. Это и подтвердилось, когда начались многосуточные полеты, а пока мы только моделировали те условия, в которых предстояло оказаться космонавтам, и наблюдали.

При проведении ортостатической пробы мы привязывали испытателей, пролежавших неподвижно в горизонтальном положении длительное время, к специальным поворотным столам. Когда стол начинали переводить в вертикальное положение, то есть нормальное для человека, здоровые, молодые ребята-испытатели иногда теряли сознание — настолько детренированной становилась их сосудистая система...

Надо сказать, что со многим нам тогда приходилось сталкиваться впервые. И не только в медицинском смысле. Возникли и правовые проблемы, связанные с испытателями-доброволь-цами. Тогда их статус не был четко определен в трудовом законодательстве. Хотя в штате нашего института имелось несколько таких людей, но их оформляли на работу не как испытате-лей, а механиками, лаборантами, еще кем-нибудь. За эту «работу», точнее сказать, штатную должность, они получали сущую ерунду, а основной их работой было добровольное участие в трудных экспериментах. Из-за того, что такие работы не были четко предусмотрены в законах о труде, не были отработаны условия страховки таких добровольцев, не был определен их статус, у нас постоянно возникали проблемы с бухгалтерией, когда приходилось платить надбавки (достаточно приличные) этим нашим «механикам» и «лаборантам».

У нас в институте был клинический отдел, но маломощный, скорее, одно название. Поэтому мы проводили свои исследования в Институте кардиологии, где была хорошая экспериментальная база и где шли свои опыты и наблюдения по собственным методикам. Организация совместного эксперимента была сложной — предстояло наблюдать сразу за группой из восьми испытателей. Нам помогали и сам директор института Александр Леонидович Мясников, и его сотрудники, врачи-кардиологи Раймон Михайлович Ахрем-Ахремович, Юрий Тимофеевич Пушкарь, Евгений Иванович Чазов... Среди них был и замечательный молодой ученый Юрий Мухамедович Мухарлямов, с которым мы быстро подружились. К сожалению, он очень рано умер.

Хотя основные эксперименты по длительному пребыванию человека в неподвижности вели мы, но кардиологи нам много помогали. Мы ведь не были клиницистами, поэтому постоян-но обсуждали с ними получаемые результаты наблюдений, пользовались их лабораториями... По сути дела, они были не просто помощниками, а нашими соавторами. И первые статьи, которые появились после этого эксперимента, были совместными.

Работа шла успешно, и я с удовольствием погружался в свою науку. Мы получали интере-сные результаты, материалов наблюдений становилось все больше, и я уже начал готовить диссертацию по итогам эксперимента. В то время в Америке вышла книга Рааба и Крауза «Гипокинетическая болезнь». Леонид Иванович Какурин, зная, что я владею английским, предложил мне перевести эту книгу. Я переводил ее по ночам, сидя на кухне, потому что днем был занят в институтах — нашем и у Мясникова. Свободного времени почти не было, поэтому Даша в основном жила у бабушки в Ленинграде. Иногда, когда жена возвращалась с гастролей, мама привозила дочку к нам, а когда Ирма уезжала, забирала опять...

Наступил 1964 год. Освоение космоса шло по нарастающей, но в полеты отправлялись лишь военные летчики. Сергея Павловича Королева это уже не удовлетворяло, поскольку он понимал, что в космосе нужны теперь исследователи-специалисты — инженеры, физики, врачи... А для проведения широким фронтом исследований по физиологии космонавтов, всесторонней подготовки их к полетам, становившимся все более длительными и сложными, нужен был специальный институт. Тогда и встал вопрос о создании гражданского института космической медицины, чтобы он не зависел от военно-воздушных сил.

Дело в том, что существовавший Институт авиационной и космической медицины был военным, его бОльшая часть работала на авиацию, то есть у него была совершенно определен-ная специализация. И только очень малое число сотрудников совсем недавно начали работать на космос. Этой частью института, занимавшейся космическими медицинскими исследованиями, руководил Владимир Иванович Яздовский. Среди его сотрудников было несколько серьезных ученых, в том числе и будущий академик О.Г.Газенко.

К созданию нового института С.П.Королев привлек известного физиолога А.В.Лебединс-кого, ученика Л.А.Орбели. В Ленинграде Андрей Владимирович был нашим соседом по дому, потом уехал в Москву, руководил Институтом биофизики, который занимался проблемами жизнеобеспечения, проблемами радиации... Когда встал вопрос об организации нового научного центра, то А.В.Лебединскому предложили его возглавить. Вместе с ним туда должны были перейти и многие специалисты, работавшие с ним прежде. Второй группой должны были стать ученые из военного института, где я тогда работал.

В первые месяцы 1964 года мы находились в тревожном и неопределенном состоянии — никто пока не знал, что нам предложат: переходить или остаться. Насильно никого не удержива-ли, но у сотрудников старшего поколения, имевших определенное положение и в силу возраста уже начинавших задумываться о будущей пенсии, были вполне понятные сомнения. Дело в том, что выходить на пенсию из военного учреждения было несомненно надежнее: «военные» и «гражданские» пенсии значительно отличались. Тогдашние «военные» пенсии были порой намного выше зарплат в гражданских учреждениях.

В один прекрасный день нас собрал наш руководитель Леонид Иванович Какурин и задал вопрос: «Что будем делать? Если останемся здесь, то исследования по гипокинезии придется прекратить — это не по профилю института. Перейдя в новый институт, мы можем там сохра-нить это направление нашей работы. Но тогда, возможно, придется снять погоны, а следователь-но, и забыть о «военной» пенсии в будущем. Понимаю, что кое для кого этот вопрос непростой. Думайте и решайте сами. Но я должен знать, кто уходит со мной, а кто остается».

Конечно, я был среди тех, кто решил переходить вместе с Какуриным в новый, гражданс-кий институт. Но через какое-то время ко мне подошел Леонид Иванович и сказал: «Юра, а тебя из института не отпускают. Сходи сам к Волынкину». Ничего не понимая, пошел на прием к Ювеналию Михайловичу. А он, видимо, расценив мой приход как следствие беспокойства за свою судьбу, стал меня успокаивать: «Ты не волнуйся, мы тебя оставляем». Это было как раз обратное тому, что я уже решил для себя. Тогда я заявил, что хочу перейти в новый институт. «Как?!» — Волынкин был даже как бы разочарован таким поворотом дела. Я стал объяснять Ювеналию Михайловичу, что очень увлечен своей научной работой, хочу не просто ее продол-жить, а расширить, что мне все это очень нравится. «Решай сам, как знаешь. Насильно я тебя, конечно, задерживать не буду...»

Так, всей лабораторией, мы перешли на новое место работы, которое впоследствии стало называться Институтом медико-биологических проблем. Институт возглавил А.В.Лебединский, а В.И.Яздовский стал его заместителем. Организационный период для нас прошел без особых сложностей: мы продолжали свои эксперименты на базе Института кардиологии, то есть ничего менять в своей работе особенно не пришлось.

Той же весной было решено послать в космический полет врача-исследователя. Среди нескольких кандидатов был и Борис Егоров, работавший в соседней лаборатории и так же, как и я, перешедший в новый институт. Он интенсивно стал готовиться к полету, который состоялся в октябре 1964 года. Борис входил в состав экипажа многоместного космического корабля «Вос-ход» вместе с командиром Владимиром Комаровым и инженером-исследователем Константином Феоктистовым. Они взлетели «при Хрущеве», а приземлились уже «при Брежневе» — за те нес-колько дней, что космонавты провели в полете, Никиту Сергеевича «по собственному желанию» отправили на пенсию по решению Политбюро ЦК КПСС...

Как и Борис, я работал младшим научным сотрудником, мы с ним даже оказались соседя-ми по дому на Бережковской набережной. В нем построили квартиры артисты из «Березки», из ансамбля Игоря Моисеева, из консерватории, филармонии... С Борисом Егоровым мы не только были соседями, но и дружили. Оказалось, что даже наши дети — моя дочь и его сын — родились в один день и в один год.

Наши отношения не изменились и после полета Бориса в космос, хотя он сразу пошел в гору. В институте Борис получил повышение — возглавил отдел, потом сектор... У него возник-ла идея послать в космический полет не просто врача-исследователя, но одновременно и лабора-торных животных. Этой идеей он увлек и меня, но я работал не в его отделе. Предстояло погово-рить с Леонидом Ивановичем Какуриным о своем интересе к новой идее и о неизбежном поэто-му переходе в отдел Егорова. Какурин очень удивился неожиданному для него моему решению: «Как же так? Ты хочешь забросить свою почти готовую диссертацию?» Но я убедил его...

В отдел к Борису уже перешли мои однокашники по академии Евгений Ильин и Слава Корольков. Вскоре к ним присоединился и я. Мы начали готовить эксперимент с собачками Ветерком и Угольком, которым предстояло полететь в космос. Мы были молоды, энтузиазма у нас было хоть отбавляй, настроение у всех было приподнятое, потому что тогда у нас в основ-ном все получалось.

Мы готовили собак специально для полета — вживляли электроды, чтобы записывать миограммы; в область аорты вживляли специальные катетеры, чтобы регистрировать кровяное давление... Было решено кормить собак в космосе искусственным образом — через фистулу в желудке. Пришлось разрабатывать для них гомогенизированную пищу, чтобы она попадала в желудок порциями... Мало того что собак приходилось оперировать, вживлять необходимые датчики, им нужно было сделать соответствующие костюмы, а потом и контейнер, в котором они должны были находиться в космическом корабле... Надо было даже отрезать у собачек хвосты, потому что специалисты по жизнеобеспечению сказали, что принудительной вентиля-ции и очистке контейнера хвосты мешают. Эту неприятную операцию на взрослых собаках Борис поручил провести мне...

Съём информации должен был проходить в автоматическом режиме, так же автоматически должны были работать системы промывки зонда и поступления пищи. И все это надо было «проиграть» на земле, и не раз. Мы таскали своих собачек по институтам-смежникам, нас изматывали бесчисленные комиссии по приемке тех или иных направлений эксперимента...

Работали мы без отдыха и подготовили сложнейший эксперимент менее чем за год. Ветерок и Уголек полетели в космос в 1965 году — сначала автономно, без человека, так как надо было проверить, как они выдержат все это в космосе. Летали они 22 дня, и, несмотря на тщательную подготовку, пришлось собачкам несладко. В результате длительной работы по подготовке эксперимента у меня опять скопилось немало интересного научного материала — уже для другой диссертации (первая так и оставалась лежать втуне).

Пока шла подготовка эксперимента, в моей личной жизни произошли изменения." Нача-лись нелады с женой, которые стали настолько тягостными, что я собрал вещички и ушел из до-ма на Бережковской набережной в никуда. Мама вынуждена была увезти Дашу в Ленинград, а я «кочевал» — жил то у одного приятеля, то у другого. Пожил немного и у Володи Ухина, знаме-нитого тогда ведущего популярной и по сей день телепередачи «Спокойной ночи, малыши». Жена Володи тоже работала в «Березке». Ухины жили в том же доме на Бережковской набереж-ной, в одном подъезде со мной, только этажом выше.

Такая бытовая неустроенность становилась уже утомительной, и в той трудной для меня ситуации Борис Егоров пришел мне на помощь. Он не только стал ездить со мной по каким-то конторам, ведавшим кооперативным строительством, чтобы узнать, где есть готовые к заселе-нию жилые дома, но и помог мне своей известностью «влезть» в один из них: знаменитому космонавту тогда не могли отказать в просьбе за друга. Мне предложили квартиру на первом этаже готового кооперативного дома на улице Мишина. Обычно квартиры на первом этаже при жеребьевке все боялись «вытянуть», поэтому в некоторых кооперативах их даже не разыгрыва-ли, а оставляли для «пожарных» случаев. Моя ситуация как раз подходила под такой случай. Мне же было все равно — лишь бы иметь свою квартиру.

Борис дал мне взаймы приличную сумму, чтобы я мог оплатить первый взнос, и вскоре я уже зажил независимо: купил раскладушку, минимум вещей и наконец-то почувствовал себя человеком. Домой я приходил только ночевать, так как с головой погрузился в работу.

Пока мы готовили к полету своих собачек, начался отбор врачей для будущего космичес-кого полета. Выбрали нас троих — Евгения Ильина, Александра Киселева и меня. Нами руково-дил замечательный психолог Федор Дмитриевич Горбов. Человек удивительно одаренный, неве-роятной эрудиции, он занимался психологическим отбором кандидатов для полетов в космос.

Пройти отборочную медицинскую комиссию было очень трудно, потому что человека проверяли, как говорится, «по всем косточкам». Он должен был быть не только здоров, но еще и определенным образом устойчив к различным воздействиям, например, вестибулярным. На этом чаще всего и «сыпались» многие вполне здоровые ребята: не каждый мог переносить бесконеч-ные вращения с наклонами головы и другие испытания. Я прошел через все это благополучно.

Очень тяжелым было испытание на центрифуге, когда человека проверяли на устойчи-вость к перегрузкам. Нас вращали в ней до двенадцатикратных перегрузок, то есть наш вес увеличивался в двенадцать раз. Это очень серьезное воздействие на организм. Дышать при этом очень трудно, это целая наука. Уже при шестикратной нагрузке дышать грудью не физиологич-но, потому что кислород тратится на обеспечение мускулатуры межреберных мышц. А при восьмикратной перегрузке ты вообще уже не можешь вздохнуть, так как на тебя наваливается невероятная тяжесть. Поэтому надо было научиться «дышать» животом. Находясь в центрифуге, человек держится руками за тангетку, которая находится перед ним, между ног. Если он теряет сознание, то руки разжимаются и центрифуга автоматически останавливается... Испытание это очень трудное, очень серьезное, но зато можно было установить, насколько кандидат в космо-навты устойчив к такого рода воздействиям...

Помимо этого были специальная подготовка, парашютные прыжки... Полный набор того, через что должен пройти человек, готовящийся к космическому полету. И при этом мы продолжали работать в институте. Только молодость, запас жизненной прочности и желание участвовать в новых экспериментах позволили нам это выдержать.

Все вроде бы у нас шло так, как мы и задумали: Уголек с Ветерком пролетали свои двад-цать с лишним дней, побив все тогдашние рекорды по пребыванию живого существа в космосе (пока американцы на своем «Скайлебе» не пробыли там тридцать суток), мы тренировались, проходили бесконечные обследования... И вдруг нас троих вызывает к себе Борис Егоров. К тому времени наш первый директор, Андрей Владимирович Лебединский, умер и институтом стал руководить Василий Васильевич Парин. Он тогда, как говорится, носился с идеей найти такое место на Земле, которое по своим экстремальным условиям для проживания человека было бы похоже на условия пребывания его в космическом пространстве. В результате для проведения эксперимента выбрали антарктическую станцию «Восток», находящуюся на высоте около 4000 метров над уровнем моря, да еще и на полюсе холода Земли.

В разговоре с нами Борис Егоров рассказал, что кому-то из нашей хорошо подготовленной к полету троицы вместо космоса надо на год поехать в Антарктиду, поселиться там на станции «Восток», где люди длительное время живут в условиях ограниченного пространства, в изоля-ции от большого мира, на высокогорье, в условиях сверхнизких температур... Там надо будет организовать лабораторию и провести исследования широким фронтом. Предлагая нам самим сделать выбор, Борис старался при этом смотреть на меня.

Я пришел домой и стал обдумывать услышанное, взвешивать все «за» и «против». Если скажу «да», то сразу вылетаю из числа тех, кто намечен к полету. Вдруг утвердят меня, а я уже решил ехать в Антарктиду? Мотивация для отказа Борису была достаточно веская. Но, с другой стороны, у двоих из нашей тройки есть жены, дети, а я живу один... И потом, пока еще подойдет время полета, а я за этот год узнаю много нового, да и смогу подзаработать за зимовку — надо же отдавать долги за квартиру... Пока я так судил-рядил, у меня оформилась главная мысль: в космос-то я еще успею попасть, но зато в кои-то веки попаду в Антарктиду... К вечеру я принял окончательное решение и сразу позвонил Борису, не дожидаясь встречи назавтра в институте. «Я так и знал, что ты согласишься». — «Как ты мог знать, если я решил только что?» — «А когда я еще с вами разговаривал, то видел, что в твоих глазах что-то загорелось...»