Видение первое 4 страница

вырвался из моего пересохшего, сведенного спазмом горла. Яна с искаженным

лицом не издала ни звука -- застыла как завороженная, не в силах отвести

глаз от этой черной всасывающей пустоты.

Потом я сидел на каком-то ящике за ветхим столом и сжимал руку моей

жены; в ужасном холоде, царящем в крипте, ее тонкие пальцы словно закоченели

в смертельной судороге.

Келли, охваченный нервным суетливым беспокойством -- так, значит, Ангел

уже на подходе! -- вскарабкался на уложенные штабелем мешки и уселся наверху

со скрещенными ногами; подбородок с остроконечной бородой он выдвинул

вперед, голову запрокинул, закатил глаза, так что лишь белки мерцали подобно

двум молочным опалам. Он сидел так высоко, что тусклый свет лампы, пламя

которой, словно заледенев, неподвижно торчало призрачной хрупкой сосулькой,

падая на его лицо снизу, отбрасывал на лоб странную тень: черный

перевернутый треугольник -- проекция носа, -- подобно глубокой дыре,

зловещим клеймом зиял чуть выше переносицы медиума.

Теперь надо подождать, когда дыхание Келли станет совсем редким, почти

остановится: со времен Мортлейка это служило знаком к началу заклинаний.

Напряженно, до боли в глазах, всматривался я во мрак; внутреннее

чувство подсказывало, что там, где находится бруствер шахты, мне будет

явлено какое-то видение. Я ждал, настроившись на зеленое свечение, которое

всегда предшествовало Ангелу, но -- ни малейшего проблеска, напротив --

похоже, что тьма над колодцем только еще больше сгущается. Она становится

все плотнее и непроницаемей, в этом уже нет никаких сомнений; сжимается в

ком такой кромешной, концентрированной, непостижимо ослепительной черноты,

что рядом с ней даже самая беспросветная ночь показалась бы светлым

полднем... Я огляделся: мрак, окружающий нас, и вправду превратился вдруг

для меня в легкую предрассветную мглу. А черный ком между тем принял

очертания женской фигуры, дымным смерчем повисла она над бездной шахты... Не

могу сказать, что я ее вижу -- во всяком случае, глаза мои ее не видят, -- и

тем не менее она очевидна некоему внутреннему органу, назвать который "оком"

было бы, пожалуй, неверно. Все более отчетливо различаю я ее, хотя свет

лампы словно пятится перед ней; но я вижу, вижу эту женскую фигуру какой-то

хищной, непристойной, сводящей с ума прелести яснее, чем что-либо земное.

Женщина с головой гигантской кошки... Ну, конечно же, произведение

искусства: статуя египетской богини Сехмет не может быть живым существом! Но

парализующий ужас уже превратил меня самого в статую, ибо мозг мой буквально

вопит, что это -- Исаис Черная; однако в следующее мгновение даже ужас

бессильно отступает пред тем кошмарным очарованием, которое исходит от этого

фантастически прекрасного видения. Мне хочется очертя голову ринуться в

бездонную воронку к ногам инфернальной богини... Это какая-то безумная

эйфория... Я... я просто не могу подобрать имени той неистовой испепеляющей

жажде самоистребления, которая погрузила вдруг в мой мозг свои ледяные

когти... Потом забрезжило бледно-зеленое свечение; источник его я определить

не мог: смутное сияние было разлито повсюду... Видение демонической богини

исчезло...

Дыхания Келли уже почти не слышно. Пора... Сейчас я должен начинать

заклинания; формулы, данные нам духами много лет назад, составлены из слов

незнакомого варварского языка, но я их помню, как "Отче наш": уже

давным-давно стали они моей плотью и кровью. Боже, кажется, с тех пор, как я

впервые произнес их осенней ночью в Мортлейке, прошла целая вечность!

Я открываю рот, но меня вдруг охватывает несказанный страх. Он явно

исходит от Яны. Ее руки дрожат -- нет, они ходят ходуном! Я собираюсь с

силами: во что бы то ни стало заклинание должно состояться! Ведь Келли утром

сказал, что ночью, после двух часов, Ангел отдаст нам какой-то очень важный

приказ и... и раскроет последнюю тайну тайн, о посвящении в которую я все

эти долгие годы молил, самозабвенно сжигая свое бедное сердце. Первые слова

заклинаний уже готовы сорваться с моих губ, и... я вижу, как вдали

поднимается рабби Лев... В его поднятой руке -- жертвенный нож... И тут же

над колодцем на какую-то долю мгновения вновь воспаряет черная богиня... В

ее левой руке -- миниатюрное египетское зеркальце, а в правой -- какой-то

предмет, как будто из оникса, -- не то наконечник копья, не то направленный

вверх кинжал... Резкое зеленое сияние, брызнувшее от Келли, смывает обе эти

фигуры... Ослепленный, зажмуриваю я глаза... Мне кажется, мои веки

опустились навсегда, чтобы никогда больше не видеть света этой земли... И

никакого страха -- лишь ощущение смерти... И уже не обращая внимания на мое

умершее сердце, я громко и бесстрастно начал читать ритуальные формулы...

Когда я поднял глаза, то обнаружил, что Келли... исчез! Нет, кто-то там

наверху сидел, там, на штабеле мешков, и его скрещенные ноги явно

принадлежали Келли -- в ярком зеленом свете я сразу узнал грубые башмаки

бродяги, -- но тело, плечи, лицо были чужими. Они претерпели загадочную,

совершенно необъяснимую метаморфозу: Ангел, Зеленый Ангел сидел там,

наверху, со скрещенными ногами, такой, каким изображают мандеи Персии...

сидящего дьявола. На сей раз Ангел отнюдь не подавлял своими исполинскими

размерами -- он был нормального человеческого роста, -- но черты лица были

те же, какими они, видимо, навсегда запечатлелись в моей памяти: грозные,

бесстрастные, неприступно холодные... Его прозрачное тело, подобное

какому-то потустороннему смарагду, сияло, а раскосые глаза мерцали, как два

оживших лунных камня; тонкие, высоко вздернутые уголки рта застыли в

странной, завораживающе таинственной усмешке.

Рука, которую сжимали мои пальцы, была холодна как лед. Яна мертва?..

Так же как и я, следует немедленный ответ из сокровенных глубин моей души.

Она, как и я, ждет -- ждет какого-то страшного приказа.

Что это за роковой приказ? -- спрашиваю я себя. Нет, не спрашиваю, ибо

ответ -- во мне, я его знаю, только это "знание" не может всплыть на

поверхность моего сознания...

Я... усмехаюсь.

Тут уста Зеленого Ангела начинают шевелиться, с них сходят первые

слова... Но слышу ли я их?.. Понимаю ли?.. Наверное, да, ибо кровь застывает

в жилах моих: жертвенный нож, которым рабби Лев недавно надсек мою плоть,

проникает мне в грудь, ковыряет во внутренностях, в сердце, в костях,

рассекает сухожилия, кожу, вонзается в мозг... Какой-то голос, подобно

заплечных дел мастеру, громко и медленно, до умопомрачения медленно,

начинает мне на ухо считать... От одного до семидесяти двух...

Века или тысячелетия пролежал я в несказанно мучительном трупном

окоченении? И меня пробудили только затем, чтобы я услышал кошмарные слова

Ангела? Не знаю. Знаю одно: я сжимаю ледяную женскую руку и молюсь молитвой

безгласной: Господи, сделай так, чтобы Яна умерла!.. Слова Зеленого Ангела

пылают во мне:

-- Вы принесли мне клятву в послушании, а потому восхотел я посвятить

вас наконец в последнюю тайну тайн, но допрежь того должно вам ббросить с

себя все человеческое, дабы стали вы отныне как боги. Тебе, Джон Ди, верный

мой раб, повелеваю я: положи жену твою Яну на брачное ложе слуге моему

Эдварду Келли, дабы и он вкусил прелестей ее и насладился ею, как земной

мужчина земной женщиной, ибо вы кровные братья и вместе с женой твоей Яной

составляете вечное триединство в Зеленом мире! Возрадуйся, Джон Ди, и

возликуй!..

И острый, как жало, жертвенный нож вновь и вновь, не давая ни малейшей

передышки, безжалостно погружается в душу мою и в тело мое, и я надрываюсь в

молитве безглагольной, в немом отчаянном вопле: спасти меня от жизни и

сознания...

Нестерпимая боль... Я вздрогнул и -- пришел в себя: сижу скрючившись в

моем рабочем кресле и судорожно сжимаю затекшими пальцами угольный кристалл

Джона Ди. Значит, и меня полоснул жертвенный нож! Рассек на семьдесят две

части! Боль, безумная боль пульсирует короткими ослепительными вспышками...

Эти потусторонние уколы, проникая сквозь отмершие ткани пространства и

времени, пронизывают меня... Инъекция боли... Игла длиною в световой год, от

одной галактики до другой... Абсолютно стерильно...

Черт бы все побрал, но, может, я слишком долго -- а сколько,

собственно, длилось мое магическое путешествие? -- сидел в неудобном

положении, или это все проклятые токсичные дымы, которыми надышался по

милости Липотина? Как бы то ни было, а чувствовал я себя отвратительно,

когда, покачиваясь, поднялся из-за стола... Слишком ярким было впечатление

от тех странных и опасных авантюр, в которых я, уйдя в прострацию -- или как

еще назвать это погружение в бездонный черный кристалл, это вступление в

прошлое через ночные врата Lapis praecipuus manifestationis? -- оказался

замешанным отчасти как сторонний наблюдатель, отчасти как одно из главных

действующих лиц...

Сейчас, чтобы сориентироваться в настоящем, мне надо немного посидеть

спокойно и собраться с мыслями. Исполосованное тело все еще пылает от

невыносимой боли. Никаких сомнений: то, что я увидел... "во сне" -- какая

ерунда! -- что я пережил во время магического пилигримажа, все это уже

происходило со мной тогда, когда я -- и телом и душой -- был... Джоном Ди.

И хотя рой мыслей, порожденный этим загадочным перевоплощением,

преследовал меня даже ночью, мне бы не хотелось останавливаться на нем

дольше. Думаю, будет вполне достаточно, если я запишу только самое

существенное на данный момент.

Мы, люди, не знаем, кто мы есть. Самих себя мы привыкли воспринимать в

определенной "упаковке", той, которая ежедневно смотрит на нас из зеркала и

которую нам угодно называть своим Я. О, нас нисколько не беспокоит то, что

нам знакома лишь обертка пакета со стандартными надписями: отправитель --

родители, адресат -- могила; бандероль из неизвестности в неизвестность,

снабженная различными почтовыми штемпелями -- "ценная" или... ну, это уж как

решит наше тщеславие.

Но что знаем мы, пакеты, о содержимом посылки? Кажется мне, оно может

меняться по усмотрению того источника, из которого исходит наша флюидическая

субстанция. И тогда сквозь нас просвечивают совершенно иные сущности!..

Например, княгиня Шотокалунгина?! Конечно! Она совсем не то, что я о ней

думал в состоянии крайней раздражительности последних дней: совершенно

понятно, что она... не призрак! Разумеется, она такая же женщина из плоти и

крови, как и я, как любой из смертных, появившийся на свет там-то и там-то в

таком-то и таком-то году... Но потусторонняя эманация Исаис Черной почему-то

собирается в фокусе души именно этой женщины и трансформирует ее в то, чем

она являлась изначально. У каждого смертного есть свой бог и свой демон:

"ибо мы им живем, и движемся, и существуем", по словам апостола, от вечности

до вечности...

Ну хорошо, во мне живет Джон Ди. Что это означает? Кто это -- Джон Ди?

И кто я? Некто, видевший Бафомета, тот, который должен стать Двуликим либо

погибнуть!

Я вдруг, вспоминаю о Яне... то есть о Иоганне Фромм. Странно: Яна

Фромон -- Иоганна Фромм... Очевидно, игра судьбы отражается даже в именах!..

И в этом нет ничего удивительного, это закон, такой же непреложный, как все

законы природы: ведь наши имена вписаны в книгу жизни!

Заглянув в спальню, я обнаружил, что Яна -- отныне буду называть ее

только так -- уже не спит. Она сидела в постели и, откинув голову на

подушки, чему-то кротко улыбалась, уйдя в себя настолько, что даже не

заметила моего появления.

Сердце мое гулко забилось: как она была прекрасна в эту минуту! Две

мелодии, одна из моего настоящего, другая -- доносившаяся из черной бездны

времени, сплетались в моей душе в таком величественном контрапункте, что я

застыл потрясенный, словно только теперь открылось мне поразительное

сходство этой замечтавшейся Иоганны Фромм и покинутой несколько минут назад

в Праге -- в Праге императора Рудольфа -- Яны!

Потом, присев на край кровати, я целовал ее. Мне и в голову не

приходило задуматься: как это я, старый холостяк, оказался вдруг связанным

неразрывными, освященными самой судьбой узами брака с Иоганной? Но и она,

видимо, воспринимала мое присутствие в своей спальне как вполне естественное

и отвечала на мои поцелуи со спокойной уверенностью законной супруги.

И все же не совсем так, как мне бы хотелось. Мягко, стараясь меня не

обидеть, она отстранялась от моих все более настойчивых ласк. Глаза ее были

по-прежнему нежны, но в них появилась странная отчужденность. Я осыпал ее

вопросами, пытаясь найти путь к ее душе, осторожно пробудить скрытые

источники страсти... Все напрасно...

Яна, -- вырвалось у меня, -- я тоже ошеломлен нашей... нашей чудесной

встречей, -- и холодок пробежал у меня по спине, -- но теперь-то ты можешь

наконец открыться для жизни, для настоящей жизни! Прими меня таким, каков я

есть -- живой современный человек! И будем жить! Забудем обо всем! И...

вспомним о самих себе!

-- Я себя вспомнила! -- губы ее слабо улыбнулись.

-- Ну так забудь!

-- Как скажешь, любимый. Уже... забываю...

От сознания своей беспомощности у меня перехватило дыхание: вот тонет,

захлебывается душа любимого человека, а я ничем не могу помочь.

-- Иоганна!.. Яна! Ведь Провидение не зря свело наши пути вновь!

Она лишь грустно качнула головой:

-- Нет, любимый, наши пути не сходятся. Мой путь -- это путь жертвы!

Я вздрогнул: неужели душа Яны сопровождала меня в путешествии в

прошлое? -- и пролепетал:

-- Это обман Зеленого Ангела!

-- О нет, любимый, это мудрость высокого рабби Лева. -- И она с такой

светлой, невыразимо кроткой печалью заглянула в мои глаза, что слезы, потоки

слез хлынули у меня по щекам.

Не знаю, как долго лежал я, прижавшись к ее груди, пока выплакался и

мои до предела натянутые нервы расслабились, утешенные исходящим от нее

глубоким материнским покоем...

Я уже понимал ее ласковый шепот, а мягкая рука, не переставая, гладила

меня по голове.

-- О, как это нелегко -- уничтожить себя, любимый! Корни кровоточат, и

это очень болезненно. Но все это уже в прошлом. По ту сторону все иное.

Хочется верить, что иное... Я ведь могу верить, любимый? Слишком сильно

любила я тебя... когда-то... Впрочем, какое это имеет значение, когда?..

Любовь ничего не желает знать о времени. В ней есть что-то от вечности -- и

от рока, правда, любимый? Да, но ведь я тебе изменила... О Боже, я тебе

тогда изменила... -- Ее тело внезапно окаменело в жестокой судороге, но она

с непостижимым самообладанием пересилила мучительную боль и тихо продолжала:

--...наверное, это и был мой рок. Ведь все произошло помимо моей воли,

любимый. Сейчас мы бы это могли сравнить с железнодорожной стрелкой. Такое,

казалось бы, простое устройство, но именно его скромное неприметное

присутствие на обочине мерцающих в лунном свете рельс является причиной

того, что экспресс, который проносится мимо, празднично сверкая огнями,

вдруг неудержимо уводит на заросший бурьяном боковой путь, и вот он, не в

силах что-либо изменить -- ибо это привилегия стрелочника! -- летит к тем

роковым горизонтам, откуда уже нет возвращения на родину. Пойми, любимый:

моя измена тебе -- это что-то вроде стрелки. Поезд твоей судьбы уходит

направо, моей -- налево; разве могут однажды разошедшиеся пути слиться

снова? Твой путь ведет к "Другой", мой --...

-- Ну к какой еще "Другой"? -- Я с облегчением перевел дух, засмеялся

-- так вот оно в чем дело! -- возмутился даже: -- Иоганна, ну как ты только

могла подумать обо мне такое! Ревнивая маленькая Яна! Неужели ты в самом

деле решила, что княгиня может представлять для тебя хоть какую-то

опасность?!

Оттолкнувшись от подушек, Яна села прямо, растерянно посмотрела на

меня.

-- Княгиня? Кого ты имеешь в виду? Ах, да... та русская! Но я и думать

уж забыла о ее... существовании...

И вдруг она замерла, словно вслушиваясь в себя, зрачки ее резко

расширились... Потом, обреченно глядя невидящими глазами в одну точку, Яна

едва слышно простонала:

-- Господи, как же я могла о ней забыть!

И с такой силой вцепилась в мои руки, что я в тисках ее страха не мог и

пальцем пошевелить. Что за странные слова? И этот внезапный ужас...

Внимательно следя за выражением ее лица, я осторожно спросил:

-- Что за страхи, Иоганна, маленькая глупышка?..

-- Значит, все еще впереди, и мне вновь предстоит пройти через это! --

прошептала она, по-прежнему обращаясь к самой себе. -- О, теперь-то я знаю,

что должно произойти!

-- Ровным счетом ничего ты не знаешь! -- засмеялся я, но смех мой

безответно повис в пустоте; мне стало не по себе.

-- Любимый, твой путь к королеве еще не свободен, и стрелочник тут уже

не поможет... Я... я сделаю его свободным!

Какой-то смутный ужас -- даже не знаю перед чем -- прошел сквозь меня

ледяной молнией. Не зная, что сказать, как завороженный, смотрел я на Яну.

Грустно усмехнулась она мне в ответ. Кажется, я что-то внезапно понял -- и

словно оцепенел...

Снова сижу за письменным столом -- Яне захотелось побыть одной -- и,

продолжая записи, пытаюсь разобраться в моих ощущениях.

Это что -- ревность! Женская игра в осторожность перед лицом

воображаемой опасности?

Я мог бы убедить себя, что в высказанном Яной желании отказаться от

меня в пользу какого-то фантома -- иллюзия? плод романтического воображения?

-- содержится какой-то скрытый, второй смысл. И я даже догадываюсь, в чем он

заключается... Но где эта "Другая"? Кто она?.. Королева?! И кто послал мне

видение Бафомета? Хорошо, назовем этот фантом высшей миссией, духовной

целью, символом сокровенной жизни, который я, впрочем, до сих пор не могу до

конца постигнуть, -- не важно, и все равно: что общего между бесплотной

запредельной королевой и живой любимой женщиной?! Ибо для меня теперь

очевидно, что я люблю, люблю эту женщину, зовут ли ее Яна Фромон или Иоганна

Фромм; она -- моя награда, подарок судьбы, вошедший в мой дом вместе с

наследством кузена Роджера, -- так море после кораблекрушения выбрасывает

иногда на берег бесценные сокровища...

С Яной я либо забуду о королеве, либо она, одаренная феноменальной

способностью ясновидения, проложит мне путь в потустороннее... А если этот

ее фантом -- княгиня Шотокалунгина? Ну, это вообще несерьезно, просто

смешно... Когда я так подтруниваю, полный уверенности в своем мужском

превосходстве, передо мной вдруг возникает лицо Иоганны, серьезный,

непроницаемый взгляд которой, похоже, действительно видит цель -- а что это

за цель, я даже предполагать не могу. Мне кажется, у этой женщины есть

какой-то определенный план, она знает то, о чем я и не догадываюсь... словно

она -- мать, а я... гм... я -- не более чем ее дитя...

Нужно многое наверстать. Придется быть кратким: в этом водовороте жизни

время, проведенное за письменным столом, кажется мне теперь почти

потерянным...

Позавчера меня оторвал от писанины поцелуй Яны, неслышно подкравшейся

сзади.

Она пришла выяснить какие-то хозяйственные мелочи... Видеть ее в роли

заботливой супруги, которая после долгого отсутствия вступает в свои

законные владения, было до того странно, что я не удержался и слегка

поддразнил ее, она доверчиво и невинно рассмеялась. Руки мои сами тянулись к

ней... Это несравненное ощущение материнской ласки... Внезапно, без

какой-либо видимой причины, ее просветленное нежностью лицо вновь стало

отрешенным и застыло в той непроницаемой серьезности, которую я уже не раз

замечал у нее.

-- Любимый, нужно, чтобы ты навестил княгиню.

-- Что я слышу, Яна? -- удивленно воскликнул я. -- Ты сама отсылаешь

меня к той самой женщине...

--...к которой еще на днях тебя ревновала, не так ли, любимый?! -- И

она улыбнулась, но как-то рассеянно, словно мысли ее были далеко.

Я ничего не понимал. Отказывался от визита: с чего вдруг? Кому это

нужно?

Яна -- это имя для меня как глоток свежего воздуха, как прозрачная

родниковая вода из глубокого колодца прошлого, -- Яна не уступала. Она

приводила довод за доводом, выдумывая все новые причины, одна другой

наивнее: визит вежливости и т. д. Очевидно, Яне было важно -- и даже в

большей степени, чем это явствовало из ее отчаянных попыток спровадить меня

к княгине, -- чтобы наши отношения с Асайей Шотокалунгиной не прерывались. В

конце концов она даже упрекнула меня в трусости. Тут уж я не стерпел. Трус?

Хорошо же! Если нужно оплатить старые счета Джона Ди или моего кузена

Роджера, то я готов заплатить все до последнего геллера. Я вскочил и сказал

об этом Яне. И тогда... тогда она соскользнула к моим ногам... и, ломая

руки, зарыдала...

Всю дорогу у меня из головы не выходили эти странные метаморфозы Яны.

Когда в ней оживает прошлое и она чувствует себя Яной Фромон, женой Джона

Ди, во всем ее существе появляется что-то покорное, заботливое, немного

сентиментальное; когда же эта женщина становится Иоганной Фромм, от нее

исходит какая-то непонятная сила, она -- сама уверенность, определенность

и... материнская доброта.

Погруженный в свои мысли, я не заметил, как вышел из города; и вот уже

предместье, первые склоны, переходящие дальше в горные отроги... Вилла

княгини Шотокалунгиной стояла на отшибе...

Легкое беспокойство коснулось меня, когда я нажал кнопку электрического

звонка. С чего бы это? Беглый взгляд, которым я успел окинуть дом и

палисадник, не заметил ничего необычного, что могло бы меня смутить. Дом как

дом -- такой же, как и большинство в округе; построенный лет тридцать назад,

он, конечно же, сменил немало сомнительных хозяев -- земельных спекулянтов.

Княгине явно сдавали его внаем -- ничем не примечательная вилла в маленьком,

ничем не примечательном саду в предместье большого города, какую за

известную сумму вам предложат в любое время года.

Щелкнула дверная ручка. Я вошел, в крошечном тамбуре меня уже ждали.

Свет, проникая сквозь матовый застекленный потолок, окрашивал лицо и

руки слуги в бледно-голубой цвет с таким отвратительным синюшным оттенком,

что мне стало не по себе при виде этого трупа в темной черкеске. Тип лица,

несомненно, монголоидный. Веки сощурены так плотно, что в узких щелках глаза

едва различимы! На мой вопрос, принимает ли княгиня, ответа не последовало,

лишь резкий, механический кивок, и тело со скрещенными по-восточному руками

сложилось пополам в традиционном поклоне -- такое впечатление, что кто-то

невидимый стоит за этой безжизненной куклой и дергает за веревочки.

Мертвенно-голубой швейцар исчез за моей спиной, и я увидел в сумрачном

холле еще двоих... Деловито, без единого звука, четкими автоматичными

движениями приняли они у меня пальто и шляпу -- так почтовые служащие,

сноровисто и безразлично, принимают бандероль... Бандероль!.. Ну вот, теперь

я стал живой иллюстрацией своей же собственной метафоры, которую недавно

употребил в записях как символ земного человека.

Одна из монгольских марионеток распахнула створки двери и каким-то

чрезвычайно странным жестом пригласила меня.

"Да человек ли это? -- невольно подумал я, проходя мимо. -- А может,

эта обескровленная, землистого цвета мумия, пропитанная запахом могилы, --

лемур?" Нет, это, конечно, бред: просто княгиня пользуется услугами старого

азиатского персонала, привезенного с собой. Великолепно выдрессированные

восточные автоматы! Нельзя же все видеть в романтическом свете, присочиняя

фантастические подробности там, где их нет и в помине.

Занятый своими мыслями, я послушно следовал за слугой через

многочисленные покои, которые ни за что не смогу вспомнить из-за какого-то

нежилого унылого однообразия.

Зато комнату, в которой меня оставили одного, забыть было бы трудно.

Интерьер ее носил явно восточный отпечаток: роскошное изобилие азиатских

ковров, множество оттоманок, меха и шкуры, в которых ноги утопали по

щиколотку, -- все это больше напоминало шатер, чем обстановку обычной

немецкой виллы, но своеобразие убранства этим еще далеко не исчерпывалось.

Взять хотя бы покрытое темными пятнами оружие, которое в большом

количестве мрачно мерцало на фоне тканых орнаментов. Сразу бросалось в

глаза, что это не декоративные подделки -- сталь, покрытую кровавой

ржавчиной, ее горьковатый, щекочущий нервы запах не спутаешь ни с чем; в мои

уши уже вползал вкрадчивый шорох ночной измены, врывались вопли безжалостной

резни, стоны и скрежет зубов в чудовищной пытке...

Или эта грозная фундаментальность книжных шкафов -- забитые древними

фолиантами в кожаных переплетах, почти полностью закрывали они одну из

стен... На самом верху стояла потемневшая от времени бронза: позднеантичные,

полуварварские головы богов, на обсидиановой черной патине которых

демонически тлели ониксы и лунные камни коварных глаз...

Или же...

В углу, как раз за моей спиной, словно охраняя вход, -- какое-то

возвышение из черного мрамора с золотыми инкрустациями, напоминающее алтарь.

На нем статуя обнаженной богини из черного сиенита, чуть более метра

высотой, -- насколько я мог разглядеть, египетское, а скорее всего

греко-понтийское изображение пантероголовой Сехмет -- Исиды. Зловеще

усмехающийся кошачий лик казался живым; точность, с какой искусная рука

древнего мастера воспроизвела женское тело, граничила с неприличием. В левой

руке кошачьей богини был ее традиционный атрибут -- египетское женское

зеркальце. Пальцы правой сжимали пустоту. Когда-то в них, очевидно,

находился второй, бесследно пропавший атрибут.

Рассмотреть лучше это произведение, исполненное с редким для своего

варварско-фригийского происхождения совершенством, мне не удалось...

-- Строгий критик уже вынес свой суровый приговор? -- мурлыкнула

княгиня мне на ухо; должно быть, она бесшумно, подобно своим азиатским

лемурам, возникла из-за какого-нибудь ковра, которыми сплошь завешаны стены.

Я обернулся.

Ничего не скажешь, Асайя Шотокалунгина одеваться умеет! Не берусь

угадать, какая из тканей могла хотя бы приблизительно воспроизвести эффект

отсвечивающего черненым серебром очень модного короткого платья княгини, --

для шелка этот отлив слишком матов, для сукна... Впрочем, сукно -- и этот

приглушенный металлический блеск?.. Как бы то ни было, а она, затянутая в

эту сверкающую чешуйчатую кожу, была точным подобием черной статуи, каждое

ее движение изобличало несравненное совершенство форм каменной богини, как

бы сообщая им вторую жизнь.

-- Гордость коллекции моего покойного отца, -- томно мурчала княгиня.

-- Исходный пункт большинства его штудий -- и моих, кстати, тоже. Скажу без

ложной скромности: князь обрел во мне не только любящую дочь, но и

благодарную ученицу.

Я бормотал что-то восторженное, очень вежливое, ни к чему не

обязывающее, какие-то похвалы статуе, особому колдовскому очарованию этого

несравненного произведения искусства, обширным познаниям хозяйки дома, а

сам, глядя невидящими глазами на ироническую усмешку княгини, пытался

ухватить нечто неопределенное -- какую-то смутную ассоциацию или обрывок

воспоминаний, который мучительно просился наружу, но мне никак не удавалось

пропихнуть его в сознание, и он вновь и вновь ускользал, как кончик

мимолетной тени, как клочок черного дыма... Но я уже интуитивно знал, что

эта неуловимая реминисценция фатально связана с черной статуей. Кончик,

кончик... Что-то в этом есть... Мой взгляд, как одержимый маятник, метался