Тетя Бекки и доктор Тул, при параде, в сопровождении лакея Доминика заходят в Вязы к мисс Лилиас

После такого прощания, в особенности если при этом стало явным нечто тайное, человека охватывает иной раз, говорят, вначале возбуждение, а уж затем — холод и боль разлуки. Возвратившись домой, Лили обнаружила, что забыла все мелодии, кроме странной песенки «Ручей бежал между ними»; она оставила клавикорды и через застекленную дверь вышла в сад, но не нашла в себе прежнего интереса к цветам; в саду было одиноко, подкралось беспокойство, словно бы ей предстояло отправиться в поездку или услышать необычные новости; и тут она вновь подумала о полковнице Страффорд: та, скорее всего, уже успела вернуться из Дублина, а повидаться с милой старой дамой было бы любопытно хотя бы потому, что полковница недавно возвращалась по той самой дороге, по которой уехал он, и могла его повстречать; так или иначе, вдруг о нем зайдет разговор, вдруг выяснится, вероятно ли, что он вернется, вдруг полковница станет рассуждать о нем или даже просто упомянет его имя — Лилиас было интересно все, сознавала она это или нет. Поэтому она отправилась в Королевский Дом, и миссис Страффорд оказалась на месте; последовал поток занимательных новостей: о «роскошном нассауском дамасте», встреченном у Хотона в Куме (он произвел на полковницу неизгладимое впечатление), о том, как она выбрала себе у Мюзик-Холла новые нанкиновые тарелки и прекрасные овальные блюда и как ночного сторожа Питера Рейби казнили вчера утром за убийство мистера Томаса Флемминга с Томас-стрит (на преступнике были шерстяные штаны); наконец дошла очередь до Деврё — миссис Страффорд поведала, что полковник получил письмо от генерала Чэттесуорта, «который, между прочим…» (последовало длинное отступление, Лили выслушала его с большим удовольствием, как вы понимаете); генерал, как выяснилось, не очень рассчитывал на то, что Деврё вернется в Чейплизод и Королевскую ирландскую артиллерию; и полковница сменила тему, а Лили долго сидела, ожидая, что та вновь заговорит о Деврё, но так и не дождалась. И маленькая Лили ушла из Королевского Дома в большей задумчивости, чем пришла.

А когда время близилось к восьми — кто это подошел к ее дверям и энергичным двойным ударом спугнул ворон с ветвей старых вязов? Не кто иной, как тетя Ребекка; сопровождал ее ни больше ни меньше сам доктор Тул, при полном параде, а замыкал процессию старый лакей Доминик.

Доктор был слегка не в духе: получив вызов из Белмонта, он явился туда расфранченный и готовился выписать рецепт тете Ребекке или мисс Гертруде, а вместо этого ему пришлось — без всякой корысти, благотворительности ради — совершить с энергичной мисс Ребеккой прогулку в добрых полмили по Инчикорской дороге, к одру болезни одного из ее не ладивших с законом пенсионеров. Уже не впервые веселый маленький доктор бывал вовлечен таким образом любезной леди в чисто филантропический акт. Однако он не мог позволить себе взбунтоваться, а отыгрывался на злостных притворщиках — пациентах, которым, в отместку за свои хлопоты и унижение, прописывал вытяжные пластыри и прочие сильнодействующие средства.

— Мы завернули к тебе, Лили, дорогая, по пути к бедному славному Пату Дулану — боюсь, он недолго протянет. Доминик!.. У него мозговая горячка.

Доктор тихонько фыркнул, а тетя Бекки продолжала:

— Ты знаешь, что бедняга только-только вышел из тюрьмы, где страдал совершенно безвинно. Несчастный Дулан так же невиновен, как ты, дорогая, или я, или крошка Спот. — Тетя Бекки нацелила веер, как пистолет, в голову этого примечательного четвероногого. — Незаслуженная беда разбила его сердце, это и вызывало болезнь. Хотела бы я, чтобы ты послушала этого доброго невезучего малого… Доминик! — И тетя Бекки вышла в холл переговорить со слугой.

— Послушать его! — заговорил Тул, пользуясь ее кратким отсутствием. — Неплохо бы послушать этого пьяного мерзавца! Да у него бы и сам царь Соломон ничего не понял. Первого числа она дала этому грабителю — поверите ли, мадам? — две гинеи, клянусь Юпитером; а виски стоит всего лишь шесть пенсов пинта, и он, конечно, пил всю неделю, не просыхая ни днем ни ночью. Как же, мозговая горячка! Премиленькая беленькая горячечка; от чего бы еще ни в чем не повинному ворюге отправляться к праотцам.

Последнее то слово доктор прошипел и вдобавок злобно хихикнул.

— И вот, моя дорогая, — продолжила, вернувшись, тетя Бекки, — любезный доктор Тул, наш добрый самаритянин, взялся его пользовать, из чистой любви к ближнему, и бедняга отблагодарил его — своим благословением.

Услышав «взялся его пользовать», доктор пробормотал что-то себе под нос, не для посторонних ушей.

— А теперь, дорогая Лилиас, нам нужен твой отец. Пусть пойдет с нами помолиться у кровати страдальца. Он в кабинете?

— Нет, я жду его только завтра утром.

— Бог мой! — вскричала тетя Бекки с такой досадой, с какой к Богу не обращаются. — И некому в приходе твоего отца даровать умирающему последнее утешение… да, он умирает, и нужен священник, чтоб с ним помолиться, а пастора и след простыл. Хорошо же это характеризует доктора Уолсингема!

— Доктор Уолсингем — самый лучший пастор в мире, и нет никого святее его и благородней, — воскликнула храбрая маленькая Лили и, как затравленная лань, устремила прямо в лицо тете Бекки безумный, испуганный взгляд; щеки ее вспыхнули, а чело засияло, как звезда, прекрасным светом истины.

Мгновение казалось, что вот-вот грянет битва, но тут губы старшей дамы тронула чудная улыбка; тетушка Бекки слегка потрепала Лилиас по щеке и, покачав головой, произнесла:

— Дерзкая девчонка!

— А вы, — сказала Лили, обняв ее за шею, — вы моя родная тетя Бекки, и второй такой душечки во всем мире нет!

И вот, как говорит Джон Беньян, «в их глазах выступила влага»^{104}, обе они засмеялись, потом расцеловались и полюбили друг друга еще крепче, чем прежде. Так всегда заканчивались их мимолетные ссоры.

— Ну что ж, доктор, сделаем что можем. — Тетя Бекки смерила медика значительным взглядом. — Почему бы вам не прочесть — одолжи нам молитвенник, дорогая, — одну-две краткие молитвы и «Отче наш»?..

— Но, дорогая мадам, этот малый зовет короля Людовика, индейцев (как говорит Доминик), и духов, и констеблей, и чертей, и еще того хуже… его не спасешь ничем, кроме пунша и настойки опия. Не ищите молитвенник, мисс Лили… проку от него не будет, миссис Чэттесуорт! Клянусь вам, мадам, Дулан ни слова из него не разберет.

Дело было в том, что доктор опасался, как бы тетя Ребекка не принудила его совершить обряд вместо священника; он представил себе, как члены клуба, а также «Олдермены Скиннерз Элли», прознав о происшедшем, станут трактовать его не так серьезно, как хотелось бы.

Тогда тетя Бекки, с разрешения Лили, призвала в гостиную Доминика, чтобы он дал показания относительно вменяемости Пата Дулана, и честный лакей без колебаний провозгласил, что он определенно non compos.[39]

— Хорошенькое дело, клянусь Юпитером, читать молитвы с парнем, пьяным в стельку и полоумным как мартовский заяц^{105}, дорогая мадам! — шепнул медик, обращаясь к Лилиас.

— И, Лили, дорогая, бедная Гертруда осталась совсем одна, так что будет очень мило с твоей стороны, если ты пойдешь в Белмонт попить с нею чаю. Но ты, кажется, простужена и боишься выходить?

Она не боится, она уже выходила сегодня, и прогулка пошла ей на пользу; и какая добрая тетя Бекки, что об этом подумала, ведь и ей тоже одиноко. И вот старшая мисс Чэттесуорт удалилась с доктором и Домиником, чтобы исполнить долг милосердия (у каждого, правда, было на этот счет свое мнение), а Лили послала в город за носильщиками портшеза Питером Брайаном и Ларри Фуа — двуногими лошадками, как называл их Тул.