Сокровенный театр

С того, что Р. Сеннет называет «моральным осуждением обезличивания», что равнозначно эрозии соци­альных ролей, начинается воцарение личности, психо-морфная культура и современная влюбленность в соб­ственное «Я», желание проявить свою истинную или аутентичную сущность. Нарциссизм значит не только страстное желание познать себя, но также неудержи­мое стремление к доскональному разоблачению свое­го «Я», о чем свидетельствует повышенное внимание к биографиям и автобиографиям или психологизации политического языка. Условности кажутся нам репрессивными, «вопросы, не имеющие касательства к личности, вызывают у нас интерес лишь в том случае, если мы рассматриваем их — и напрасно — под углом персонализации» (Т. И., с. 15); все должно быть психологизировано, обращено к первому лицу: нужно во все вникать самому, проявлять собственные мотивации, при всяком случае раскрывать свою личность, свои эмоции, выражать свои сокровенные чувства, иначе мы пропадем в тенетах непростительного порока холодности и равнодушия. В «интимистском» обществе, которое все мерит на аршин психологии, как это уже отметил Рисмен, аутентичность и искренность становятся главными добродетелями, и индивиды, погло­щенные своим собственным «Я», оказываются все более неспособными «играть» социальные роли: мы стали «актерами, лишенными искусства» (Т. И., с. 249). При его стремлении к психологической правде нарциссизм ослабляет свою способность вмешиваться в общественную жизнь, делает невозможным всякое различие между тем, что мы чувствуем, и тем, что выражаем: «Способность к экспрессивности утрачивается, потому что мы пытаемся соотнести ее возникновение со своей внутренней сущностью, а также по­тому, что мы связываем проблему эффективного самовыражения с проблемой ее аутентичности» (Т. И., с. 205). Вот здесь-то и кроется ловушка, поскольку чем больше индивидов освободятся от условных шифров и покровов в поисках собственной правды, тем в большей степени их отношения станут «братоубийствен­ными» и асоциальными. «По-прежнему призывая к непосредственности и откровенности, возлагая на своего ближнего бремя личных переживаний, мы перестаем соблюдать дистанцию, необходимую для уважения личной жизни других лиц: вторжение в интимные сферы тиранично и „неучтиво\". Вежливость — это позиция, которая защищает мое „Я" от других людей и в то же время позволяет вступать в общение с ними. Ношение маски — это сама суть вежливости. Чем больше появится масок, тем скорее возродится „городской" менталитет, а также любовь к учтивости» (Т. И., с. 202). Общительность требует создания барьеров безличностных правил, которые единственно могут взаимно защищать индивидов; напротив, там, где царит непристойность интимности, живое сообщество i рощит по всем швам, и человеческие отношения ста-нмнятся «деструктивными». Ликвидация обществен­ных ролей и принуждение к аутентичности породили неучтивость, проявляющуюся, с одной стороны, в отказе от безличных отношений с «незнакомыми» в городах и уходе наподобие избалованных детей в наше интимное гетто, с другой стороны — в ослаблении чувства принадлежности к той или иной группе и соответвенно в акцентировании феноменов своей исключительности. Конец классовому сознанию, отныне про ходит братание на основе квартала, района или общности чувств: «Сам акт соучастия все чаще напоминает нам операции по исключению или, наоборот, включению того или иного лица... Братство — это не (юлее чем объединение участников избранной группы, которая отвергает всех, кто не входит в нее. Дроб­ление и внутреннее деление являются продуктом современного братства» (Т. И., с. 203).

Скажем без обиняков: суждение, что нарциссизм ослабляет игровую энергию и оказывается несовместимым с представлением о «роли» индивида, не вы­держивает критики. Конечно, жесткие условности, определяющие поведение индивидов, вовлечены в процесс персонализации, который повсюду стремится к нарушению регламента и к беспечному отношению к своим обязанностям со стороны прежде добросо­вестных работников. В этом смысле следует признать, что индивиды выступают против «викторианских» строгостей и стремятся к большей аутентичности и свободе в своих отношениях. Однако это не означает, что индивид оказывается предоставленным себе само­му, освобожденным от всякой социальной кодифика­ции. Процесс персонификации не аннулирует коды, он их расплавляет, при этом вводя новые правила, приспособленные к требованию создавать именно умиротворенную личность. Возможно, этим все сказано, но без крика. Говорите что угодно, но рукам воли не давайте. Более того, именно этот свободный обмен мнениями, даже если он сопровождается словесными стычками, способствует отказу от физического наси­лия: излишнее употребление ненормативной лексики и соответственно отвращение к физическому наси­лию, а не к его подмене, «пси»-стриптиз оказывается инструментом социального контроля и умиротворения. Являясь более чем психологической реальностью, аутентичность становится социальной ценностью, ко­торая как таковая не может не быть ограниченной определенными сдерживающими факторами: разгул саморазоблачений должен подчиняться новым нормам, идет ли речь о кабинете психоаналитика, литера­турном жанре или «привычной улыбке» политическо­го деятеля на телеэкране. Во всяком случае, аутентич­ность должна соответствовать тому, что мы от нее ожидаем, согласно зашифрованным признакам аутен­тичности: слишком пылкое проявление чувств, чересчур эффектное выступление уже не производят впе­чатления искренности, которой должен способство­вать спокойный, доверительный и коммуникационный стиль; перегиб в одну или другую сторону превращает­ся в кривляние и признак невроза. Нужно выражать свои чувства без утайки (впрочем, даже здесь, как мы увидим, необходимо следить за нюансами), свободно, однако находясь в заранее определенных рамках; мы имеем дело с поиском аутентичности, но отнюдь не спонтанности: нарцисс — актер, чувства которого не атрофированы, его выразительные и игровые способ­ности сегодня развиты не в большей и не в меньшей степени, чем вчера. Взгляните на множество всякого рода ухищрений в повседневной жизни, уловки и плу­товство в мире труда: искусство замалчивания, умение надевать на себя маску не утратили своего значения. Посмотрите, как часто «запрещается» откровенность тред лицом смерти: следует скрывать правду от уми­ри* >щего, не следует показывать свою скорбь во время похорон кого-то из близких, а следует изображать ■■ (><\\з различие». По словам Ариеса,¹ сдержанность про-чнляется как современная форма чувства собственно-i <) достоинства.² Нарциссизм в меньшей степени ха-р.1ктеризуется свободным выражением эмоций, чем уходом внутрь самого себя, пусть это называется

(держанностью», символом и орудием self-control.³ Главное — никакого излишества, никакой распущен­ности, никакого напряжения, выводящего нас из себя; нарциссизм характеризуется «скрытностью», уходом внутрь себя, а не «романтическим» самолюбием.

Впрочем, отнюдь не подчеркивая исключения и не порождая групповщину, психологизм все же приводит к отрицательным последствиям: персонализация по­могает устранить непримиримые противоречия и не отлучает от ценностей и противоречий. Дряблость об­гоняет морализм или пуризм; безразличие — нетерпи­мость. Чересчур поглощенному самим собой нарциссу претит воинствующая религия, он отрицательно отно­сится к шибко правильным учениям; его пристрастия (зависят от моды, они меняются без веской причины. Отметим, что персонализация приводит к устранению конфликта, к разрядке. В случае персонализирован­ных систем расколы и ереси более не имеют смысла: когда какое-то общество «возвышает субъективное чувство актеров и принижает объективный характер действий» (Т. И., с. 21), оно включает процесс десуб-станциализации действий и доктрин, непосредствен­ным результатом чего является идеологическая и по-

¹ Ариес Ф. Очерки истории смерти на Западе {Aries Ph. Essais sur l\'histoire de la mort en Occident. Ed. du Seuil, 1975. P. 187).

² Там же. С. 173.

³ Самоконтроль — англ.

литическая разрядка. Нейтрализуя содержание ради «пси»-обольщения, стремление к интимности делает равнодушие всеобщим, соединяет стратегию разору­жения с противоположными идеями, подразумеваю­щими исключения.

Гипотеза Р. Сеннета относительно интерсубъективных отношений не слишком-то убедительна: «Чем более близ­кими становятся друг другу люди, тем более мучитель­ными, братоубийственными и асоциальными становятся их отношения» (Т. И., с. 274). Может быть, ритуалы и условности мешают людям убивать друг друга и унич­тожать самих себя? Может, общественная культура до такой степени забыла о жестокости и ненависти? Не­ужели нужно было дожидаться прихода эры апологе­тов интима, чтобы борьба взглядов достигла полного размаха? Если ясно, что невозможно придерживаться такого наивного манихейства (маски — вежливость; аутентичность = невежливость), столь явно противо­речащего апатии нарциссизма, то тем не менее остает­ся одна проблема, связанная именно с этим моментом драматизации конфликта между субъективистами и объективистами. Кто же стремится к такому драмати­ческому его изображению? Кто превращает этот кон­фликт в главенствующую идею нашего времени?

Апокалипсис now?¹

К такому же пессимистическому выводу приходит и Кр. Лэш, делая обобщение апокалиптического свой­ства: чем больше старается общество создать собст­венный терпимый образ, тем больше усугубляется и распространяется конфликт. В результате война клас­сов превратилась в «войну всех против всех» (К. Н.,

¹ Сию же минуту — англ.

С. 125). В мире экономики сначала царит явное сопер­ничество, которому чужд всякий моральный или исто­рический смысл: культ self-made man¹ и обогащение как признак индивидуального и социального успеха — его пройденный этап; отныне «успех» имеет не более чем психологическое значение: «Стремление к богат­ству имеет лишь одну цель — возбудить в людях вос­хищение или зависть» (С. Н., с. 118). Живя в системах самовлюбленных нарциссов, каждый заискивает пе­ред начальниками, чтобы добиться повышения, желает, чтобы ему завидовали, а не уважали его; и общество, безразличное к будущему, представляется нам бюро­кратическими джунглями, где налицо происки и по­всеместное соперничество (К. Н., с. 114—117). Даже личная жизнь уже не является прибежищем индивида, что порождает состояние всеобщей войны: эксперты по вопросам коммуникаций играют на психологиче­ских особенностях своих клиентов, чтобы они выгля­дели хозяевами положения во время фуршетов с кок­тейлем, в то время как новые стратегии, подобно asser-tiveness therapy,² стремятся освободить пациентов от ощущения тревоги, вины и чувства собственной не­полноценности, которые зачастую используются их конкурентами, чтобы добиться своей цели. Общест­венные и личные отношения стали средством утверж­дения собственного превосходства, создания кон­фликтных ситуаций, основанных на холодном расчете и устрашении соперника. Наконец, под влиянием нео­феминизма значительно ухудшились отношения меж­ду мужчиной и женщиной, поскольку и тот, и другая оставили за бортом умиротворяющие правила галант­ности. Женщина, с ее сексуальными требованиями и невероятной способностью к многократному оргазму

¹ Человек, обязанный самому себе — англ.

² Терапия посредством самоутверждения — англ.

i

(в своих работах Мастере и Джонсон, а также К. Мил-лет, М. Дж. Шерфи называют женщину ненасытной) становится в глазах мужчины угрожающим, путаю­щим и вызывающим страдания партнером: «Призрак полового бессилия преследует воображение совре­менного мужчины» (К. Н., с. 345). Согласно последним докладам, эта мужская импотенция будет усиливаться из-за страха перед женщиной и ее свободной от вся­ких ограничений сексуальностью. В таких условиях мужчина питает ничем не сдерживаемую ненависть к женщине, как об этом свидетельствует обращение с нею в современных фильмах с многочисленными сце­нами насилия (К. Н., с. 324). Одновременно феминизм вызывает в женщине ненависть к мужчине, приучает ее к мысли, что он ее враг, источник угнетения и ра­зочарований, при этом предъявляя мужчине гораздо больше требований, чем тот способен удовлетворить. В результате взаимные ненависть и упреки преврати­лись в sexual warfare,¹ характерную для нашего вре­мени.

Кр. Лэш, отвергая теории Рисмена и Фромма, по­винных, по его мнению, в том, что они преувеличива­ют агрессивность общества, где все дозволено, подпа­дает под влияние господствующего, созданного СМИ представления о росте насилия в современном мире: война у нашего порога, мы живем на бочке с порохом; взгляните, мол, на международный терроризм, пре­ступления, на то, как небезопасно на улицах города, на насилие на расовой почве на улицах и в школах, hold­up² и т, д. (К. Н,, с. 130). Философия природы Гоббса переносится и в область истории. Бюрократизм, рас­пространение «картинок», терапевтические идеоло­гии, культ потребления; перемены, происходящие в

¹ Сексуальная война — англ.

² Вооруженное ограбление — англ.

•мье, либеральное образование — все это породило J ноеобразную структуру личности, нарциссизм, иду-|ций рука об руку с человеческими отношениями, ко­торые приобретают все более варварский и конфликт­ный характер. Нам лишь кажется, что люди становятся Гюлее общительными и готовыми к сотрудничеству; \\ прячась за ширму гедонизма и одиночества, каждый цинично использует чувства себе подобных и пресле­дует собственный интерес, совершенно не заботясь о грядущих поколениях. Любопытно предположение, что нарциссизм, изображаемый как ранее неизвест­ная психическая структура, попал в сети «самолюбия» и стремления к признательности, которые, как уже ч а метили Гоббс, Руссо и Гегель, приводят к состоянию пойны. Если нарциссизм в самом деле представляет собой новую стадию индивидуализма (именно эта ги­потеза широко используется в нынешних американских работах, формально, если не по сути ориентирован­ных на упрощенный катастрофизм), то следует допус­тить, что он сопровождается своеобразным отношени­ем к чужому «Я», как бы подразумевая новое отноше­ние к телу, времени, аффекту и т. д.

Эти изменения в межличностных отношениях уже вполне очевидны, причем чаще в общественной, чем в частной сфере. Примат публичного признания и борь­ба за явные знаки этого признания начинают отходить на второй план с возвышением «пси«-личности. Нар­циссизм притупляет остроту борьбы в человеческих джунглях, производя опустошения в социальных кру­гах и иерархиях, ослабляя желание быть объектом восхищения и зависти себе подобных. Налицо молча­ливая глубинная революция в межличностных отно­шениях: в настоящее время важно обязательно быть самим собой, увеличивать собственное значение без оглядки на критерии чужого «Я»; видимый успех, стремление к почету, к тому, чтобы тебя ценили, начи-

нают утрачивать свою притягательность; соперничест­во постепенно уступает нейтральным отношениям между людьми, где чужое «Я», лишенное излишней весомости, уже не является ни противником, ни кон­курентом, став индифферентным, десубстанциализо-ванным, подобно персонажам П. Хандтке и У. Уэндер-са. В то время как любопытство и интерес к личным проблемам другого «Я», даже если оно мне незнакомо, продолжают усиливаться (на это указывают успех «почты от сердца к сердцу», доверительных бесед по радио и биографических передач), как и должно про­исходить в обществе, ориентированном на психоло­гию индивида. Другое «Я», в качестве анонимной точки отсчета, оказывается в загоне в той же мере, как и социальные институты и высшие ценности. Конечно же, социальные амбиции не у всех подавлены: так, многие (руководители предприятий, политические де­ятели, художники, интеллигенция) продолжают ярост­но бороться ради собственного престижа, славы или денег; но речь идет прежде всего о группах, принадле­жащих к так называемой элите общества и наделен­ных привилегией сохранять дух соперничества, необ­ходимый для развития нашего общества. Зато для все большего числа людей общественное пространство уже не является театром, где бушуют мимолетные страсти; остается лишь желание реализовать себя как исключительную личность и войти в дружественные или сочувственно относящиеся к тебе круги, которые становятся «пси»-спутниками нарцисса, наделенного привилегией на отступление от основного пути. Пре­кращение отношений между субъектами не обуслов­ливает лишь интерес индивида к самому себе; оно идет рука об руку с эмоциональным вторжением в частные сферы, которое при всей его нестабильности тем не менее вполне эффективно. Таким образом, исключая признательность и подавляя желание личности под-мяться по социальной лестнице, нарциссизм уравни­вает условия, хотя и другим способом, опираясь, в данном случае, на внутреннее состояние индивида. Homo psychologicus жаждет не столько возвыситься м<|д остальными, сколько оказаться в обществе раско­канных и коммуникабельных людей, среди «сим­патяг», среди лиц, которым чужда заносчивость и чрезмерная претенциозность. Культ относительного конкретизирует или вырабатывает психологические условия для общения, разрушает последние безымян­ные преграды между людьми; осуществляя это, он ста­новится фактором демократической революции, по­стоянно работающим над устранением социальных

различий.

Само собой разумеется, что битва за признатель­ность не прекращается; она скорее приватизируется, проявляясь главным образом в интимных кругах, при решении соответствующих проблем; стремление к признательности монополизируется менталитетом нар­циссов, оно становится как бы полупроводником — не столько конкурирующим началом, сколько началом эстетичным, эротичным, эмоциональным. Столкнове­ние сознаний приобретает личностный характер, дей­ствует скорее социальное расслоение, чем желание получить удовольствие, кого-то соблазнить, и это в конечном счете становится желанием быть услышан­ным, принятым, оказаться в безопасности, любимым. Вот почему агрессивность индивидов, желание доми­нировать и раболепие сегодня наблюдаются не столько в групповых отношениях и социальных конфликтах, сколько в сентиментальных межличностных отноше­ниях. С одной стороны, на социальном и индивидуаль­ном уровне продолжается процесс умиротворения благодаря самопоглощению, свойственному нарцис­сам, с другой стороны, личная сфера психологизирует­ся, утрачивает свои привычные ориентиры и оказыва-

ется в зависимости от общества нарциссов, где каж­дый находит лишь то, чего он «желает»: нарциссизм не означает отчужденность от других людей, он подразу­мевает последовательный перевод индивидуальных и социальных реальностей на язык, понятный каждому субъекту.

Несмотря на громкие крики об объявлении войны и призывы к всеобщей мобилизации, неофеминистки, со своей стороны, не верят в усиление борьбы полов, в конечном счете оказавшееся лишь поверхностным. Столкновение сил, которое в настоящее время опреде­ляет соотношение полов, возможно, является послед­ней гримасой традиционного противостояния полов и одновременно признаком его исчезновения. Обостре­ние конфликта не носит принципиального характера и, видимо, ограничится «промежуточными» поколени­ями, феминистской революцией. Стимулируя систе­матическое исследование «природы» и статуса жен­щины, пытаясь обрести ее утраченную идентичность, отказываясь занять заранее определенную позицию, феминизм дестабилизирует регулируемую оппозицию и подрывает устои: по существу, прекращается тради­ционное отношение к разделению полов и сопутствующие ему конфликты. В прошлом осталась война полов, на­лицо — конец мира секса со всеми вытекающими по­следствиями. Чем чаще феминистки задают вопросы о сущности женского начала, тем больше они теряются в догадках; чем чаще женщина уступает свои позиции, тем в большей мере мужское начало само утрачивает свою идентичность. На смену относительно однород­ным классам определенного пола приходят личности, все более зависящие от случайных обстоятельств, воз­никают самые невероятные комбинации активности и пассивности, целые мириады гибридов без четкой принадлежности к определенной группе. Становится проблематичной персональная идентичность; по су-ществу, неофеминизм приводит в действие стремле­ние быть собой. Даже если ему удастся в течение дол­гого времени мобилизовывать борьбу женщин, вовле­кая их в агрессивные действия, то уже теперь ясно, что основная задача состоит в другом: почти повсюду жен­щины объединяются между собой, беседуют, пишут, утрачивая через утверждение самосознания свою обо­собленность, свой былой мнимый нарциссизм, вечное «телесное чванство», которым их наделил еще Фрейд. Женское обольщение с его таинственностью или исте­ричностью уступает место самообольщению нарцис­сов, которое свойственно в одинаковой мере как муж­чинам, так и женщинам — обольщение, по существу, транссексуальное, если не учитывать половую принад­лежность. Война полов не состоится: отнюдь не явля­ясь военной машиной, феминизм скорее представляет собой механизм дестандартизации пола, используе­мый для расширенного воспроизводства нарциссизма.

Помимо войны всех против всех происходит внут­ренняя война, которую осуществляет и усиливает по­явление сурового и жестокого «сверх-Я», приводящее к переменам в семье, таким как «отсутствие» в ней отца и зависимость матери от экспертов и консуль­тантов-психологов (К. Н., гл. VII). «Исчезновение» ро­дителя в результате многих разводов заставляет ре­бенка думать, что мать кастрировала отца: именно в таких условиях у него появляется мечта заменить его, стать фаллосом, добиваясь известности или при­соединяясь к числу тех, кто олицетворяет собой успех. Либеральное образование, растущая социали­зация родительских функций, которые затрудняют утверждение авторитета внутри семьи, тем не менее

не разрушают нашего «сверх-Я», они преобразуют его содержание в смысле все более «диктаторском» и свирепом (К. Н._г с. 305). «Сверх-Я» в настоящее время предстает в форме императивов известности, успеха, которые, если они осуществляются, порожда­ют непримиримую критику, направленную против собственного «Я». Так объясняется восхищение, вы­зываемое знаменитостями — звездами и кумирами, активно пропагандируемыми СМИ, которые «усили­вают мечты нарциссов об известности и славе, поощ­ряющие рядового обывателя уподоблять себя звез­дам, ненавидеть «стадо», мирясь при этом с пош­лостью будничной жизни» (К. Н., с. 55—56). Америка стала нацией «фанатов». Подобно тому как распло­дившиеся в огромном количестве медико-психологи­ческие консультанты разрушают веру родителей в их воспитательные возможности и усиливают их трево­гу, так и картины счастливой жизни, возникающие при разглядывании портретов знаменитостей, порож­дают новые сомнения и страдания. Поощряя непо­мерно честолюбивые планы и делая их достижение невозможным, общество нарциссов способствует шельмованию и презрительному отношению к самим себе. Гедонистическое общество лишь делает вид, что порождает терпимость и снисходительность; в дейст­вительности же тревога, неуверенность, уныние ни­когда еще не достигали таких масштабов. Нарцис­сизм питается скорее ненавистью, чем восхищением нашим «Я» (К. И., с. 72).

Культ известности? Гораздо показательнее стал де­фицит почитания, который знаком кумирам и вели­ким мира сего. Судьба кинозвезд похожа на участь знаменитых политических лидеров и известных мыс­лителей-философов. Некогда внушавшие благого­вение фигуры деятелей науки и политики сходят на нет, превращаясь в ничто в процессе персонализа-

мии, который не может допустить на продолжи­тельное время явное проявление неравенства и обо-гобленности от обывателя. Мы наблюдаем забвение шаменитых марксистских и психоаналитических учений, уход в небытие гигантов исторической мыс­ли и кумиров, из-за которых некогда кончали жизнь самоубийством. В то же время появляется множе­ство мыслителей второго сорта; мы являемся свиде­телями этого. Молчат психоаналитики, зато рождают­ся звезды на один сезон, мы слушаем доверительные беседы политических деятелей. Все, что обозначает некий абсолют, достигает слишком большой высо­ты, подавляется; знаменитости утрачивают свою ау­ру, и их способность гальванизировать массы сходит на нет. Имена кинозвезд быстро исчезают с афиш; новые «откровения» затмевают вчерашние в соот­ветствии с принципом персонализации, которая не­совместима с неподвижностью и способна создать обезличенную величину. Обветшанию предметов со­путствует обветшание звезд и гуру; персонализация подразумевает множественность и ускоренный обо­рот «лиц на одно лицо» с тем, чтобы ни одно из них не смогло превратиться в бесчеловечного идола, «свя­щенное чудовище». Персонализация осуществляет­ся благодаря избытку образов и быстроте их появ­ления: «гуманизация» идет рука об руку с головокру­жительной сменой мод. Таким образом появляется все больше знаменитостей и все меньшей становит­ся их эмоциональная ценность; логика персонали­зации приводит к равнодушному отношению к ку­мирам, созданным из преходящего увлечения и мгновенного разочарования. Наше время занято не столько преклонением перед чужим «Я», сколько усо­вершенствованием и преображением собственного «Я», о чем свидетельствуют, каждый на своем язы­ке и с разной степенью убедительности, экологиче-

ские движения, феминизм, «пси»-культура, «прохлад­ное» воспитание детей, «практическая» мода, времен­ная работа или частичная занятость.

Распредмечивание великих понятий — Своеоб­разия и Воображения — сопутствует распредмечи­ванию реальности при помощи все того же процес­са накопления и ускорения. Реальное должно повсю­ду утрачивать свою непохожесть и грубую мощь: предпринимается реставрация старых кварталов, ох­рана заповедных мест, оживление городов, искусст­венное освещение, «пейзажные плато», кондицио­неры; надо же оздоровить настоящее, очистить его от последних очагов сопротивления, превратив его в лишенное тени, открытое и персонализирован­ное пространство. Взамен принципа реальности по­является принцип прозрачности, который превраща­ет действительность в железнодорожный узел, где им­перативом является перемещение; персонализация является толчком к движению. Что же следует ска­зать об этих бесконечных пригородах, откуда можно только бежать? В мире, населенном кондиционера­ми, перенасыщенном информацией, невозможно ды­шать; человек обречен на движение по кругу: «пе­ременить климат», идти куда глаза глядят, лишь бы не оставаться на месте — так реализуется безраз­личие, которым отныне поражена действительность. Вся наша городская и технологическая среда (под­земные парковки, торговые галереи, скоростные шоссе, небоскребы, ликвидация площадей в городах, реактивные самолеты, автомобили и т. д.) ориенти­рована на то, чтобы ускорить движение индивидов, воспрепятствовать неподвижному состоянию и рас­пылить общество: «Общественное пространство стало производным движения» (Т. И., с. 23), наши пейзажи, как точно заметил Вирилио, «травленые скоростью», теряют свою консистенцию или признаки реально-

\'СТИ.¹ Уличное движение, информация, яркое освеще­ние — все это направлено на обескровливание реаль­ности, которая в свою очередь способствует росту нарциссизма: как только действительность становит-(я «необитаемой», остается лишь надежда на самого себя, это прибежище превосходно объясняет моду на децибелы, наушники и поп-концерты. Нейтрализо­вать мир мощностью звука, уйти внутрь себя, ока­заться раздавленным и почувствовать свое тело во власти ритмов усилителя. Отныне звуки и голоса ре­альной жизни стали излишними; люди отождествля­ют себя с музыкой и забывают о внешней оболочке действительности. Мы уже можем наблюдать такую картину: любители джокинга и лыж занимаются сво­ими видами спорта, в то время как музыка в наушни­ках воздействует непосредственно на их барабанные перепонки; автомобили оборудованы приемниками с усилителем мощностью в 100 Вт; на дискотеках мощ­ность усилителей составляет 4000 Вт; ка поп-концер­тах она достигает 24 000 Вт. Наша цивилизация, как недавно отметила газета «Монд», породила «поколе­ние глухих». Действительно, молодые люди утратили 50 % своей способности слышать. В мире возникает новая волна равнодушия, которое не сопровождается даже экстазом самолюбования; сегодня нарцисс бал­деет, окруженный усилительными колонками или надев наушники, самоудовлетворяя себя с помощью тяжелого рока.

¹ Вирилио П. Возвышающий комфорт [Virilio P. Un confort subli-mal. Traverses. N 14—15. P. 159). Относительно «принуждения к пе ремене мест» см.: Вирилио П. Скорость и политика (Virilio P. Vitesse et politique. Galilee, 1997).

*

Пустота

«Если бы я только мог что-то чувствовать!»: эта фра­за передает «новое» отчаяние, которое охватывает все большее число индивидов. Тут мнения «пси»-специа-листов сходятся: начиная с середины 1920-х или 1930-х годов недуги, характерные для нарциссов, составляют подавляющее число заболеваний, с которыми прихо­дится иметь дело врачам. Между тем «классические» неврозы XIX века — истерии, фобии, состояния одер­жимости, благодаря которым возник психоанализ, уже не являются основными формами болезней (Т. И., с. 159; К. Н., с. 88—89). Недуги, вызванные нарциссиз­мом, все реже принимают формы заболеваний с четко выраженными симптомами и чаще проявляются в ви­де «душевных расстройств», которые носят рассеян­ный характер и поражают весь организм, производя ощущение внутренней пустоты и бессмысленности жизни, обусловливая неспособность воспринимать предметы и людей. Признаки невроза, которые были реакцией на авторитарный и пуританский капита­лизм, появились в обществе, где царит вседозволен­ность, и привели к типичным для нарциссов недугам с побочными, спорадическими эффектами. Пациенты не страдают какой-то определенной болезнью, симп­томы смутны и разрозненны; душевные расстройства определяются тенденцией к сокращению жестких ог­раничений и размыванием устойчивых критериев: вместо невротического раздражения появилась харак­терная для эпохи нарциссизма неуверенность. Не­способность чувствовать и переживать — таков конеч­ный результат десубстанциализации, что указывает на подлинную причину процесса, поразившего нарцис­сов, — душевную пустоту.

Более того, по словам Кр. Лэша, все большее число людей будут охвачены эмоциональным безразличием,

|>н условленным нестабильностью в личных взаимоот­ношениях. Не придавать межличностным отношени-им большого значения, не чувствовать себя уязви­мым, вырабатывать в себе невосприимчивость к эмо­циям, жить одному.¹ Страх быть обманутым, боязнь неукротимых страстей приводит к тому, что Кр. Лэш называет the flight from feeling.² Этот процесс хорошо прослеживается как в защите личной жизни, так и в отделении секса от чувства, на что ориентированы псе «прогрессивные» идеологии. Проповедуя cool sex³ и свободные отношения, осуждая ревность и соб­ственничество, люди, по существу, «упорядочивают» секс, очищают его от всякой эмоциональной нагруз­ки и вызывают в себе состояние индифферентности, равнодушия, чтобы защититься от любовных разоча­рований и от собственных увлечений, которые могут нарушить душевное равновесие (К. Н., с. 341). Сексу­альная свобода, феминизм и порнография направле­ны к одной и той же цели: воздвигнуть преграды перед эмоциями и удерживать людей от сильных при­вязанностей. Мы наблюдаем конец сентиментальной культуры, конец happy end,⁴ конец мелодрамы и воз­никновение «прохладной» культуры, где каждый жи­вет как бы в бункере равнодушия, защищенный от собственных и чужих страстей.

¹ В период с 1970 по 1978 г. число холостых американцев в воз­расте от 40 до 34 лет, не связанных никакими семейными уза­ми, почти утроилось, по сравнению с 1 500 000, достигнув цифры 4 300 000 человек. «Сегодня в 20 % американских жилищ обитает лишь один человек... Почти пятая часть покупателей домов ныне холостяки» {Тоффлер О. Третья волна [Toffler A, La Troisieme Vague. Denoel, 1980. P, 265), — таковы будут черты нарцисса (К. Н., с. 339).

² Бегство от чувства — англ.

³ Спокойный секс — англ.

⁴ Счастливая развязка — англ.

Разумеется, Кр. Лэш прав, подчеркивая забвение моды на «сентиментальность», отодвинутой на задний план сексом, развлечениями, самостоятельностью ин­дивида, невиданным разгулом насилия. Сентимен­тальность постигла та же участь, что и смерть; стало неудобно проявлять свои чувства, пылко объясняться в любви, проливать слезы, чересчур бурно демонст­рировать страсти. Как и при смерти кого-то из близ­ких или знакомых, чувствительность тут становится досадной помехой: если вас охватывают эмоции, надо вести себя достойно, иначе говоря — сдержанно. От­нюдь не свидетельствуя о безличности процесса де­гуманизации, «запретное чувство» — в действитель­ности результат персонализации, направленной на искоренение ритуальных и внешних признаков сен­тиментальности. Сентиментальность должна достичь своей персонализированной стадии, устраняя за­стывшие обороты, мелодраматичность и традицион­ный кич. Сентиментальная сдержанность управляет­ся экономией и здравым смыслом, являющимися эле­ментами процесса персонализации. Отсюда можно заключить, что наше время характеризуется не столь­ко бегством от чувства, сколько стремлением избе­жать проявления сентиментальности. Неправда, что люди стремятся к эмоциональному равнодушию и за­щищаются от вторжения чувств; в этом аду, населен­ном бесчувственными и независимыми монадами, нужно избегать «клубов встреч», газетных объявле­ний, всех этих многочисленных надежд на знакомст­ва, связи, любовные интриги, которые в действитель­ности становится все труднее осуществить. В этом-то и кроется более глубокая драма, чем мнимое «про­хладное» равнодушие: мужчины и женщины по-пре­жнему стремятся (возможно, в условиях всеобщего обесценивания чувств «потребность» в эмоциях не так велика) к эмоциональной напряженности близких

отношений, но чем длительнее ожидание, тем реже, по всяком случае, непродолжительнее¹ случается чу­десное слияние двух душ. Чем больше в городе появ­ляется возможностей для встреч, тем острее люди чувствуют свое одиночество; чем свободнее становят­ся отношения, с которых сняты прежние ограниче­ния, тем реже появляется возможность познать пол­ноту чувства. Повсюду мы видим неприкаянность, пустоту, неумение чувствовать, оказаться на седьмом небе; отсюда стремление мчаться вперед, приобретая новый «опыт», который в действительности представ­ляет собой потребность однажды испытать сильное чувство. Почему же я не могу любить и содрогаться от любви? Налицо безутешность чересчур запрограм­мированного в его поглощенности самим собой нар­цисса, желающего испытать привязанность со сторо­ны другого «Я», чтобы оторваться от самого себя, и все-таки запрограммированного в недостаточной сте­пени, чтобы стремиться к эмоциональным отноше­ниям.

¹ Процесс дестандартизации ускоряет ход «приключений», по­вторяющихся отношений с их инерцией или тяжеловесностью, на­нося ущерб присутствию, «наличию» данного лица. Обновление жизни требует освежения чувств, нужно отбросить все, что дрях­леет: в дестабилизированных системах единственной «опасной связью» является связь, продолжающаяся неопределенно долго. Этим и объясняется циклический характер напряженности: пере­ходя от стресса к эйфории, жизнь становится волнообразной (как в фильме Аллена В. «Манхеттэн» {Allen W. Manhattan)).

ГЛАВА IV МОДЕРНИЗМ И ПОСТМОДЕРНИЗМ

Появившееся за последние десять лет¹ среди ху­дожников и интеллектуалов и не избежавшее влия­ния моды бесспорно двусмысленное определение — постмодернизм — тем не менее вызывает у нас боль­шой интерес благодаря трескучим фразам относи­тельно абсолютной (в который раз) новизны и воз­врата (с оглядкой) к нашим истокам, к взгляду на наше прошлое, к глубокому изучению эпохи, которая отчасти заканчивается, но которая во многих отноше­ниях продолжает свою работу и при этом не вызыва­ет неудовольствия наивных апологетов, решительных борцов с минувшим. Если провозглашается новая эпоха в искусстве, науке и культуре, то появляется необхо­димость определить содержание предыдущего цикла, ведь новое подразумевает память о прошлом, знание хронологических вех и генеалогии.

Постмодернизм. Понятие это по меньшей мере не­определенно. Оно относится к уровням и таким об­ластям исследования, которые подчас невозможно сопо­ставить. Истощение гедонистической и авангардистской культуры или возникновение мощного новаторского движения? Закат эпохи, не имеющей традиций, или одухотворение настоящего посредством реабилитации

¹ Первое издание книги на французском языке относится к 1983 г. — Примеч. пер.

прошлого? Своего рода преемственность в модернист­ских рамках или же ее отсутствие? Эпизод в исто­рии искусства или же глобальная участь демократи­ческих обществ? Мы не стали ограничивать пост­модернизм системой региональных, эстетических, эпистемологических или культурных координат: если имеет место постмодернистская действительность, то:>то должно подразумевать возникновение глубокой, представляющей собой значительное явление со­циальной фазы. Действительно, мы живем в такое нремя, когда жесткие противоречия сглаживаются, когда перевес какого-то мнения затушевывается, ко­гда для понимания настоящего момента требуются четкие корреляции и гомологии. Возвести постмодер­низм в ранг глобальной гипотезы, называя его мед­ленным и сложным движением к новому типу общест­ва, культуры и личности, которое зарождается в том же лоне и является продолжением эпохи модерна, определить содержание модернизма, его генеалоги­ческие связи и основные исторические функции, за­держать регресс логики, которая так или иначе дей­ствовала в течение XX века, ради превосходства все более подвергаемых критике гибких и открытых сис­тем. Такова была наша цель и, пользуясь как нитью Ариадны анализами Даниела Белла, в последней ра­боте которого, переведенной на французский¹ и об­ладающей несравненным достоинством, предлагается общая теория развития капитализма в свете модер­низма и его наследия. Эта книга, в отличие от пред­шествующей² не нашла во Франции положительного

¹ Культурные противоречия капитализма / Пер. на фр. М. Ма-тиньон. П. У. Ф., 1979. В дальнейшем цифры в скобках обозначают

страницы этой работы.

² «К постиндустриальному обществу» (Vers la societe post-indust-

rielle. Traduit par. P. Andler. Laffont, 1976).

отклика: несомненно, этот сдержанный прием вполне объясним в отношении работы неоконсерватора и пуританина. Более того, несмотря на небрежность построения, поспешность аргументации, подчас хао­тичность анализов, во многих отношениях оригиналь­ных, работа, несомненно, заслуживает пристального внимания. При всех ее недостатках книга вносит струю свежего воздуха, она рассматривает роль куль­туры и ее связь с экономикой и демократией, делает выводы из культуры обособившихся групп с ничтож­ной эрудицией, автор пытается разработать теорию, соединяющую искусство с образом жизни передово­го капиталистического общества. В свете раздроблен­ности социологической науки в связи с постоянным сужением наших взглядов на современный мир сле­дует более досконально изучить тезисы Даниела Бел­ла, проследить за его взглядами, воззрениями хотя бы для того, чтобы отметить наши с ним разногласия.

Антиномичная культура

Более ста лет капитализм раздираем глубоким, от­кровенным кризисом культуры, который можно обо­значить одним словом — модернизм, представляющий собой новую художественную логику, основанную на распрях и перерывах в развитии, подчеркивающую отрицание традиций, культ новизны и перемен. Ко­декс новизны и актуальности впервые находит свое теоретическое обоснование у Бодлера, для которого красота неотделима от современности, моды, случай­ности;¹ но лишь в период с 1880 по 1930 г. модернизм

¹ О Бодлере и современности см.: Жосс А. Р. Об этике при­ема {Jauss H. R. Pour une esthetique de la reception. Gallimard, 1978. P. 197—209).

приобретает широкий размах, сопровождаемый пере­поротом в классических методах изображения и появ-. лением стиля, свободного от жестких ограничений и канонов, а затем — шумным появлением групп и от­дельных художников-авангардистов. С той поры ху­дожники не перестают разрушать привычные формы и правила, восстают против официального порядка и академизма: они испытывают ненависть к традициям и тягу к полнейшему обновлению. Несомненно, все великие художественные произведения прошлого всегда вносили что-то новое, критикуя устоявшиеся каноны и приемы, однако лишь в конце XX века пере­мены превращаются в бунт, явное нарушение истори­ческой хронологии, разрыв связи между прошлым и будущим, утверждение совершенно иных порядков. Модернизм не довольствуется стилистическими вари­антами и незнакомыми темами, он стремится разру­шить преемственность, соединяющую нас с прошлым, создать совершенно новые произведения. Но самое замечательное — это то, что в своем рвении сторонни­ки модернизма заодно сбрасывают с пьедесталов и самые современные работы: произведения авангарда, только что созданные, становятся арьергардом и чах­нут с прилепленным к ним ярлыком «дежа вю»;¹ мо­дернизм запрещает остановки, вынуждает непрерывно изобретать, бежать вперед. Имманентное «противоре­чие» модернизма таково: «Современность представля­ет собой своего рода творческое саморазрушение...», «Модернистское искусство не только дитя критиче­ского века, но и свой собственный критик».² Адорно высказал эту мысль иначе; модернизм определяется не столько декларациями и манифестами, утверждающи-

\'* Уже виденное — фр.

² Пас О. Точка конвергенции [Paz О. Point de convergence. Galli­mard, 1976. P. 16).

ми какие-то положения, сколько принципом отрица­ния,¹ не имеющего границ, и который, следовательно, не щадит самого себя: «традиция нового» (Г. Розен-берг). Парадоксальна концепция модернизма, который разрушает и обесценивает то, что сам создает, новое тотчас переходит в разряд старого; отныне не одобря­ется никакое положительное содержание; единствен­ный принцип, определяющий искусство — это различ­ные формы изменения. Доныне совершенно неизвестное стало императивом, символом свободы художника.

Это динамическое противоречие творческого мо­дернизма сменяется не менее противоречивой фазой, которая, однако, скучна и лишена всякой оригиналь­ности. Модернистский механизм, который наглядным образом воплощается в авангарде, в настоящее время дышит на ладан, а по мнению Даниела Белла, это происходит с ним уже в течение полувека. Авангар­дисты топчутся на одном месте, поскольку неспособ­ны создать в искусстве что-то большое и новое. От­рицание утратило свою творческую силу, художники совершают плагиат, лишь повторяя великие находки, сделанные в первой трети XX века. Мы вошли в пе­риод, называемый Д. Беллом постмодернизмом, фа­зу упадка художественного творчества, не имеющего под собой никакой опоры, кроме экстремистской эк­сплуатации модернистских принципов. Отсюда про­тиворечие культуры, цель которой — непрестанно со­здавать абсолютно новое, и которая в процессе тако­го творчества производит нечто одинаковое, стереотипное, набившее оскомину. Тут Д. Белл разделяет суждение О. Паса, хотя и отодвигает момент кризиса: многие годы отрицания, свойственные искусству модерна, «представляют собой ритуальные повторы: бунт стал

¹ Адорно Т. В. Эстетическая теория {Adorno Т. W. Theorie estheti-que. Klincksieck, 1974. P. 35).

образом действия, критика — риторикой, нарушение норм — церемонией. Отрицание перестало быть ак­том творчества. Я не говорю, что мы наблюдаем конец искусства; мы переживаем конец идеи модер­нистского искусства».* Тупиковый характер авангар­да, который нельзя объяснить ни «загубленным ре­меслом», ни «технологическим обществом»; культура нонсенса, крика, шума не соответствует процессу развития техники, даже если она имеет вид негатив­ного отражения, не является воплощением мира тех­ники, которая «сама по себе — ликвидатор всякого <мыела».² Как справедливо отметил Д. Белл, в нашем обществе технико-экономические перемены не обус­ловливают изменения в сфере культуры, и постмо­дернизм не является отражением постиндустриально­го общества. Тупик, в котором оказался авангард, обусловлен модернизмом, сугубо индивидуалист­ской и оборонческой, по существу, самоубийствен­ной культурой, которая утверждает лишь одну цен­ность — новизну. Постмодернистский маразм явля­ется результатом лишь гипертрофии культуры, ориентированной на отрицание всякой стабильности. Модернизм — это не только бунт против самого себя, это одновременно мятеж против всех норм и ценностей буржуазного общества: «культурная рево­люция» началась у нас еще в конце XIX века. Отнюдь не намереваясь воспроизводить ценности экономи­чески доминирующего класса, художники-новаторы второй половины XIX века и XX века, вдохновляе­мые романтизмом, стала проповедовать ценности, ос­новывающиеся на возвеличивании собственного «Я», на аутентичности и наслаждении, абсолютно чуждых

¹ Пас О. Цит. пр., с. 190.

²ЭллюльЖ. Империя нонсенса (EllulJ. L\'Empire du non-sens.

P.U.F., 1980. P. 96.).

ценностям буржуазии, в основе которых лежат труд, бережливость, умеренность, пуританство. От Бодлера до Рембо и Жарри, от В. Вульф до Джойса, от дада­истов до сюрреалистов все художники-новаторы на­правляют стрелы своей критики против условностей и общественных институтов, становятся ожесточен­ными ненавистниками буржуазного духа, презирая его культ денег и труда, его аскетизм и узкий рацио­нализм. Жить с максимальным напряжением, «пре­даваться всяким чувствам», потакать своим желаниям и воображению, приобретать опыт разного рода — в этом состоит «модернистская культура, которая по сути представляет собой культ собственной личности. В центре ее — мое „Я\". Культ собственной неповто­римости начался с Руссо» (с. 141) и продолжается романтизмом с его культом страстей. Однако, на­чиная со второй половины XIX века, процесс при­обретает характер агонии; нормы буржуазной жиз­ни становятся объектом все более злобных атак со стороны бунтующей богемы. При этом возника­ет неограниченный и гедонистический индивидуа­лизм, воплощающий в жизнь то, чему купеческое сословие противилось: «Когда буржуазное общество провозгласило радикальный индивидуализм в сфе­ре экономики и было готово покончить со всеми традиционными общественными отношениями, оно побоялось повторить опыт современного индиви­дуализма в области культуры» (с. 28). Хотя бур­жуазия произвела переворот в области производ­ства и товарообмена, культурный строй, в рамках которого она развивалась, остался дисциплинарным, авторитарным, а если мы посмотрим на США, то совершенно пуританским. Именно эта протестант­ская и аскетическая мораль в первые годы XX века подвергнется нападкам со стороны художников-нова­торов.

Однако с появлением массового потребления в США в 1920-е годы гедонизм, до этого бывший уделом незначительной части художников и интеллектуалов, станет их образом жизни. Именно там и кроется очаг иеликих культурных революций, поражающих совре­менное общество. Что касается изменения условий жизни, то именно капитализм, а не модернизм худож­ников станет главным творцом гедонистической куль­туры. При широком распространении товаров, до сего нремени считавшихся предметами роскоши, благода­ря рекламе, моде, СМИ и в особенности системе кре­дитов, появление которой подрывает принцип береж­ливости, пуританская мораль уступает гедонистиче­ским ценностям, которые внушают обывателю желание тратить деньги, наслаждаться жизнью, потакать собст­венным капризам: «начиная с 1950-х годов американ­ское и даже европейское общество интересуют глав­ным образом потребление, развлечения и наслаждения. Самым мощным инструментом разрушения протес­тантской этики явилось приобретение товаров в рас­срочку. Прежде для того, чтобы что-то купить, следо­вало сначала экономить, но с появлением кредитных карточек стало возможным тотчас же удовлетворять свои желания» (с. 31). Стиль современной жизни обу­словлен не только изменениями чувствительности художников с их внезапными порывами эмоций, слу­чившимися век с лишним назад, но, в еще большей степени — трансформацией, которую претерпел капи­тализм шестьдесят лет назад.

Таким образом, благодаря совместным усилиям мо­дернизма и массового потребления появилась культу­ра, в основе которой реализация собственного «Я», спонтанность и наслаждение: гедонизм становится «главным принципом» культуры, отныне открыто вы­ступающей против экономической и политической ло­гики. Такова главная мысль Д. Белла. Современное

общество расколото, оно более не имеет однородного характера и выступает как сложный конгломерат трех четко выраженных объединений — технико-экономи­ческой группы, политического режима и культуры, каж­дое из которых руководствуется совершенно иным принципом. Эти сферы «не находятся в точном соот­ветствии между собой и повинуются различным рит­мам изменений. Они руководствуются собственными нормами, которые определяют их разные и даже противоречивые действия. Именно несогласованность этих сфер и обусловливает всякого рода противоре­чия, возникающие в обществе» (с. 20—21). «Технико-экономическое» сословие или «социальная структура» (организация производства, технология, социопро-фессиональная структура, распределение благ и услуг) руководствуется функциональной рациональностью, то есть эффективностью, достойной награды, полез­ностью, производительностью. Положенный в основу власти и социальной справедливости принцип равен­ства продолжает распространяться (с. 269—278), он теперь относится не только к равноправию всех граж­дан по отношению к закону, к всеобщему избиратель­ному праву, к равенству общественных свобод, но также к «равенству средств» (требование предоставле­ния равных возможностей, новых социальных прав, относящихся к образованию, здравоохранению, эко­номической безопасности) и даже к «равенству ре­зультатов» (специальные экзамены для меньшинств с целью компенсировать различие в оценках, требова­ние равного участия всех граждан в принятии реше­ний, касающихся работы больниц, университетов, га­зетных редакций или районов: пришел век «демократии участия»). Затем наступило «разъединение компонен­тов» — разногласия структурного характера между тремя категориями, основанными на противоречивых принципах: гедонизме, эффективности, равенстве.

I\'. таких условиях приходится отказаться от предполо­жения, что современный капитализм — это нечто единое: в продолжение ста с лишним лет противо­речия между различными сферами, в особенности р.|(рыв между структурой общества и «антиномичной культурой»¹ и развитием свободы индивида, все бо­лее углубляются. Поскольку капитализм развивался под эгидой протестантской этики, технико-эконо­мическое сословие и культура образовали единое целое, покровительствующее накоплению капитала, прогрессу, общественному строю, но после того как гедонизм стал высшей ценностью и «наследием» ка­питализма, оный стал утрачивать характер органиче­ской целостности, дух согласия и волю. Кризис совре­менного общества — это прежде всего кризис куль­туры или духовности.

Модернизм и демократические ценности

По Д. Беллу, анализ модернизма должен опираться на два взаимосвязанных принципа. С одной стороны, современное искусство, определяемое как искусство самовыражения и бунт против всех господствующих стилей, противоречит кардинальным нормам общест­ва, эффективности и равенству. С другой стороны, в силу этого разлада мы напрасно пытаемся определить природу модернизма в социальных или экологических категориях: «(Его) идеи и формы рождаются из своего рода диалога с прежними идеями и формами — прини­маемыми или отвергаемыми» (с. 64). Враждебно отно­сясь к теориям органицистов и марксистов, Д. Белл описывает гетерогенную работу демократического об-

¹ «К постиндустриальному обществу» (Vers la societe industrielle. P. 411—416).

5 Жиль Липовецки

щества, противоречивую логику, которая его терзает, самостоятельность и несовместимость структур. От­сюда интерес, вызываемый этим анализом, где автор увеличивает количество параметров и отказывается от простых формул модернизма; в этом же заключается слабая сторона исследований, где критик оперирует чересчур большим количеством незавершенных и ан­тагонистических явлений. Ограничиваясь такими не­соответствиями, которые, впрочем, носят не столько структурный, сколько феноменологический характер, автор забывает о непрерывности исторического про­цесса, частью которого является модернистская куль­тура, в особенности связи, которые соединяют ее с принципом равенства. Следует указать на непримири­мые противоречия, которые допускает социолог. Лишь более широкий исторический контекст позволит нам определить точное количество этапов развития — раз­рывов и скачков. Анализ современного общества по­средством «разъединения компонентов» допустим лишь отчасти; при отсутствии больших временных рамок социолог забывает о том, что художественный модернизм и равенство, отнюдь не являясь противоре­чивыми понятиями, составляют неотъемлемую часть одной и той же демократической и индивидуалист­ской культуры.

Модернизм не является первой и какой-то особен­ной вехой на пути разрушения искусства: несмотря на яростное стремление ломать традиции и вносить ради­кальные новшества, он продолжает оставаться частью культурного процесса, являясь, хотя и с запозданием в столетие, результатом работы современного общества, стремящегося вписаться в демократические рамки. Модернизм представляет собой лишь одну грань про­цесса секуляризации, цель которой — создание де­мократического, основанного на суверенитете лично­сти и народа, общества, свободного от преклонения

перед идолами, от наследственной иерархии и засилия традиций. Это культурное продолжение процесса, ко­торый бурно проявился в изменении политических и законодательных учреждений в конце XVIII века, и осуществлении революционной демократической инициативы, приведшей к возникновению общества, по имеющего фундаментом божественное начало и представляющего собой проявление воли людей, при-шанных равными. Отныне общество обречено на то, чтобы изобретать свои учреждения, опираясь на чело­веческий разум, а не только на наследие коллективно­го прошлого; отныне не существует ничего неприкос­новенного. Оно оставило за собой право руковод­ствоваться собственными принципами, не обращая внимания на то, как выглядит со стороны, не опираясь па абсолютные, предписанные кем-то образцы. Не яв­ляется ли это нежелание признавать превосходство прошлого элементом наступательной операции худож­ников-новаторов? Подобно тому, как демократиче­ская революция освобождает общество от влияния вы­сших сил и их аналога — иерархических структур, художественный модернизм освобождает искусство и литературу от культа традиций, почтения к мастерам, подражательства. Оторвать социум от подчинения внешним могущественным факторам, а не человече­ской инициативе, освободить искусство от описатель­но-изобразительных законов — такова все та же логи­ка создания автономного порядка, основой которого является свободная личность. «Новое искусство имеет своей целью переоценку отношений между объектом и картиной, явное подчинение объекта картине», как писал Мальро, вторя Морису Дени: задача модерниз­ма — «чистая композиция» (Кандинский), приобщение к миру форм, звуков, ощущений свободных и незави­симых, а не подчиненных навязанным извне прави­лам — будь то религиозным, социальным, оптическим

или стилистическим. Отнюдь не противореча принци­пу равенства, модернизм является продолжением, с помощью иных средств, демократической революции и ее работы по разрушению чуждых формаций. Мо­дернизм создает искусство, оторванное от прошлого, являющееся полноправным хозяином самого себя, он — символ равенства, первое проявление демокра­тизации культуры, даже если она проявляется в эли­тарных формах искусства, оторванного от масс.

При таких условиях мы видим ограниченность со­циологического метода, анализирующего искусство как «классифицирование», систему, управляемую диффе­ренцированием статусов и их подчеркиванием. Начи­ная с конца XIX века, модернистский процесс осве­щает подлинную функцию искусства, а не символи­ческое и социальное признание интересов групп, а также их отличий с точки зрения культуры. В исто­рическом плане современное искусство нельзя свести к порядку распределения привилегий между куль­турной элитой; это способ продвижения эксперимен­тальной и свободной культуры к постоянно пере­мещающимся границам, открытое и неограниченное творение; система знаков, которые непрерывно изме­няются. Иначе говоря, это строго индивидуалистская культура, основанная на импровизации, по аналогии с политической системой, основанной на главенстве человеческой воли. Модернизм — это вектор индиви­дуализации и включения в постоянный кругооборот культуры, инструмент изучения новых материалов, новых значений и их комбинаций.

Подобно тому, как современное искусство продол­жает демократическую революцию, оно, несмотря на свой подрывной характер, является продолжением ин­дивидуалистской культуры, уже обсуждавшейся там и тут во многих своих проявлениях во второй половине XIX и в начале XX века. Приведем хотя бы исследова-

пне, посвященное благосостоянию и материальным радостям, которое уже осуществил Токвиль, указав­ший на увеличение «браков по любви», растущую тягу к спорту, стройности и современным танцам, быстро меняющуюся моду, но в то же время увеличение числа самоубийств и сокращение случаев насилия над личностью. Художественный модернизм не обрывает окончательно культурных традиций; в своем револю­ционном рвении он совершенствует логику мира ин­дивидуализма.

По сути своей модернизм демократичен: он не имеет ничего общего с традиционным и подражатель-ским искусством; одновременно он дает начало про­цессу узаконения самых разных сюжетов. Мане от­вергает лиризм поз, театральное и величественное расположение фигур; в живописи больше нет пред­почтительных тем, ей незачем идеализировать мир; модель может быть тщедушной и презренной; люди могут вырядиться в пиджаки и черные плащи; натюр­морт имеет такое же достоинство, что и портрет, а затем и эскиз к картине. Слава пришла к импрессио­нистам после того, как среди их картин появились виды пригородов, незамысловатые берега Иль де Франс, кафе, улочки и вокзалы. Кубисты в своих кар­тинах используют цифры, буквы, кусочки бумаги, стекло или железо. По словам Дюшана,¹ для натура­листов важно, чтобы выбранный объект был абсолют­но «индифферентным». Согласно этой логике, им может быть писсуар, ящик из-под бутылок. Делается это насмешки ради и для потрясения основ. Позднее поп-художники, неореалисты выберут в качестве сю­жетов картин разные предметы, наклейки и отходы массового потребления. Современное искусство все чаще использует любые сюжеты и материалы, назы-

¹ Дюшан Марсель (1887—1968), французский художник.

вая этот процесс десублимацией¹ произведений, что в точности соответствует демократической десакрали-зации политических актов, сокращению наглядных знаков власти, секуляризации закона: налицо та же работа по низведению высоких понятий и величест­венных явлений; все сюжеты помещаются на один и тот же уровень; в художественных произведениях и литературе могут отразиться любые элементы. В кни­гах Джойса, Пруста, Фолкнера уже ни один момент не является предпочтительным, все факты имеют цен­ность и достойны описания. «Мне хотелось бы вклю­чить в этот роман все», как писал Джойс о своем «Улиссе»: банальное, незначительное, тривиальное, ассоциации идей — обо всем этом повествуется без иерархического суждения, без дискриминации, нарав­не с важными фактами. Отказ от иерархического по­строения фактов, объединение всевозможных сюже­тов и самых разных тем, мнимое значение модер­нистского равенства — все это добавилось к вызову художника.

Даже выпады в адрес столпов авангарда представ­ляют собой отзвуки демократической культуры. У да­даистов искусство само себя торпедирует и требует собственного уничтожения. Речь идет о ликвидации художественного фетишизма, иерархической изоля-

¹ Процесс десублимации, каким мы его понимаем, отличается по смыслу от того, какой вкладывает в него Г. Маркузе. В его работе «Человек в одном измерении» (Marcuse H. L\'Homme unidimension-nel. Ed. de Minuit, 1968) десублимация означает включение противо­положных содержаний высшей культуры в повседневную жизнь, ассимиляцию и уравнивание произведений обществом, которое в больших масштабах распространяет произведения самой высшей пробы: ликвидация дистанцированной культуры, противоречащей действительности, осуществляется с помощью общества посети­телей drugstore,* телезрителей и любителей музыкальных дисков. В действительности десублимация возникла сто лет тому назад.

* Аптека, закусочная — англ.

пии искусства от жизни во имя тотального человека, о противоречиях, о творческом процессе, о поступ­ках, об элементе случайности. Известно, что сюрре­алисты, Арто, а затем хэппенинги, как и примеры антиискусства, ориентированы на преодоление про­тивопоставления искусства жизни. Но надо быть на­чеку, э^то постоянная мишень модернизма, а не пост­модернизма, как утверждает Д. Белл. Вовсе не вос­стание плоти, реванш эмоций, направленных против разложенной по полкам современной жизни, а куль­туры равенства — вот что безвозвратно губит сак-ральность искусства и, соответственно, превозносит непредвиденное, шумы, крики, повседневность. Рано или поздно все обретает свое достоинство, культура равенства приводит к возвышению, всеобщему об­новлению символов и объектов, кроющихся в глуби­не. Несомненно, сюрреалистический бунт не надо воспринимать как прозу, он возникает под знаком чуда, совершенно иной жизни, но следует иметь в виду, что «сюрреалистичное» не идентифицируется ни с воображаемым, ни с романтическим бегством, экзотическим путешествием: наиболее тревожные признаки следует искать на парижских улицах, или блошиных рынках, в необычных встречах и случай­ных событиях обыденной жизни. Искусство и жизнь находятся здесь и сейчас. Позднее Дж. Кейдж посо­ветует считать музыкой любой звук во время концер­та, а Бен придет к идее «тотального искусства»: «Скульптура тотального искусства: берите все, что угодно; музыка тотального искусства: слушайте все, что угодно; живопись тотального искусства: смотрите на все, что угодно». Недосягаемым высотам искусства приходит конец, когда оно соприкасается с жизнью и выходит на улицу; «поэзия должна создаваться всеми, а не одним»; действие интереснее, чем резуль­тат; все искусство: демократический процесс разру-

терного для нашего общества. Подобно тому, как ин дивидуалистская идеология сделала бесповоротно не лигитимным политический суверенитет, происхожде ние которого не связано с человеческим началом, то именно новое изображение свободных и равных инди видов лежит в основе коренных потрясений в сфере культуры и «традиции нового».

Зачастую указывали, впрочем, довольно безосно­вательно, на решающую роль прорывов в философии (бергсонизм, Ч. Джеймс, Фрейд) и науке (неевклидов.) геометрия, аксиоматика, теория относительности) при возникновении модернизма. Опираясь на марксист­ский анализ, ученые не преминули отметить в модер­нистском искусстве более-менее точное отражение капиталистического отчуждения. Совсем недавно Ж. Эл-люль безапелляционно утверждал, что «все характер­ные особенности модернизма» становятся понятными, если рассматривать его с технической точки зрения.¹ П. Франкастель объяснил исчезновение евклидова пластического пространства с позиции нового изо­бражения отношений между человеком и вселенной, то есть, новых ценностей, создаваемых наукой и тех­никой, где преимущество отдается скорости, ритму, движению.² Все эти исследования, отличающиеся по своей глубине, не следует рассматривать с одной и той же точки зрения, и тем не менее, они никак не могут объяснить специфические особенности модер­низма, императив нового и традицию разрыва с про­шлым. Откуда такое множество сопоставимых групп и стилей, которые взаимно исключают друг друга? Откуда этот каскад перерывов в развитии искусства

¹ Эллюль Ж. Цит. пр. С. 83.

² Франкастель П. Живопись и общество { Francastel P. Peinture et societe. Mees/Art: Gallimard, 1965. 3^е partie). См. также: Искусство и техника (Art et Technique, «Meditations», в основном с. 170—179 и 210—216).

м иконоборческих течений? Ни успехи в области тех­ники, ни сопутствующие им ценности не могут оп-||,!ндать целую серию скандалов, которые характе-|1П чуют модернистское искусство, возникновение и готического учения, отрицающего принцип