Время великого устроителя

За 37 лет своего царствования аския Мухаммед совершил не меньше походов, чем сонни Али. Его военачальники небывало расширили размеры державы: власть сонгаев пришлось на время признать хаусанским городам нынешней Северной Нигерии; брат и ближайший помощник аскии Омар Комдьяго положил начало заселению сонгаями областей к юго-западу от Томбукту; на западе сонгайские полководцы со своими отрядами доходили до плоскогорья Фута-Джаллон, громя отряды скотоводов-фульбе. И все же не это оказалось главной заслугой первого государя из династии аскиев (прежде высшее военное звание Мухаммед Туре сделал царским титулом) перед Сонгай. В отличие от великого воителя сонни Али аския Мухаммед может считаться великим устроителем Сонгайской державы. Именно ему она была обя­зана своим политическим строем в пору наивысшего рас­цвета.

Аския Мухаммед I создал новую систему управления свои­ми владениями. Конечно, многое в ней досталось сонгаям в наследство от Мали. И, конечно же, у всех пред­шественников аскии, у всех царей, носивших титул сонни, или ши, тоже был какой-то, пусть даже и зачаточный, администра­тивный аппарат. Но только Мухаммед Туре сумел органи­зовать продуманную и достаточно по тем временам централи­зованную администрацию, а главное — с наибольшей воз­можной в условиях средневекового Судана последователь­ностью провести в этой администрации территориально-функциональный принцип.

Разумеется, и Сонгайская держава включала в себя мно­жество полунезависимых владений, правители которых не­редко сохраняли в своих титулах сонгайское слово кой — в данном случае в значении «князь; правитель». Но, во-первых, параллельно с ними существовало множество царских санов­ников, чьи должностные звания могли тоже включать этот элемент. А во-вторых, все эти местные владетели подчи­нялись нескольким наместникам крупных областей: запад­ной, т.е. собственно внутренней дельты Нигера; центра, т.е. долины Нигера примерно от современного Гундама до во­сточной излучины реки; Денди, т.е. колыбели Сонгай. К тому же существовали назначаемые правители менее крупных, но в том или ином отношении важных местностей. И, наконец, вполне независимо от местных владетелей действовали чины, ведавшие разными отраслями сильно увеличившегося адми­нистративно-хозяйственного механизма Сонгай: скажем, бенга-фарма — начальник орошаемых земель, один из выс­ших сановников царского двора. И ему должны были безоговорочно подчиняться любые такие владетели, если на их территории оказывались орошаемые земли, освоенные в ходе сонгайской колонизации.

Надо вообще сказать, что появление большого числа сановников, чьи функции относились именно к хозяйственной сфере, знаменовало новую черту, отличавшую Сонгай от предшественников — Мали и Ганы. Но об этом — позже. А пока добавлю только, что в довершение всего сонгайские государи нередко ставили рядом с традиционными прави­телями тех или иных городов, княжеств или даже племен кочевников своих, так сказать, губернаторов-контролеров, обычно носивших титул мундио (или мондьо, монзо). Такие губернаторы были в Дженне, в Масине (рядом и над фульбскими вождями), над арабами-берабиш и даже в Том­букту, хотя этот город представлял все-таки особый случай.

Обе хроники, описывающие историю Сонгайской держа­вы, — и «История искателя», и «История Судана» — полны названий должностей, государственных и придворных. При­чем должности эти охватывали самые разные сферы жизни государства. Здесь были и канфари, или курмина-фари, — высший сановник державы, наместник западных ее областей; и следующий за ним по значению балама — начальник администрации и войска в центральной части государства; и хи-кой — начальник царских кораблей, один из высших военных чинов; и уандо — начальник дворцового протоко­ла; и великое множество наместников отдельных областей и городов с самыми разными титулами. Среди этих ти­тулов часть были сонгайскими по происхождению, часть — мандингскими, и это вполне понятно. Многие местности, до того как подпасть под власть сонгаев, были провинциями Мали. И правители Гао, точно так же как и их предшествен­ники, старались не разрушать, а использовать прежние органы управления своих новых владений. К тому же новая династия— об этом уже была у нас речь— происходила из мандеязычного народа сонинке, родственного мандингам. И при дворе аскии не слишком задумывались над происхожде­нием того или иного титула или звания; в этом отношении (да и во многих других!) там не страдали национальной ограниченностью. Позднее, после марокканского нашествия, к этим чинам и званиям добавятся еще и арабские и турецкие.

Одним из первых законодательных актов нового прави­теля Сонгай было разделение народа на две категории, рассказывает ас-Сади: «Народ он разделил на подданных и войско, тогда как в дни хариджита (т.е сонни Али. — Л.К.) весь он был военообязанным». По существу, это озна­чало вот что: «войско» — это конница, формировавшаяся из собственно сонгаев, т.е. аристократии. А подданные — ря­довые сонгаи, к военной службе не привлекаемые, так как пехоту свою сам Мухаммед I и все его преемники наби­рали из жителей гористого района Хомбори, к югу от боль­шой излучины Нигера, принадлежавших к народам, говоря­щим на вольтийских языках. Рабы же в отличие от ма-лийской практики в состав войска не включались, осо­бенно поначалу (позднее, во второй половине XVI в., у аскии все же появится конная гвардия, составленная из рабов-евнухов; но у нее уже просто не будет времени достигнуть того значения, какое царские рабы имели при дворе манден-мансы). Захваченный в многочисленных по­ходах полон использовали, либо сажая его на землю и тем обращая в подобие крепостных, либо продавая на север. А все это имело и дальнейшие социально-политические следствия, и притом немаловажные: раз не было рабского войска, значит, не могло быть и рабской аристократии, сыгравшей такую печальную роль в истории Мали. Разделе­ние же самих сонгаев на войско и подданных оказалось одним из решающих шагов на пути становления в Сонгай классового общества.

Но как ни значительны были преобразования в военной и административной сферах, первоочередной задачей основа­теля новой сонгайской династии было все-таки обеспечение того компромисса между факихами и царской властью, поиски которого и имели, собственно, своим конечным результатом самое восшествие аскии на сонгайский престол. И Мухаммед такого компромисса добился, хотя, как это показало уже не слишком отдаленное будущее, очень дорогой ценой.

Конечно, мусульманская верхушка крупных торговых городов оказала аскии неоценимую поддержку в борьбе за власть. И новый правитель подчеркнуто демонстрировал на каждом шагу и собственное благочестие, и свои почти­тельность м щедрость в отношении служителей Аллаха. Он даровал им множество протокольных привилегий — а это имело для людей средневековья с их приверженностью к обря­довой стороне дела немалое значение. Одним из первых ша­гов, которые аския предпринял, придя к власти, стало назна­чение кадиев, мусульманских судей, во все мало-мальски за­метные города страны, не говоря уже о таких центрах, как Томбукту или Дженне. Он щедро жаловал факихам зо­лото и невольников, причем не только тем, кто принадле­жал к ближайшему его окружению: по-видимому, немалые дары получали от аскии и поселения дьяханке.

И все-таки это было мелочью в сравнении с главным. Ведь аскии, по существу, пришлось согласиться именно на то, чего с самого начала добивалась верхушка факихов и купцов Томбукту и Дженне: на фактическое признание за обоими городами широчайшей автономии, на передачу управ­ления ими в руки этой верхушки. Конечно, назначавшиеся в большинство городов кадии обладали в них немалым влиянием, и сонгайской администрации в той или иной степени приходилось с этим влиянием считаться. Но в таких городах, да и в Гао, где как-никак в основном находился двор (в основном — потому что при частых походах двор в большой своей части следовал за повелителем), реальной властью была все же власть царской администрации. Конечно, аския, если верить Махмуду Кати, впоследствии отобрал какую-то долю привилегий, пожалованных в начале царство­вания. Но если в конце концов отнять ту или иную привиле­гию в церемониале было сравнительно несложно, то гораздо труднее было отобрать у факихов реальную власть там, где они ее получили. В Томбукту же и в Дженне это оказалось и вовсе невозможно.

Вот как обстояли дела, например, в первом из этих городов. Здесь кадий Махмуд ибн Омар ибн Мухаммед Акит забрал такую силу, что аскии пришлось специально приехать к нему, направляясь в поход на туарегов, для выяснения животре­пещущего вопроса: кто же все-таки хозяин в городе? «История искателя» очень живо рассказывает, как аския, помянув своих предшественников и предшественников кадия, спраши­вал: «Разве же эти кадии препятствовали государям свободно распоряжаться в Томбукту и делать в городе то, что им заблагорассудится: повелевать, налагать запреты, взимать дань?!» Махмуд ибн Омар хладнокровно ответ­ствовал: нет, не препятствовал. «Так почему же ты, — возмутился аския, — мешаешь мне, отталкиваешь мою руку, прогоняешь моих посланных, которых я отправляю по своим делам, бьешь их и велишь гнать из города?!» Кадий в ответ сослался на то, что в начале своего правления аския-де попросил у него духовного покровительства и зас­тупничества, дабы спастись от адского пламени.

Интереснее всего, что, хотя произвольный (мягко говоря) характер столь расширенного толкования просьбы о духов­ном наставничестве был совершенно очевиден, Мухаммеду пришлось уступить: он сделал вид, что вполне удовлетворен объяснениями кадия, и уехал ни с чем. Даже на вершине своего могущества он не мог себе позволить роскошь вступить в открытую борьбу с городской знатью Томбукту, которую олицетворял и представлял кадий Махмуд. Больше того, когда Махмуд ибн Омар отправился в хадж, а замещав­ший его во время отсутствия кадий Абдаррахман ибн Ахмед Могья не пожелал возвратить ему пост после паломничества, аскии пришлось использовать свою власть верховного главы мусульманской общины в Сонгай и восстановить кадия Махмуда в должности. Кстати, позднее, когда кадиями в Томбукту сидели один за другим три сына Махмуда — Мухаммед, Акиб и Омар, — аскиям случалось пользоваться затяжкой назначения очередного из этих сыновей как средством давления на верхушку факихов города.

И еще одна небезынтересная деталь. В Томбукту сидел наряду с кадием и представитель царской власти, по идее — наместник города, томбукту-мундио. Но фактически роль его была сведена к тому, чтобы обеспечивать размещение и пропитание государя и его свиты во время царских ви­зитов в город. Нет, вовсе не случайно замечает «История искателя»: «В нем, то есть в Томбукту, не было в то время правителя, кроме правителя, ведавшего правосудием; и не было в нем султана. А султаном был кадий, и только в его руках были разрешение и запрещение».

Что же касается Дженне, то сыну Мухаммеда Туре, аскии Исхаку I, пришлось выслушать в этом городе, в соборной мечети, едва ли доставившие ему удовольствие речи старей­шины здешних факихов — Махмуда Багайого. Аския пред­ложил собравшимся в мечети назвать ему обидчиков и при­теснителей, обещая подвергнуть таковых «казни, порке, тюрьме и изгнанию». И услышал в ответ: «Мы не знаем здесь большего притеснителя, чем ты... Разве те деньги, что тебе доставляют отсюда и которых у тебя много, разве они

твои? Или у тебя есть здесь рабы, возделывающие для тебя землю? Или имущество, которое они для тебя пускают в оборот?» И аскии, невзирая на бурное возмущение его свиты, пришлось обиду проглотить...

Надо, правда, сказать, что аския Исхак, если воспользо­ваться старинным русским выражением, сам охулки на руку не клал. Через своего слугу-певца, невольника родом, он небезуспешно взимал мзду с купцов Томбукту, «беря с каж­дого по его возможности». Всего набралось вот так, по возможности, семьдесят тысяч мискалей золотом. «При жизни Исхака, — поясняет Абдаррахман ас-Сади, — никто об этом не говорил, опасаясь его крутого нрава»...

Здесь, в Дженне, рядом с местным правителем — «История Судана» называет его дженне-коем, на сонгайский манер, — тоже сидел царский наместник, дженне-мундио. Но реальные его возможности ненамного, видимо, превышали возмож­ности коллеги в Томбукту. Теоретически он стоял даже вы­ше дженне-коя, потому что власть его должна была распро­страняться не только на город, но и на его округу. Однако аския Дауд, надо полагать, знал, что говорил, когда пе­нял своему дженне-мундио: «Мы тебя поставили правителем над землей но ты ее не оберегаешь, так что умножились в ней неверующие-бамбара в таких местах, каких не было за ними раньше!» Так или иначе, но, добившись своего, купцы и факихи не желали делиться с царской администра­цией ни выгодами от своего места в торговле, ни властью.

Через четыре с половиной года после своего вступления на престол, в октябре 1496 г., аския Мухаммед I отправился в паломничество. В истории средневековых суданских госу­дарств такое путешествие всегда бывало важнейшей внешне­политической акцией — мы видели это на примере хаджа Мусы I Кейта. Для аскии же совершить хадж значило, кроме того, еще и подтвердить ту репутацию «борца за истин­ную веру», которой он добился во время войны против «безбожной» прежней династии.

Оформление хаджа было на сей раз несравненно более скромным, чем во времена мансы Мусы. Аскию сопро­вождало всего полторы тысячи воинов — пятьсот конных и тысяча пеших. И ни о каких ста вьюках золота по три кинтара каждый не было и речи: караван вез всего триста тысяч мискалей, которые в свое время сонни Али оставил на хранение хатибу мечети в Томбукту. Конечно, и это бы ни немалые средства: на треть этой суммы аския смог гну пить в Медине большие участки земли, которые кием по

жертвовал в пользу мусульман-паломников из Западной Африки. И все же экономические возможности Мухаммеда Туре оказались меньше возможностей Мусы Кейта. Западный Судан, порядком разоренный беспрерывными войнами на протяжении всего XV в., не в состоянии был обеспечить первого аскию сонгаев такими же богатствами, как его про­славленного мандингского предшественника.

Как и следовало ожидать, и члены семейства Кати — Гомбеле и ас-Сади уделили надлежащее внимание образцовому благочестию аскии, проявленному им во время паломни­чества, об его многочисленных беседах с богословами и шери­фами — действительными или мнимыми потомками пророка Мухаммеда — в Каире, Мекке и Медине, о щедрой раздаче им золота на благотворительные цели. В обеих хрониках назван ближайший советник государя — факих Салих Дьявара, а в «Истории искателя» этому персонажу неизменно со­путствует другой факих — Мухаммед Таль. Впрочем, то, как сообщают хроники о пребывании аскии в Египте и в священ­ных городах ислама, довольно сильно разнится. «История искателя» обращается к царскому паломничеству дважды — и оба раза рассказ оказывается обильно сдобрен откровенными легендами. Легенды эти, с одной стороны, повествуют о чу­десных встречах Салиха Дьявара и Мухаммеда Таля со сверхъестественными существами-джиннами, а с другой сто­роны — о пророчествах, изреченных джиннами и видными богословами и правоведами; и пророчества эти неизменно предрекают появление у аскии Мухаммеда через триста лет преемника в деле защиты чистоты веры в Судане, удивительно совпадающего по их описаниям с уже знакомым нам Секу Амаду Лоббо, правителем Масины. Иначе говоря, поздней­шие вставки в первоначальное жизнеописание аскии оказы­ваются очень уж прозрачными.

В «Истории Судана» хадж Мухаммеда Туре описан куда более экономно и по-деловому. Фактическая сторона дела, т.е. даты, численность свиты, взятые с собой суммы, в об­щем совпадают в обеих хрониках. Совпадают сообщения о покупке в священных городах земельных участков для размещения паломников из Судана и о, как мы бы теперь выразились, консультациях с виднейшими факихами. Правда, ас-Сади мимоходом сообщает довольно любопытную под­робность: из трехсот тысяч мискалей золота, привезенных из Судана, треть аския-де раздал в виде милостыни (повторю, такая милостыня — одна из главных обязанностей благо­честивого мусульманина), сто тысяч ушло на покупку земель, «а на сто тысяч он купил товаров и всего, в чем испы­тывал потребность». Как видите, и здесь мало было такого, что выдерживало бы сравнение с блистательной памятью о Мусе I. И в египетских сочинениях той эпохи хадж первого аскии никак не отразился: не было ничего существенного, тем более выдающегося, о чем стоило бы вспоминать. Паломничество сонгайского государя не вызвало на тогдаш­нем Переднем Востоке почти никакого отклика. На этот регион надвигалась страшная османская угроза, и в Дамаске или в Каире было попросту не до хаджа царя далекой страны, лежащей где-то позади Великой пустыни.

Единственным заслуживающим внимания результатом хаджа аскии оказалось то, что он был провозглашен хали­фом, т.е. не только светским, но и духовным главой мусульман Западной Африки. Никто из его предшественников этого титула не носил. Хроники расходятся относительно того, кто, собственно, даровал Мухаммеду это звание — то ли шериф, правивший в Мекке, то ли номинальный аббасидский халиф, бывший марионеткой в руках мамлюкских султанов в Каире. Но сам факт получения ха­лифского титула, видимо, как говорится, имел место. Впро­чем, внешнеполитического значения этот акт не нес в себе никакого: политический вес что мекканского шерифа, что халифа в Каире был не той величиной, которую тогда стоило принимать во внимание. Зато внутри своей державы Мухаммед мог надеяться извлечь из нового титула некоторую пользу: титул делал его, хотя бы теоретически, более независимым от мусульманской верхушки Западного Судана, позволяя как-то ограничивать ее постоянно растущие аппетиты.

В августе 1498 г. аския Мухаммед — теперь уже ал-Хадж Мухаммед — возвратился в Гао. И сразу же отправился в поход на моси. А на следующий год последовал второй поход — на запад, в Тендирму, а за ним другие, с редкими перерывами. Держава росла, и хлопот у аскии не убавлялось. То один, то другой «мятежник» высту­пал против сонгайской власти. Большинство их терпели жестокие поражения от самого Мухаммеда или от его военачальников. Но некоторые из таких выступлений были предвестниками крупных перемен в расстановке сил в Судане, а одному из «мятежников» даже удалось отбиться, отразив все сонгайские карательные экспедиции и сохраним свою независимость. Случай этот заслуживает того, чтобы о нем рассказать поподробнее.

В 1516 г. аския возвратился из победоносного похода на Агадес в Аире; в походе этом его сопровождал правитель города Кебби, расположенного на севере современной Ниге­рии. Этот правитель, носивший титул канта, выставил вспомогательный отряд и рассчитывал по окончании похода получить свою долю добычи. Время шло, но никто не торо­пился выделять союзнику его долю. Канта обратился к денди-фари, наместнику провинции Денди, с которой граничили его владения, одному из высших чинов сонгайской военно-административной иерархии; но денди-фари ответил ему грубой насмешкой. Между тем войско царя Кебби взволновалось, угрожая мятежом. Но и на повторную просьбу канты денди-фари ответил отказом. И тогда жители Кебби открыто выступили против сонгайского владычества.

Наместник Денди попытался справиться с восстанием своими силами, но никакого результата не добился. Не больше успеха досталось и на долю самого аскии Мухаммеда, явившегося на следующий год на выручку своему сановнику. Жители Кебби успешно отразили все атаки сонгаев и отстояли свою независимость — «до конца державы сонгаев», — поясняет ас-Сади.

Сама по себе неудача в Кебби была не так уж и значительна. Она оставалась пока что единственным темным пятном на том блестящем общем фоне, какой представляло царствование ал-Хадж Мухаммеда I. И все же кое-какие стороны этой истории заслуживают того, чтобы к ним присмотреться повнимательнее.

Итак, первый вопрос: почему аскии вообще понадобилось ходить походом на Агадес, да еще два раза подряд — в 1510 и в 1516—1517 гг.? Полезно добавить, что между этими двумя экспедициями был совершен в 1513—1514 гг. поход на город-государство Кацина в стране народа хауса, на севере современной Нигерии. И если Аир был все же традиционной целью сонгайской экспансии, то Кацина откры­вала в ней новое направление.

Мне уже приходилось говорить о том перемещении западного караванного пути через Сахару, которое, собствен­но, и дало жизнь Томбукту как торговому центру. Нечто похожее происходило и на востоке.

Здесь в XIV—XV вв. возник развитый экономический район в странах хауса, включавший несколько крупнейших городов-государств — ту же Кацину, Кано, Дауру и другие. Хаусанские города поддерживали интенсивные связи с Мали. В частности, именно факихам-вангара и устное предание, и хроники, в том числе хроники самих этих городов — Кано, Кацины, приписывают главную заслугу во внедрении ислама в странах хауса. И уже в XV в., а может быть, даже в конце XIV в., резко возросло значение южной ветви восточного транссахарского пути — той, что вела от Гата на Агадес и дальше — в Кано. Конечно, и та ветвь, что шла через Такедду на Гао, сохраняла свое значение; Гао оставался крупным рынком, к тому же в наибольшей степени подконтрольным царской власти. И все же... Отток все увеличивавшейся части товарооборота в города хауса не доставлял ал-Хадж Мухаммеду и его приближенным никакого удовольствия.

Здесь, в Западном Судане, разумной политикой еще со времен Древней Ганы, считалась такая, при которой под контролем правителя находилось бы максимально возмож­ное число торговых путей через Сахару (а в идеале — они все). И ал-Хадж Мухаммед, да и его преемники следовали данной традиции, стремясь перехватить именно все эти пути. А отсю­да вполне естественно вытекала и попытка подчинить Сонгай хаусанские города, попытка, растянувшаяся на несколько десятилетий и в конечном счете не принесшая успеха. Задача оказалась не по силам даже в пору наивысшего подъема Сонгайской державы.

В это же время на западных окраинах сонгайским на­местникам и первому среди них — брату аскии курмина-фари Омару Комдьяго пришлось иметь дело с противником, который в последующие три с лишним столетия доставит массу неприятностей и хлопот практически всем полити­ческим образованиям Западного Судана.

Речь идет о народе фульбе. Его происхождение до сих пор остается во многих отношениях неясным для науки. По-види­мому, еще в эпоху зеленой Сахары эти выходцы с Эфиопского нагорья пересекли со своими стадами коров Африканский континент в долготном направлении с востока на запад и оказались в районе верховий Сенегала. Вероятно, именно предки нынешних фульбе составили кочевую скотоводческую часть населения Текрура — того раннеполитического образо­вания в бассейне Сенегала, которое арабоязычные авторы называли рядом с Древней Ганой.

Примерно с XI в. племена фульбе начали движение в об­ратном направлении — на восток и юго-восток. А к концу XV в. область Фута-Торо на территории сегодняшнего Се­негала занимало уже фульбское княжество, созданное вождем Коли Тенгела. С этим-то вождем, которого хронисты на- зывают Тениедда, и столкнулись сонгаи в ходе освоения земель на западе, в частности во внутренней дельте Нигера. Конечно, Омар Комдьяго жестоко разгромил фульбе: в конце XV — начале XVI в. в Судане, повторим это, не было силы, которая могла бы противостоять мобильному и хорошо обученному, да еще привыкшему к победам сонгайскому войску.

На какое-то очень недолгое время продвижение фульбе приостановилось. Но ведь кочевников практически невоз­можно сдержать раз и навсегда даже жесточайшим военным поражением: если массовое движение и приостанавливалось, мелкие их группы продолжали «просачиваться» на земли Сонгаи то тут, то там. И в итоге к концу XVI в. фульбе, не раз нещадно битые сонгайскими военачальниками, за­селили всю Масину. Не случайно хронисты то и дело подчеркивают неизменно неприязненное, в лучшем случае настороженное, отношение сонгайской администрации к фульбе. А для пашей Томбукту в послесонгайское время, да и для княжеств бамана еще позднее, какая-то форма сосуще­ствования с этими беспокойными скотоводами вообще ока­жется одной из самых неприятных и с трудом поддающихся решению проблем. Так что на ее урегулирование немало сил придется положить в числе других и автору «Истории Судана» Абдаррахману ас-Сади. Но пока все это еще в бу­дущем.

«Описание Африки, третьей части света»

Между 1511 и 1515 гг. Западный Судан дважды посетил молодой араб по имени ал-Хасан ибн Мухаммед ал-Ваззан аз-Зайяти. Его имя уже встречалось нам на страницах этой книги. Даже для богатого интересными человеческими судь­бами времени Возрождения его жизнь оказалась на удивление своеобразной, можно даже сказать — поразительной.

Он родился в Гранаде в 1493 или 1494 г., через год-два после падения этого последнего мусульманского княжества в Испании. Вскоре родители увезли мальчика в Фее. Здесь, в столице султанов Марокко — сначала из династии Бану Ват-тас, а затем шерифов-саадитов, ал-Хасан получил блестя­щее образование и рано начал карьеру при дворе. В Запад­ную Африку он ездил вместе с отцом в составе официаль­ных марокканских миссий султана Мулай Ахмеда ал-Касима. Затем ал-Хасан отправился в хадж и несколько лет провел на Востоке. И когда в 1520 г. он возвращался из этого путешествия, везшее его судно было захвачено сицилийскими пиратами у берегов Туниса.

Молодой образованный араб, превосходно говоривший по-испански — ведь это был его второй родной язык! — про­извел на бесхитростных морских разбойников такое большое впечатление, что они, вместо того чтобы его продать на невольничьем рынке где-нибудь в Генуе или в Пизе, пода­рили пленника папе Льву X вместе с таким диковинным зверем, как жираф. Лев X, сын известного покровителя гу­манистов Лоренцо Медичи, прозванного Великолепным, су­мел оценить подарок по достоинству. По его поручению пленник, предварительно окрещенный и получивший при кре­щении имя Джованни Леоне, стал преподавать арабский язык в Риме и Болонье. В 1526 г. он закончил самый известный свой труд: «Описание Африки, третьей части света, и при­мечательных вещей, какие там есть». Как автор этого описа­ния наш знакомец и приобрел мировую славу под именем Льва Африканского. Около 1528 г. ему удалось вернуться в Северную Африку, там он снова принял ислам и спо­койно закончил свои дни в Тунисе в 1552 г.

Рассказ Льва Африканского о Западной Африке отно­сится к поре самого расцвета сонгайского государства. И поэтому в нем нарисована, по словам современного англий­ского исследователя, «картина одной из величайших поли­тических организаций, какую когда-либо создавали негры». Но надо сказать, что экономическая сторона увиденного гораздо больше интересовала автора «Описания Африки», чем политика. Он впитал в себя многовековую традицию, рассматривавшую страну по южную сторону Сахары как постоянных торговых контрагентов североафриканских куп­цов. В начале XVI в. эта традиция была ничуть не менее живой, чем в середине XIV в., когда о Западном Судане сообщал Ибн Баттута.

Лев Африканский объехал весь Западный Судан — от Валаты до Агадеса; он побывал в хаусанских городах-государ­ствах — Гобире, Кано, Кацине, Замфаре, Заззау. И все эти, как он их называет, «королевства» он описал, с удивитель­ной четкостью выделяя главное. В том числе и то, насколько тяжела была рука сонгайского аскии (Лев именует его «Из-кия») для тех, кто под нею оказывался.

Подробнее всего описал Лев Африканский северные «гава­ни» Судана на краю Сахары — Томбукту и Гао. Надо сказать, что картина, скажем, Томбукту — города, который к этому времени переживал самый расцвет, хозяйственный и культурный, — выглядит куда мажорнее, чем изображе­ние большинства остальных городов. При рассказе об этом городе Лев не пожалел ярких красок.

«В городе этом, — говорит он, — много лавок ремеслен­ников, купцов и в особенности ткачей, изготовляющих хлоп­чатые ткани. В город прибывают также европейские сукна, привозимые варварийскими[25] купцами...

Жители очень богаты, особенно чужестранцы, кои здесь обычно живут. Так что нынешний король выдал двух своих дочерей за двух братьев-купцов ради богатства последних.

В сказанном городе есть также много колодцев с пресною водой, хотя, когда Нигер разливается, вода по нескольким каналам доходит до города. Там величайшее обилие зерна и скота, поэтому жители потребляют много молока и масла. Однако же очень недостает соли, ибо она доставляется из Тегаззы, отстоящей от Томбутто примерно на 500 миль. И я находился однажды в Томбутто, когда вьюк соли стоил во­семьдесят дукатов.

Король обладает большим богатством в золотых пласти­нах и слитках, один из которых весит тысячу триста фунтов. Двор его хорошо устроен и великолепен. И когда король отправляется со своими придворными из одного города в другой, то едет верхом на верблюдах, лошадей же конюхи ведут под уздцы. Если же король идет в сражение, то конюхи стреноживают верблюдов и все солдаты садятся на коней.

Всякий раз, когда кто-либо хочет говорить с этим королем, он становится перед ним на колени, берет горсть земли и посыпает ее себе на голову и на плечи. Это — знак почтения, которое оказывают королю. Но он требуется лишь от тех, кои ранее не говорили с королем, или же от послов.

Король содержит около трех тысяч конных и бесчислен­ных пехотинцев, каковые вооружены луками, сделанными из дерева дикого укропа, и стреляют обычно отравленными стре­лами. Король часто воюет с враждебными соседями и с теми, кто не желает платить ему дань. Одержав победу, он велит продать в Томбутто всех взятых в бою, вплоть до малых детей.

В этой стране не водятся лошади, за исключением некото­рых мелких иноходцев; на них ездят купцы в своих поездках, а также какой-нибудь придворный — в городе. Хороших же лошадей доставляют из Варварии. Как только они при­ходят с варварийским караваном, король повелевает записать их число; и ежели оно превышает двенадцать, он сразу же выбирает для себя ту, какая ему больше нравится, и весьма честно оплачивает.

Этот король — непримиримый враг иудеев. Он не желает, чтобы хотя бы один из них жил в его городе. Если он услышит, что какой-либо из варварийских купцов водит с ними знакомство или ведет торговлю, то конфискует его имущество.

В этом городе много судей, ученых и священнослужителей; все они получают от короля хорошее жалованье. Король весьма почитает людей ученых. Там продается также много рукописных книг, каковые привозят из Варварии; и от них получают более дохода, нежели от прочих товаров.

Вместо монеты они обычно употребляют куски чистого, без примесей, золота, а для мелких покупок — также при­возимые из Персии раковины, коих четыре сотни оцениваются в дукат. Шесть и две трети их дуката составляют римскую унцию.

Жители эти — люди приятного нрава. Они имеют обыкно­вение проводить время с десяти часов вечера до часу ночи, почти непрестанно играя на музыкальных инструментах и танцуя по всему городу. Горожане держат в услуже­нии много рабынь и невольников мужского пола...».

Впрочем, путешественник сохранял и достаточную долю объективности. Ведь сразу же после приведенного восторжен­ного описания следует и такое: «Город этот весьма под­вержен опасности пожара; во время второй поездки, ко­торую я туда совершил, в течение пяти часов выгорела почти половина его».

Это замечание, кстати, любопытным образом перекликает­ся с тем, что писал почти полтора столетия спустя Абдаррах-ман ас-Сади по поводу самой городской застройки: «Тот, кто стоял в его (города. — Л.К.) воротах... видел того, кто входил в соборную мечеть — из-за освобожденности города от стен и строений. Благосостояние Томбукту утвердилось только в конце девятого века[26], а застройка была завершена в ее целостности и непрерывности лишь в середине века десятого[27], во времена аскии Дауда, сына повелителя аскии ал-Хадж Мухаммеда».

Иначе говоря, ко времени этой поездки Льва Африкан­ского город еще не был плотно застроен, иначе «почти половина его» сгорела бы куда быстрее, чем за пять часов.

Не укрылось от взгляда Льва Африканского и то, ито го­род вырос в совершенно бесплодной местности, т.е. исклю­чительно в качестве торгового центра, а потому и целиком зависел от продовольствия, привозимого извне. С одной стороны, «кругом там нет ни садов, ни посадок плодовых деревьев» — этой фразой заканчивается глава «Томбутто, королевство». А с другой стороны, за нею сразу же сле­дует глава «Кабра, город», которая заканчивается словами: «И из нее (т.е. Кабары, гавани Томбукту на Нигере. — Л.К.) происходит едва ли не наибольшая часть продовольствия, какое есть в Томбутто».

Зато уже совершенным панегириком западноафриканской торговле звучит глава «Гаго и его королевство», осо­бенно описание рынков столицы державы ал-Хадж Мухамме­да I. Право же, глава эта заслуживает подробного цити­рования. Не только из-за восторгов. Но также и из-за как бы мимоходом брошенных замечаний по поводу остальной части этой державы.

«Гаго — крупнейший город... без стены. Он отстоит от Томбутто приблизительно на четыреста миль к югу с неболь­шим отклонением в юго-восточном направлении. Дома в общем скверные; однако есть там несколько довольно при­личных на вид и удобных, в коих находятся жилища короля и двора. Жители суть богатые купцы и постоянно ездят во все стороны со своими товарами.

В город прибывают бесчисленные черные, которые туда доставляют величайшее количество золота, дабы купить то­вары, приходящие из Варварии и Европы. Но никогда они не находят столько товара, чтобы это соответствовало ко­личеству золота. И они постоянно уносят обратно половину или две трети его.

Город этот в сравнении с прочими весьма цивилизо­ван. Там величайшее обилие мяса и хлеба, но вина или пло­дов найти невозможно. Правда, город изобилует дынями, огурцами, великолепнейшими тыквами и огромным коли­чеством риса. Здесь также есть много колодцев с пресной водой.

Есть там площадь, где в базарный день продаются бесчис­ленные рабы, как мужчины, так и женщины. И девица пятнадцати лет продается за шесть дукатов, и за столько же — юноша. В отдельном дворце король содержит огромное число жен, наложниц, рабов и евнухов, кои предназначены для при­смотра за сказанными женщинами. Обычно он держит также добрую стражу из конницы и пехоты с луками. А между парадными и потайными воротами дворца находится боль­шая окруженная стеною площадь, и с каждой стороны ее есть галерея, где сказанный король дает аудиенции. И так как почти все дела он решает лично, ему нет необхо­димости иметь много чиновников — таких, как секретари, советники, капитаны, казначеи и управляющие.

Доход королевства велик, но расходы еще больше. Потому что лошадь, которая в Европе стоит десять дукатов, здесь продается за сорок и за пятьдесят. Самое скверное евро­пейское сукно продается по четыре дуката канна[28]; сукно среднего качества... — по пятнадцати, а тонкое венециан­ское, такое, как алое, или фиолетовое, или синее, — по тридцати дукатов канна. Подобным же образом самый сквер­ный меч стоит в этой стране три и четыре дуката, так же — шпоры, уздечки, а также равным образом все москательные и галантерейные товары. Но соль стоит дороже любого другого товара, какой сюда доставляют».

Казалось бы, дальше уж некуда! И вдруг прямо за только что приведенным гимном западноафриканской торговле сле­дует нечто совсем иное. Итак, читаем дальше: «Осталь­ная часть этого королевства — это поселки и деревни, где живут обрабатывающие землю и те, кто пасет овец. Зимою они надевают бараньи шкуры, летом же ходят нагие и бо­сиком, разве только прикроют срамные части тряпицей да иногда носят на подошвах куски верблюжьей кожи. Это невежественнейшие люди; и на пространстве в сто миль с трудом можно найти одного, который бы умел писать или читать. Но король с ними обходится, как они того заслу­живают. Ибо он им едва оставляет чем жить из-за великих даней, каковые их заставляет выплачивать». И заметьте: гово­рится это именно о «Гаго и его королевстве», т.е. о, так сказать, исконно сонгайских землях!

Так вот, когда читаешь такие противоречивые отзывы этого явно незаурядного, умного и наблюдательного совре­менника аскии Мухаммеда, все настойчивее ощущаешь жела­ние спросить: что же лежало в основе этого в общем-то и не столь уже редкого в истории самых разных народов сочетания великолепия и нищеты? На чем держалась в ко­нечном счете вся держава аскиев? Проще говоря, что слу­жило базой сонгайского государства в период недолгого его расцвета — практически меньше ста лет, с начала 90-х годов XV в. до того страшного мартовского дня 1591 г., когда разгром марокканцами главных сил войска аскии Исхака II при Тондиби решил судьбу Сонгайской державы? Нам придется вновь обратиться к «Истории Судана», и особенно к «Истории искателя». Очень многое проясняется при чтении отдельных рассказов, которые самим-то хрони­стам представлялись в лучшем случае просто юридическими казусами. И даже то, что немалая доля таких казусов в хронике Кати—Гомбеле может оказаться «домысленной» позднее, мало что изменяет по существу: так или иначе, ка­зусы эти отражают объективные процессы, начинавшиеся, вероятнее всего, еще в досонгайские времена истории Западного Судана.

Основа хозяйства: крестьяне и рабы

Мне уже пришлось мимоходом указывать, что Сонгай существенно отличалось в своей хозяйственной основе от своего непосредственного предшественника Мали, не говоря уже о Гане. Попробуем же определить это отличие более подробно. А заодно — впрочем, может быть, это и есть самое главное? — попробуем взглянуть на историю всех трех поли­тических образований в несколько более широкой перспективе.

С общеисторической точки зрения Гана, Мали и Сонгай были последовательными ступенями становления классового общества и его политической надстройки, т.е. государствен­ности, в Западном Судане. Процесс этот объективный, он воз­никает и развивается прежде всего в силу внутренних факто­ров общественной эволюции той или иной человеческой общ­ности. Однако для этого развития совсем не безразлично, при каких внешних условиях, ускоряющих или тормозящих (а то и вовсе останавливающих — бывало и такое), оно протекает. Как правило, торговля в мировой истории уско­ряла появление имущественного неравенства — важнейшей предпосылки сложения отношений эксплуатации человека человеком и в конечном счете — раскола некогда единого общества равных на противостоящие друг другу враждебные классы.

Это общая схема. В разных районах земного шара она имела свои особенности. В средневековом Западном Судане — тоже. Дело в том, что спрос на западноафриканские товары со стороны развитых классовых обществ Средиземноморья (а среди этих товаров уже в первой половине I тысячелетия н.э. видное место заняли такие специфические, как золото, а затем и рабы) послужил мощным стимулом к ускорению классообразования и сложения государственности. Иными словами, интересующий нас вопрос сводится к роли внешнего фактора — транссахарской торговли — в становлении и раз­витии западносуданских государств.

В науке долгое время, как уже говорилось, преобладал взгляд на всю историю Западного Судана в средние века сквозь призму этой торговли, в первую очередь обмена золота на соль. Но ведь роль золотой торговли не оставалась неизменной на протяжении всего средневековья. Она была едва ли не решающей при формировании административной надстройки в Гане. Она сыграла немаловажную роль в превра­щении древнего Мандинга в великую державу Кейта, в особен­ности в глазах ближневосточных и южноевропейских контр­агентов этой державы, хотя в Мали заметно выросло в сравне­нии с Ганой влияние внутриэкономических факторов.

Она сохранила видное место и в Сонгайской державе, однако здесь ни в коем случае не была уже фактором определяющим. Да, транссахарская торговля оставалась пер­востепенной важности источником пополнения царской каз­ны, и сонгайские государи именно поэтому с упорством, достойным, пожалуй (с нашей точки зрения), лучшего при­менения, пытались перехватить ускользавший из их рук контроль над торговыми путями. И все же экономической основой царской власти и могущества державы уже сделалось все более расширявшееся собственное сельскохозяйственное производство, построенное на труде многих тысяч зависимых людей. Причем этот процесс затронул не только двор и свя­занный с ним штат сановников: в создание собственных земледельческих хозяйств все больше стала втягиваться и вер­хушка придворных, да и не только придворных, факихов. Это-то и стало принципиальным отличием Сонгайской дер­жавы от ее предшественников.

Итак, в начале этой главы уже была речь об основах хозяйства предков современных сонгаев еще в очень отда­ленные времена: возделывании проса и риса на суходоль­ных землях, поливном рисосеянии и рыболовстве. Так было и в течение XV—XVI вв., так остается практически и в наши дни. Говорилось и о том, что при земледелии в долине Нигера даже без полива не было надобности в таких многочисленных по своему составу объединениях людей, каких неизбежно тре­бовала подсечно-огневая система обработки земли, господ­ствовавшая в средневековом Мали, в условиях саванны. Что же касается земледелия поливного, то, с одной сто­роны, оно вообще, а рисоводство в особенности, гораздо более продуктивная форма хозяйства, чем подсека, и дает гораздо большие урожаи. Но, с другой стороны, оно зато и требует намного больше труда, как вообще всякая интенсив­ная форма хозяйства. И поэтому в сонгайских селениях никогда не бывало излишка рабочих рук.

На протяжении всего XV в. сонгайские цари, от ши Мухам­меда Дао до сонни Али Бера, вели непрерывные войны. До правления аскии ал-Хадж Мухаммеда I военнообязанным считалось, как раньше мы уже говорили, все мужское на­селение. Это, несомненно, должно было очень тяжко отзы­ваться на состоянии земледелия, так же как и всех осталь­ных отраслей хозяйства. Народ сонгай немногочислен —даже сейчас, в конце 80-х годов XX в., он насчитывает вместе с родственными ему денди и джерма не больше 2,5 млн. человек, из них собственно сонгаев — лишь около половины. А 500 лет назад эта цифра была намного меньше.

Поэтому, когда аския Мухаммед разделил народ на «вой­ско» и «подданных», обязав последних заниматься крестьян­ским трудом, он руководствовался прежде всего хозяйствен­ной необходимостью: войны требовали людей, способных сражаться, но людей этих надо было кормить. А для этого требовалось поддерживать на каком-то минимальном уровне сельское хозяйство.

Впрочем, можно предполагать, что не только такие соображения побудили основателя второй сонгайской ди­настии осуществить столь капитальную реформу обществен­ной структуры сонгаев. В XV в. войны стали не только традиционным занятием правителей, знати и войска, но и огромным источником доходов для них всех. А отсюда вытекало простое рассуждение: правящей верхушке выгоднее содержать сравнительно немногочисленное профессиональ­ное войско, так сказать, военное сословие, и добавить к нему наемную пехоту из жителей Хомбори, чем созывать ополчение для каждого похода, — выше боевые качества войска и меньше участников и недовольных при разделе добычи.

Последние два обстоятельства были немаловажными: реформа ал-Хадж Мухаммеда закрепляла привилегированное положение социальной верхушки сонгаев, служившей в конном строю, и одновременно отстраняла от военной службы беднейшие, самые беспокойные и потенциально самые «опасные» слои населения Сонгай.

Но даже реформа ал-Хаджа не могла бы обеспечить быстрый подъем разоренного хозяйства Судана. Рабочих рук не хватало. Выход из этого затруднения был один, давно уже известный и довольно широко использовавшийся мандингами — а для сонгаев Мали всегда оставалось образцом. Речь идет о сажании на землю полоняников, захватывавшихся в походах. И с правления аскии ал-Хадж Мухаммеда I начинается стремительное увеличение числа невольничьих поселков по всей территории сонгайских владений, прилегавшей к долине Нигера (а подчас и довольно далеко от этой долины).

«История искателя» в особенности изобилует рассказами о таких поселениях и их жителях. Люди эти могли носить разные названия; иные из таких групп обозначались просто по роду их занятий — «кузнецы», «кожевники», «строители» и т.п. Но очень часто хронисты прилагают к ним, так сказать, родовое обозначение — зинджи.

У названия этого довольно любопытная история. В класси­ческой арабской литературе домонгольского периода, т.е. до середины XIII в., слово аз-зиндж обозначало чернокожих коренных обитателей восточного побережья Африки, населе­ние же Африки Западной арабоязычные авторы называли просто «черными» — ас-судан. А кроме того, зинджами назы­вали и африканских рабов: в большом количестве вывозили их из Восточной Африки в Южный Ирак и там использо­вали на самых тяжелых видах оросительных работ. В XVI и XVII вв. это слово в первоначальном его значении при­менялось уже очень редко. Но зато в лексикон западно­африканских чиновников и хронистов вошло как бы вто­ричное, уже переосмысленное значение слова аз-зиндж. И обозначать им могли любую из очень многочисленных не­полноправных групп населения Западного Судана вне зави­симости от рода занятий, этнической или языковой при­надлежности.

Сам первый аския после переворота, приведшего его к вла­сти, захватил у ши Баро 24 «племени» рабов, которые последнему из ши достались как часть наследия его царствен­ных предков. Основатель новой династии, в свою очередь, рассматривал эти «племена» как свое законное достояние

Конечно, арабское слово кабила — «племя», которым обозначены эти люди в «Истории искателя», не слишком подходит к данному случаю. Речь идет скорее о кастах, т.е. об объединениях людей, потомственно «прикрепленных» к какому-то определенному занятию или профессии, и эндогамных, т.е. заключающих браки только в своей среде.

В самом деле, каждая из этих рабских (об условности этого термина речь впереди) групп несла определенные повинности: часть из них должна была поставлять установленное количество зерна с каждой супружеской пары, часть изготовляла оружие для царского войска — это были кузнецы, некоторых использовали в качестве личных слуг аскии и его родни или же как прислугу при царских лошадях.

Повинности могли изменяться во времени. Так, в пору пребывания в собственности малийских правителей с тех, кто обязан был поставлять зерно, брали урожай с сорока локтей обработанной земли. Во времена сонни Али было отдано повеление соединить рабов в «бригады» по сотне человек каждая — такие бригады работали под наблюдением надсмотрщиков с барабанщиками и флейтистами, задававшими ритм труда, а весь урожай шел на прокормление воинов сонни. Когда же эти люди перешли в собственность аскии ал-Хадж Мухаммеда I, он установил для них подать зерном, причем размер ее не мог превысить 30 мер с хозяйства. По сравнению с предыдущим это могло выглядеть как облегчение. Так бы оно и было, если бы одновременно аския не возложил на этих же рабов гораздо более тяжелую дань. «И брал аския Мухаммед некоторых из их детей, обращая их в цену лошадей»[29], — с эпическим спокойствием поясняет хронист. Безразлично, кому на самом деле принадлежат эти слова — Махмуду Кати, альфе Кати, Ибн ал-Мухтару Гомбеле или даже возможному интерполятору начала XIX в. Кто бы это ни был, он оставался человеком своей эпохи и своего круга, и такие вещи были для него совершенно обыденным явлением.

Но помимо тех рабов, что достались аскии ал-Хадж Мухаммеду, так сказать, по наследству от прежней династии, он и сам в своих походах угонял полоном многие тысячи людей. Когда его войско в 1495 г. завоевало город Дьягу, рассказывает хроника, аския «захватил из нее пятьсот строителей и четыреста увел в Гао, дабы использовать их для себя... вместе со строительными орудиями. Брату же своему, Омару Комдьяго, он пожаловал оставшуюся сотню». Омар в ту пору строил город Тендирму, будущую резиденцию канфари — наместника западной части державы, и опытные строители ему были очень кстати.

При этом, когда захваченных людей перегоняли в назначенные им для жительства местности, им зачастую приходилось проходить не одну сотню километров. Так, возле Тендирмы были поселены моси, угнанные аскией после одного из походов на их страну, а в то же время царские земли, расположенные в затопляемой части Масины, обрабатывали люди, которых захватили в уже упоминавшейся области Галам (Гадьяга), в верхнем течении Сенегала.

Основой политики аскии ал-Хадж Мухаммеда в этом отношении было создание развитой сети невольничьих поселков, принадлежавших короне и размещавшихся по всему пространству Сонгай. Если отметить на карте земледельческие невольничьи поселения, принадлежавшие самому крупному из преемников ал-Хаджа — аскии Дауду (1549—1583), г то они разместятся вдоль всей большой излучины Нигера, включая сюда область озер во внутренней дельте, и протянутся на запад и северо-запад до самого Ниоро возле нынешней границы Мали с Мавританией, а вниз по течению — до самой W-образной излучины реки неподалеку от той точки, где сейчас сходятся границы Нигера, Нигерии и Бенина.

«Во всей земле, подчинявшейся ему... (дальше идет пространное перечисление подвластных Дауду областей. — Л.К.) были у аскии возделанные участки. В отдельные годы к нему из того продовольствия поступало более четырех тысяч сунну[30]. Не было ни одного селения среди поселков, что мы упомянули, в котором бы у аскии не были рабов и фанфа[31]. Под началом некоторых из фанфа возделывали землю до ста из числа рабов, у других же из фанфа — пятьдесят, шестьдесят, сорок и двадцать». Так рассказывает о царских имениях «История искателя». Но главная масса таких невольничьих поселений находилась во внутренней дельте Нигера — рисовой житнице Сонгай, самой плодородной области державы. И это лишний раз показывает прямую связь между рисоводством и использованием рабского труда в сельском хозяйстве.

Широко распространено было обыкновение жаловать рабов в подарок; делалось это как на вывод (если употре­бить русское выражение крепостной эпохи), так и вместе с селениями, где люди эти жили. И делали это аскии не скупясь. Ал-Хадж Мухаммед пожаловал одному из многочисленных шерифов своего окружения, по одной версии рассказа — 1700, а по другой —2700 рабов за один раз. Уже знакомые нам приближенные факихи первого аскии — его любимец Салих Дьявара и Мухаммед Таль, — если верить Махмуду Кати, получили в 1501 —1502 гг. целых шесть «племен» ра­бов — по три на каждого. В 1581 г. еще один шериф полу­чил в дар от аскии Дауда сразу три поселка с рабами. Не остался обиженным и альфа Кати, один из создателей «Исто­рии искателя».

Характерно, что на всем протяжении правления династии аскиев государи жаловали в качестве наград и подарков, как правило, людей, реже — людей с землей, т.е. с поселками и полями, которые те обрабатывали, но никогда — землю саму по себе. Это резко отличало «феодализм по-сонгайски» — назовем его так за отсутствием лучшего обозначения — от феодализма, знакомого нам по Европе (почему именно от феодализма, речь пойдет дальше). Но такое отличие легко объяснить: земли было сколько угодно, и в таких условиях важнее всего были рабочие руки, чтобы эту землю обра­ботать.

Но мало было обратить людей в рабство и посадить их на землю. Нужно было еще и закрепить их в этом состоянии: ведь никому из господ таких невольничьих поселков не хоте­лось терять рабочие руки. Для этого существовала целая система ограничений, которой подчинялись все без исклю­чения невольники. В основе этой системы лежал запрет людям рабского состояния заключать браки вне своих «племен». Другими словами, все такие объединения зависи­мых людей были строго эндогамны.

Что это означало на практике? Просто-напросто то, что свободный человек не мог жениться или выйти замуж за человека из рабского «племени», не обрекая самого себя со­вершенно автоматически на утрату свободы. Правда, сущест­вовало заметное различие между положением мужчины и положением женщины. Дело в том, что счет родства по ли­нии матери — мы с ним встречались и в Гане, и в Мали — достаточно устойчиво держался и у сонгаев. В отдельных случаях счет родства по отцу уже сам по себе означал принадлежность человека к той или иной группе зависимых. Особенно часто это случалось в кузнечных кастах — так было, например, с теми пятью племенами «оружейников», которых унаследовал после ши Баро аския ал-Хадж Мухам­мед I. Свободные же люди предпочитали считать родство по материнской линии, хотя наследование имущества шло уже по отцовской. Особенно — если дело касалось верховной власти.

По всем этим причинам решающее значение имело со­циальное положение матери или жены. Сонгайские правители обеих династий строго следили за соблюдением соответ­ствующих правил. При этом первенствующую роль играло, конечно, желание обеспечить сохранение за собственником возможно большего числа зависимых людей. Мужчинам из все тех же 24 «племен», унаследованных ал-Хадж Мухамме­дом 1, еще в ту пору, когда они были собственностью правителей Мали, было строжайше предписано: жениться на свободных женщинах они могут только в тех случаях, когда внесут большой выкуп семье невесты. «Из опасения, как бы женщина и ее дети не потребовали для себя свободы, и же­лая, чтобы они со своими детьми оставались в собственности малли-коя», — так разъясняет смысл запрета «История искателя».

Другими словами, зависимому разрешалась женитьба на свободной женщине только при условии, что родня этой жен­щины попросту согласиться продать в рабство ее, а значит, и ее детей. Аския ал-Хадж Мухаммед после консультации с факихами внес изменение в форму запрета. По установлен­ному им порядку, при отце-свободном и матери-несвободной ребенок безоговорочно признавался несвободным; а при несвободном отце и свободной матери он считался рабом только в том случае, если оставался в семье отца и продолжал заниматься тем же, чем занимался отец. Уйдя в семью матери, он получал свободу. Легко заметить, что, несколько изменив правило в пользу хозяина раба, аския все-таки вынужден был сохранить его основной смысл: социаль­ное положение человека определено социальным статусом его матери. Мусульманской правовой теории пришлось и здесь отступить перед древним обычаем.

«История искателя» включает довольно любопытный рассказ, в котором очень хорошо видно отношение и самого ал-Хаджа, и его преемников к соблюдению таких запретов. В местности Анганда, к востоку от озера Дебо, рассказывает хронист, некогда обитало смешанное население, состоявшее из свободных сонгаев, зинджей и дьям-кириа (так называлась одна из ремесленных каст). Сонни Али завоевал Анганду,

сонгаев перебил, а части зинджей и кузнецов дьям-кириа сохранил жизнь. Когда воцарился аския Мухаммед I, уцелевшие мужчины этой местности обратились к нему с покорнейшей просьбой: дать им жен. Аския просьбу выполнил, но довольно своеобразно. В жены жители Анганды получили женщин, тоже принадлежавших к зинджам, а кроме того, новобрачным было предписано сохранять эндогамию внутри каждой пары.

Что в этой истории интересно? Во-первых, то, что аския дал соизволение на смешение людей, принадлежавших к разным зависимым группам только при условии, что сохранится их зависимое состояние. А во-вторых, создавая новые неполноправные группы, он сразу же постарался их сделать еще более замкнутыми.

Но на этом дело не кончилось. Очень много лет спустя, когда аскии ал-Хадж Мухаммеда I давно уже не было в живых, к его внуку, аскии Исхаку II, явились трое мужчин, прося аскию принять их под свою высокую руку. Исхак поначалу обошелся с просителями милостиво, но когда узнал, что все трое родом из Анганды, то не только возвратил владетелю этой местности зависимых — кузнеца и зинджа, — но и объявил собственностью того и третьего просителя. А он был свободный сонгай, имевший неосторожность взять в жены женщину из Анганды. И при этом в обоснование своего решения Исхак сослался именно на давний указ ал-Хаджа I.

Большое число невольничьих сельскохозяйственных поселений сильно расширило экономическую базу центральной власти. Обилие продовольствия на западносуданских рынках, которое поразило Льва Африканского, во многом как раз этим и объяснялось. Ведь помимо посаженных на землю рабов в Сонгайской державе существовало и свободное крестьянство. И невольники, сидевшие на земле, должны были заметно облегчать его положение. Их эксплуатировали гораздо сильнее, чем в Мали; и свободные благодаря усилению эксплуатации зависимых имели возможность сохранять большую долю плодов своего труда, которую иначе постаралась бы у них отобрать и уж, во всяком случае, основательно ограничить «своя» же сонгайская знать. Впрочем, мы уже имели возможность убедиться в том, что Льва Африканского отличала помимо всего прочего и незаурядная трезвость взгляда. Именно такой трезвый взгляд и обусловил не лишенную иронии оценку молодым марокканским «интеллектуалом» того, как жило большинство населения «Гаго и его королевства»: царская казна явно обходилась с этими людьми без чрезмерной снисходительности. Так что и облегчение оказывалась, вероятно, довольно относительным.

Конечно, непрерывное усиление сонгайской аристократии по необходимости должно было сопровождаться и столь же непрерывным (хотя вовсе не обязательно синхронным) ухудшением положения свободных земледельцев-сонгаев даже при том, что сохранение большой семьи могло и замедлять этот процесс. Не исключено, что какая-то часть аристократии уже в XVI в. использовала на своих землях труд свободных сонгаев наряду с невольничьим. Свободное трудовое население, так же как и в Мали, постепенно попадало в зависимое состояние, когда отличие его от невольников становилось почти исключительно правовым (но также, что очень немаловажно, и идеологическим, отражавшимся в общественном сознании), тогда как экономическая разница мало-помалу переставала чувствоваться. Везде и повсюду в истории сложение общественного класса крупных собственников неизменно сопровождалось другим явлением: постепенно рождался и противоположный класс — зависимое крестьянство. Причем в его общей массе поначалу совсем разных, по выражению одного исследователя, «категорий свободы, полусвободы и несвободы» понемногу пропадала разница между бывшим рабом и бывшим свободным. С разных сторон и тот и другой приходили к одному и тому же по своей социальной сущности зависимому состоянию. Об этом нам уже пришлось говорить в главе, посвященной Мали; а в Сонгай развитие на протяжении времени расцвета державы шло в том же направлении. Только в первый период после прихода к власти второй сонгайской династии, в конце XV — начале XVI в. в этом непрерывном процессе на некоторое время усилилась его рабская «составляющая».

И все же, даже если учесть усиленное использование подневольного труда, положение тех, кого мы на всем протяжении этой главы называем рабами, очень сильно отличалось от того, что мы привыкли видеть в классических, если можно так сказать, странах рабовладения — Древней Греции и Древнем Риме. В сущности, так же как и в Мали, рабы в Сонгайской державе скорее были полурабами-полу-крепостными. Они сохраняли какое-то собственное хозяйство. Настоящая барщина (единственную попытку ее ввести предпринял, как мы видели, сонни Али) просуществовала очень недолго: просто не под силу было царской администрации обеспечить тот жесткий полицейский контроль, который один только и может сделать успешной такую форму применения труда зависимых.

Но кое-что и отличало полурабов-полукрепостных времен аскиев от их малийских предшественников — прежде всего то, что они были ближе к крепостному, нежели к рабскому состоянию. Но зато в Сонгайской державе не существовало тех довольно широких рамок, в которых мог изменяться во времени социальный статус раба у мандингов, хотя и признавалось, так сказать, в принципе, что рабы, рожденные в доме господина, имеют преимущество перед «новенькими». Но в целом все здесь было намного жестче, сословное неравенство между свободным и несвободным сохранялось гораздо строже, а следов рабства патриархального, домашнего оставалось куда меньше!

«История искателя» содержит очень любопытный рассказ, из которого хорошо видно, насколько различались взгляды на положение раба в Мали и в Сонгай. Один из фанфа — начальников невольничьих сельскохозяйственных поселений — сумел накопить немалые богатства, так что не только покрыл за счет своих запасов риса от предыдущего урожая взнос за следующий год, но и роздал в виде благочестивой милостыни тысячу сунну зерна (ни много ни мало как около 250 тонн!). Аскии Дауду это очень не понравилось: «Он мне прибавил раздражения, — заявил аския своим советникам, — тем, что этот раб, при его положении, бедности и ничтожестве, дает милостыню с посевов, с которых выходит тысяча сунну. А что же буду раздавать милостыней я? И чего он домогается этим, если не прославления своего имени, которым бы выделился среди своей общины?!».

Аския отправил доверенного евнуха с ревизией. И виновник происшествия, как и обещал, передал посланному все, что с него причиталось в казну. Дауда — а ведь хронисты всячески восхваляют его благочестие и справедливость! — это привело в еще большее раздражение. «Разве я вам не говорил, — обратился он к приближенным, — что этот раб насытился до того, что равняет себя только с нами или нашими детьми?».

Но советники успокоили Дауда. «Все рабы одинаковы, — пренебрежительно заметил один из них при единодушном одобрении прочих, — ни один не возвышается иначе, как возвышением своего господина, а его достояние — достояние господина его. И когда возгордится царь из подобных тебе... тем, что раб, который ему принадлежит, подарил-де то-то и то-то, то им говорят: раб аскии подарит бедным тысячу сунну!». А остальные, почувствовав, что Дауд сменил гнев на милость, добавили к этому: «И где твой дар, а где дар раба твоего? Разница между ними та же, что между Плеядами[32] и сырой землей...». Иначе говоря, как бы ни был богат зависимый человек (а таких начальников рабов, как герой этого рассказа, наверняка было немало), он и думать не мог сравняться со свободным сонгаем в социально-политическом отношении.

Именно царствование аскии Дауда, сына ал-Хадж Мухаммеда I, стало высшей точкой расцвета Сонгайской державы. И все та же «История искателя» сообщает нам о Дауде, что «он был тем, кто начал получать наследство воинов; он говорил, что они — рабы его. Раньше того так не бывало, и от воина наследовались только его лощадь, щит и дротик — и только, не более». Правда, как бы желая предупредить дальнейшие обвинения, которые могли бы «подпортить» создаваемый им образ праведного государя, хронист тут же сокрушенно свидетельствует: «Что же касается взятия аскиями дочерей их воинов и обращения их в наложниц, то этот несчастный случай предшествовал времени его правления. Все мы принадлежим Аллаху и к нему возвратимся!» Но оговорка эта не в состоянии затемнить социально-экономический смысл того, что делал Дауд: его руками правящая верхушка начала наступление на права не только наемников из Хомбори, но и служилого слоя сонгайской знати (лошади были только у нее), стремясь понемногу уравнять его со своими рабами и вольноотпущенниками, слить все эти категории людей — «подданных», отпущенников, зинджей, ремесленников, воинов — в единый в социальном смысле класс зависимого крестьянства.